Повесть
Посвящается
Виктору Платоновичу Некрасову
Началась эта история почти… дцать лет назад. Точнее, в декабре 1..6 года, хотя, признаться, мне еще позавчера казалось, что начало было чуть позднее, ближе к исходу той зимы… Но, впрочем, теперь, в мае 1..8-го, какое это имеет значение? С тех пор уже столько забылось! У меня такое чувство, что не месяцы — годы столкнулись и вошли один в другой, спрессовались в осыпающийся неровный кубик, словно это кусок халвы, в котором не найдешь и крошки, сохранившей в целостности цвет и форму подсолнечного зерна — того, что было когда-то прожитым днем, одним из тысяч размолотых теперь, и сдавленных, и помещенных в коробку памяти. Ни цвета прежнего, ни прежней формы — но прежние вкус и запах, то же ненасытное желание вновь и вновь обращаться к ним, к тем ушедшим дням, будто я и вправду щиплю от халвы по куску и не могу остановиться. И это при том, что по натуре я не из тех, кто склонен погружаться в прошлое и вновь и вновь переживать былые времена, копаться в несбывшемся и представлять воочию события, реальность которых давно и навсегда утеряна. Я, повторяю, не из числа таких людей и склонен быстро забывать прошедшее, потому что нетерпелив, с сегодняшнего вечера жду послезавтрашнего утра, но лишь забрезжит оно, как тянет меня убежать подальше — от него или же от себя, потому что я слишком быстро надоедаю себе, вот и влечет меня, снова и снова влечет в послезавтра. Все это так; и если так, то почему же я через две… два… дцать лет обращаюсь теперь к тому декабрю, к той невероятной, загадочной, в высшей степени странной истории, что началась с одного прочитанного мною рассказа? Думая об этом непрестанно в течение последних двух недель, я, кажется, нашел причину моему нынешнему, столь несвойственному мне и столь непреодолимому желанию возвратиться назад. Все дело в том, что тогда, почти тридцать лет назад, я хотел по горячим следам написать об этой странной истории. Но не написал. Потом я не однажды собирался вернуться к ней, и не раз, перебирая бумаги, я натыкался на пометки, сделанные в разное время: «РТ и Мария» — «В. Некр. и Мария» — «Мария, Л-д» — «Разыскать РТ: рассказ о Марии». Вероятно, сразу же, еще в те дни — а было это, когда я только вступал на колдобистую дорожку литератора-профессионала, — увиделся мне в необычной истории будто готовый сюжет: на вот, бери и пиши. Но ни тогда, ни позже, все прошедшие сорок лет моей литературной деятельности, сколько я ни отмечал в своих планах этот, говоря высокопарно, замысел, так и не пришлось мне взяться за его реализацию. Мешали, конечно, другие замыслы, и прежде всего, как оно и бывает, те, от которых зависел заработок; мешала природная лень, хитро маскировавшаяся за вопросами «а зачем?» — «а будет ли интересно?» — «а не забылось ли все?» — и иными, подобными им, сомнениями. Да мало ли что мешало! И среди всего — еще и то, что сюжет мой оказался неразвившимся, брошенным в самом начале, в завязке событий, а для доброго сюжета нужна, как известно, фабула — ход и смена ситуаций, цепь зависимых положений, — но этого не было. Не было и никогда уже не будет, но жизнь доиграла свой необычный сюжет не менее необычно: герои, разойдясь при обстоятельствах начальных и просуществовав вне своего сюжета долгие двенадцать лет, внезапно приходят к финалу. Конец, заключение, точка. Был пролог, и было молчание неизвестности, и вдруг — эпилог. Жизнь ли сама, помимо меня, подстроила так? Или подстраивал я, надеясь, что эпилог состоится, и потому-то вовсе не случайно, роясь недавно в старых записях, снова наткнулся на имя Мария и телефонный номер, который, наверное, давно изменился. Так или иначе, вдруг стало мне понятно, что если телефон ответит, то я смогу обо всем написать. И вот пишу… Но, раздумывая об этом — раздумывая, почему пишу сейчас, а раньше не мог, — я склонен предположить, что мне мешала — а придя к эпилогу, мешать перестала — сама непроясненность странных событий, вернее, таинственность связи между событиями и моими мыслями, когда, невысказанные и оставшиеся моей внутренней принадлежностью, а главное, вовсе не призванные к тому чтобы воплотиться в какое-либо деяние, они же, мои мысли, к этим событиям и привели. Такая метафизическая сторона моего сюжета связывала мне руки, поскольку по природе своей я достаточно определенен и стремлюсь найти зерно ratio в том, что кажется иррациональным. Далее и сейчас, когда я взялся наконец за давний сюжет, мне потребовалось свести это иррациональное к возможному минимуму, для чего я отправился в Ленинскую библиотеку с намерением найти и прочесть тот рассказ, с которого все началось. Я решил, что коль скоро все в сюжете необъяснимо, то форма изложения должна быть простой и ясной, и нужно начинать с самого начала, не запутывая хода событий всякого рода приемчиками… Казалось бы, что проще? Но реальность и тут принялась выгораживать невидимыми стенками и вытеснять куда-то в другое пространство то, что относилось к этим некогда происшедшим событиям. Все в них с самого начала погружено в двусмысленную загадочность, и додумай, пойми я это до конца, мне не пришлось бы удивляться тому вполне реальному факту, что в библиотеке рассказ обнаружить не удалось.
