— Визуальное погружение, — смущенно сказал Авири и противно, мелко засмеялся. Спохватившись, добавил. — Ничего-ничего, я скоро уйду.
Он продолжал рассматривать ее. Оба молчали, но в длящейся паузе не ощущалось натянутости. Он умел смотреть и смотрел внимательно. Модель была почти неподвижна. Читая бумаги и перебирая их, Надя взглядывала на Адама, и не всегда глаза ее опускались сразу же, как будто и она хотела рассмотреть лицо сидящего перед ней человека.
Вошел Альфред.
— Что, босс, за счетами? — сказал он.
Адам обернулся. Около правого глаза Альфреда была налеплена полоска пластыря.
— Что у тебя на скуле? — чтобы хоть что-то произнести, спросил Адам.
Альфред покривился.
— Это вот что, — весело сказала Надя и приподняла руку, чтобы показать колечко с небольшим рубином.
— A-а, — протянул Адам, и осторожно подложив ладонь под Надины пальцы, стал разглядывать кольцо. Ее рука была прохладна и легка. Альфред за спиною Авири хмыкнул.
— Ну что, мне уволить его? — спросил Адам.
— Почему? — с улыбкой насмешливой, но дружелюбной вполне, Надя поверх плеча Адама посмотрела на Альфреда. — Он очень милый. И такого работника вам не найти. Просто он уверен, что каждой женщине необходимо мужское внимание. И, в общем, он прав.
— Понятно, — произнес Авири и сам удивился скрипучему тону, каким это было сказано. — Послушай, Альфред, я не люблю симметрию. Но если ты и дальше будешь так же внимателен, я устрою тебе еще один пластырь, слева.
— О чем разговор? — равнодушно сказал Альфред. — Ясно и так. Разве я ожидал? Хлоп! — и сразу съездила. Так я вам не нужен? А то у меня клиенты. — И он направился в зал.
Только теперь до Адама дошло, что он сидит, обращенный к Наде своей ничем не прикрытой, поросшей густым рыжеватым волосом грудью. Он вскочил и, комкая слова прощания, поспешил уйти.
Портрет был закончен далеко не скоро: опасаясь, что небольшая ошибка разом испортит все, Адам писал чем дальше, тем с большей вдумчивостью, ему, в общем-то, не свойственной. Неожиданно для себе он обнаружил однажды, что начал бессознательно затягивать работу. Тогда он отбросил палитру, поставил картину на пол лицом к стене и день за днем мучился, не давая себе взглянуть на сделанное. Лишь по прошествии недельного поста портрет был вновь водружен на опоры мольберта, и Адам решил, что трогать больше ничего не будет. Раму он сделал сам.
В галерее «Контраст — гармония» наступал обеденный перерыв, посетителей не было, и Надя как раз собиралась приготовить кофе для себя и для Альфреда. Колокольчик, висевший над входной дверью, звякнул, Альфред пробормотал «кого это несет?», — но тут же кинулся к входу, потому что увидел хозяина, который, держа что-то перед собой и с трудом отжимая спиною и задом тугую стеклянную створку дверей, пытался протиснуться внутрь. Альфред ухватился за раму, картину внесли, и Адам, заранее знавший, где ее поместит, повесил портрет на стену. Оба — Адам и его онемевший служащий встали перед картиной, потом Альфред схватил художника за плечо и стал трясти его, крича:
— Маэстро! Маэстро!.. Адам, вы — маэстро! Это же… это — чудо, маэстро!.. Надя! — крикнул он. — Скорее, Надя!
Она уже шла к ним, и подойдя, встала от Адама по другую сторону, взглянула на картину и сбоку — на него, на художника, и так как он, тоже сбоку и в те же мгновенья, смотрел на нее, они опять, как в тот раз, в дальней комнате, увидели друг друга близко, взгляд во взгляд. Он убедился, что она, какой была воображенной им и какой осталась на холсте, ничем не мешает ему теперь смотреть на стоящую рядом Надю, не заслоняет и не туманит обращенное к нему ее лицо.
Колокольчик звякнул. «Господи, Господи!..» — проговорила Надя. Колокольчик снова зазвенел, это Альфред успел выбежать и вернуться с бутылкой вина и какой-то благоухающей снедью из соседнего ресторана, втроем они уселись за столик прямо посредине зала и устроили небольшое пиршество. Альфред вскакивал то и дело, чтобы еще и еще увидеть картину.
— Бесподобно, маэстро! — повторял он. — Шедевр! И вам не жалко ее продавать?
— Я, дорогой мой, профессионал. Матерый, — отвечал не без рисовки Адам. — От дилетанта профессионал тем и отличается, что ему не жалко продавать.
— О! Это афоризм! — подхватил Альфред.
— Ну что ж, запиши, — небрежно кивнул Адам. — Потом опубликуешь. «Философия искусства Адама Авири». Гонорар пополам. Но если говорить серьезно…
Он повернулся к Наде.
— Картина, ваша. Я вам ее подарил. Она, конечно, стоит немалых денег. Мы ее продадим, а чек будет на ваше имя.
— Нет, — сказала Надя. — Нет и нет!
Она встала с кресла, подошла к картине. Адам и Альфред издали смотрели на нее.
— Нет, — повторила она еще раз, стоя там, перед своим портретом. — Не нужно отдавать в чужие руки. Я…
Она вернулась к ним и села, чуть покусывая нижнюю губу.
— Спасибо, Адам. — Он отметил, что впервые услыхал свое имя из уст Нади. — Я должна отказаться. Но я прошу вас: не продавайте, понимаете?