Разумеется, зная имя автора, нетрудно отыскать каталожный ящик, найти нужные карточки, выписать цифры и сделать заказ, — нетрудно, но в данном случае это оказывалось невозможным, хотя я и допускал, что вдруг, что все-таки найду… Но, конечно же, этих карточек я не нашел, потому что искал я имя Виктора Некрасова, а писатель Виктор Некрасов теперь эмигрант, лишенный гражданства, и книги его изъяты и, может быть, сожжены и развеяны по ветру, и ветер унес их пепел и гарь далеко-далеко, туда, где писатель Виктор Некрасов начинался — в окопах Сталинграда, — туда, где нет окопов, и нет Сталинграда, но есть обмелевшая Волга и эта угрожающе-воинственная великанша Родина-мать, подъявшая огромный полый меч, который день и ночь гудит и гудит на ветру, черным пеплом развеявшим по просторам родины книги некогда тут воевавшего Виктора Некрасова, в дальнейшем писателя, а затем эмигранта, лишившегося гражданства.
Увидев, что нет в каталоге такого писателя, я, хотя и не удивился, но почувствовал беспокойство, глупое и пока что еще ни на чем не основанное, потому что реальность, ставшая для Некрасова его эмигрантским нынешним днем, для меня еще не наступила, и беспокоиться вроде было не о чем, но я, чтобы как-то почувствовать под ногами почву — землю, если хотите, матери-родины, пошел по рядам каталога чуть дальше и отыскал другой ящичек с карточками. Ну да, с моими карточками, вот они, их, не без тщеславия отметил я, не так-то мало, — совсем недавно, месяц назад, к ним присоединилась последняя, восьмая, с названием книги о Великом Композиторе, который, смешно упоминать, но тоже был эмигрант, а потом почему-то вернулся, чтобы узнать, как умеет любимая родина и возвеличить, и растоптать, и вновь возвеличить, что, пусть даже и после смерти, однако внушает надежды. Я смотрел на свои карточки и думал, сколько им еще здесь стоять? Обращенный по неистребимому свойству своей натуры в день послезавтрашний, я слышал гул непрестанного ровного ветра, входящего в полость меча, подъятого над курганом, и видел, как пепел моих незадачливых книжек несется над степью и дальше, в пустыню, и балетный оркестрик под палочку Юрия Файера, слепого и грузного, с отпавшей нижней губой, по которой сочится старческая слюна, лихо отыгрывает галоп из прокофьевской «Золушки».
Передернув плечами и стряхнув тем самым прах грядущего пепла, я поспешил возвратиться к тому подобию ratio, за которое держусь так страстно все последние месяцы. Что же, рассуждал я, книг В. Некрасова нет, и этого следовало ожидать. Но мне и не обязательно его книги нужны, я далеко не уверен, перепечатывался ли этот рассказ после того, как был он опубликован в РТ. И, следовательно, остается пойти в каталог периодики и отыскать в нем карточку журнала РТ, заказать комплект за… — тут-то я и попытался припомнить, когда же именно все происходило?
Очень просто, сказал я себе. Работу в институте я бросил весной 1769 года, ушел в марте в отпуск, писал тогда первые главы своей первой книги, а потом, в апреле, уволился, чтобы стать свободным (ах, слово какое!) художником и отдаться навечно литературе. Незадолго до увольнения я то и дело катал в Ленинград, где на пиратском судне, пришвартовавшемся к стенке корабельного завода, ставили астролябию, которую я изобрел, и время от времени мне нужно было следить за ходом работ. Тогда-то все и происходило, и, помнится, я говорил Марии, что скоро перестану ездить сюда, в Ленинград, поэтому встречи со мной ее ни к чему не обяжут, я уеду, и тем все кончится. Так оно и случилось. В связи с этим думается мне теперь, что при знакомствах с девушками я всегда был большим идиотом, так как упускал из виду, что в отношениях с ними необходимы, хотя бы на первых порах, туман, расплывчатость очертаний, недосказанность, знаки вопроса — то, что в искусствоведении стало сегодня все чаще обозначаться термином non finito. И еще я думаю, что телефон спустя тридцать лет ответил только потому, что, как в искусстве non finito — прекрасное средство воздействия на эмоции, так и в живых человеческих судьбах оно, non finito, тревожит нас, и томит, и побуждает стремиться к концу, к завершенности. А тогда я Марии с самого начала сказал: не будет ничего, и за отсутствием видимой фабулы мы расстались. Теперь же, рискуя запутаться, готов я предположить, что сказать после первых свиданий «ничего не будет» — это значит положить всему такой конец, в котором будет сидеть томящее non finito, с сатанинской ухмылкой терзая душу…
Вызвав в памяти весну 1697 года, но помня, какой стоял жесточайший мороз, я вывел, что от марта мне надо вернуться в февраль или в январь и, следовательно, стоит пересмотреть номера РТ за начало этого года. Довольный работой своей услужливой памяти, я обратился к ящичкам периодики и перебрал одну за другой журнальные карточки от «Рентгенотерапии» до «Русского языка». Среди них РТ не было, что вовсе меня не обескуражило. Не было, догадался я, потому что РТ — аббревиатура. Я помнил эти две огромные буквы на броских обложках журнала, и когда его расхватывали в киосках, то говорилось и слышалось так: «Эрте», — будто что-то французистое. «У вас есть Эрте?» — «Мне дайте Эрте». — «Эрте кончился». — Понятное дело, РТ — это «Радио, телевидение» или «Радио и телевидение», и разговорное «Эрте» никак не могло быть основой поисков журнала, мне следовало это сообразить