Она заговорила с неожиданной страстностью, зрачки ее чуть расширились, голос зазвучал убеждающе и с явной тревогой.
— Такие вещи нельзя продавать, вы представляете себе, мне придется изо дня в день, годами находиться где-то в незнакомом мне доме, у чужих людей, может быть, недобрых, — я же не знаю. Почувствую тоску, представьте, мне будет не по себе, и это все из-за того, что картина у них, это будет ужасно!
— У кого — у них? — оторопело спросил Адам. Он ничего не мог понять.
— У этих людей; у плохих людей, понимаешь?
И Адам, и Альфред, оба взирали на нее с изумлением.
— Здорово! — воскликнул Альфред. Надя метнула на него быстрый взгляд, и он прикусил язык.
— Надя, дорогая, — начал Адам и успокаивающе дотронулся до ее руки. — Ну, неужели… действительно это имеет значение? Портреты молодых красивых женщин, да ведь они писались всюду и всегда… какая-нибудь «Маха»… мадам Рекамье… или актриса Жанна Самари… Разве кого-то из них волновало, где оказывались их изображения и кто на них смотрел?
— Мы этого не знаем, волновало или нет, и что они при этом чувствовали. Они и сами могли об этом не знать, — возразила Надя. И попросила смиренно. — Не надо, хорошо?
Адам развел руками.
— Я только должен повторить, что картина принадлежит тебе. Но деньги, ты могла бы получить немалые деньги!
— Брось, Надя, это же глупо! — попробовал было вмешаться Альфред, но на этот раз не был удостоен и взгляда.
— Это в самом деле подарок? — тихо спросила Надя.
— Конечно.
— И я могу… сама решить, где буду… где будет картина?
— Да, но… Разве не у тебя? Не дома?..
Она помедлила с ответом.
— Дома? Нет, не дома. — Она приложила руки к груди. — Я — это вот она, я. А она, — раскрыла Надя руки, — она, тоже я, но я переменчива, а она такая, какой я — не знаю, бываю ли так хороша, как она, и я, может быть, стану ее стесняться? — Надя весело рассмеялась, но продолжила серьезно: — Я бы хотела, если ты разрешишь… Есть человек, он очень хороший. Он мне друг. Ты не против?
Похожее на ревность чувство шевельнулось у Адама, но исчезло тут же, потому что его охватила волна благодарности к ней, так доверчиво раскрывшей перед ним свои наивные страхи, тайные ощущения и эту привязанность к человеку, ему неизвестному. И Адам сказал только:
— Совсем не против, Надя. Сделай так, как ты хочешь.
Быстрым порывом она к нему наклонилась и поцеловала, задержав на миг этот быстрый свой поцелуй, — поцеловала, может быть, из-за неверного поспешного движения не в поросшую густо щеку, а в угол рта и складку, пролегающую к губам от носа, и Адам ощутил ее поцелуй и губы его бессознательно дрогнули, чтобы ответить ей, но Надя уже от него отклонялась, и ему пришлось перехватить глоток-другой воздуху, чтоб восстановить сбившееся дыхание.
Картину Надя попросила снять. В тот же день она ее увезла.
Адам вернулся к заказам, и так как запустил за последнее время дела, то работал много, чувствуя, однако, что готов свою работу бросить и уехать куда-нибудь, чтоб затеряться в диком пространстве — бессловесном, безлюдном, безжизненном: лица, жилые коробки, слова, картины, автомашины — все ему было в тягость. Альфред ушел на военные сборы. Надя взяла на себя заботы по галерее, и роль хозяйки ей вполне удавалась. В противоположность Альфреду, который говорил с клиентами много и покорял заказчиков столько же эрудицией, сколько и экспансивностью, Надя обычно лишь излагала содержание идеи Адама, а затем беседовала с посетителями, так сказать, на равных и с женской простотой обсуждала с ними те или иные возможности, проявляя при этом незаурядный вкус и практический здравый смысл. Адам воспользовался случаем и в полтора раза повысил Наде зарплату.
Была вторая половина дня, и Адам собирался куда-то поехать, когда зазвонил телефон, и в трубке раздался взволнованный Надин голос:
— Адам, Адам! Ты дома? Я должна к тебе заехать и отдать ключи.
— Ключи? Что случилось? Я могу сам приехать, если…
— Нет, нет, Адам! — остановила она. — Я на такси, через две минуты.
Он встретил такси внизу, Надя не хотела выйти из машины: она везла сына в больницу. Он лежал — белокурый, с ангельским личиком мальчуган пяти-шести лет, бледный до зелени, и голубые глаза его то и дело страдальчески прикрывались.
— Упал, — торопясь, доставая из сумки ключи, говорила Надя. — У него сотрясение: была рвота, его все время тошнит.
— Врач смотрел?
— Нет. Это было с четверть часа назад. Мне позвонила няня — он гулял с группой, и я тут же поехала.
Надя протягивала Адаму ключи, но он покачал головой и решительно открыл заднюю дверцу.
— Мы положим его у меня и вызовем врача, — твердо сказал он и, не дожидаясь согласия Нади, обратился к малышу. — А ну-ка, приятель, давай мы возьмем тебя…
Мальчик обнял его за шею и спокойно лежал на руках у Адама, пока он не внес его в свою спальню и не положил на постель. Вскоре приехал врач, сказавший, что если не будет повторной рвоты, то все обойдется. Но мальчик нуждался в полном покое, и в ответ на робкий вопрос Нади, можно ли его перевезти домой, врач состроил недовольную гримасу. «Завтра к вечеру зайду, тогда решим», — сказал он.