Была еще, как я упомянул, и пьеса. Я вынужден признаться, что о ней, о том, что и она имела отношение к мгновенью встречи с Марией на Невском, я позабыл, но театр, пьеса и ход лихорадочных мыслей, возникших при виде светящегося витража на фасаде театра, — все это явилось внезапно в сознании, только когда я взялся за описание снежного вечера, а первоначальное упоминание пьесы (см. фразу: «При посредничестве двух произведений…» и далее) я внес в текст позднее, когда сумбурное и, разумеется, безнадежно провалившееся описание вечера было окончено. С ненужной, как теперь я понимаю, педантичностью, пошел я снова в библиотеку и там, опять не без трудов — я не знал, не помнил, конечно, названия, но вспомнил, что итальянская пьеса, и это опять поразило меня, вспомнил, что, может быть, автором был популярный тогда драматург и актер Эдуардо де Филиппо, — разыскал я пьесу «Искусство комедии», прочитал ее, сделал выписки, которые лежат теперь поверх РТ с рассказом В. Некрасова, и понял, что не воспользуюсь ими. Но снова увидел, точнее сказать, убедился, как ловко тогда было сведено все вместе! — и пьеса, и рассказ, и встреча с Марией, и лейттема Искусства, звучавшая для меня с той поры и по нынешний день лейттемой Судьбы, а чем прозвучит она завтра — Бог весть. И вот я вновь и вновь стремлюсь настигнуть сам себя, того исчезнувшего навсегда себя, предпринимаю безнадежную, но сладостную для меня попытку разыграть в сознании своем и вынести на этот лист бумаги странный, просвеченный метафизическим светом заснеженный вечер, холод и пар изо рта и проступающий сквозь мельтешение снега огромный витраж освещенного перед началом спектакля театра.
Я иду по вечернему Невскому вслед за девушкой и любуюсь ее походкой. Ступает девушка неспешно, неуверенно, будто не знает, куда и зачем идет, и эта детская несмелость стройной фигурки трогает меня до умиления. Те же шапочка и пальто и те же на ногах сапожки, вязаные варежки торчат несогнуто, как отверделые, из рукавов, оттого что пальчики под ними подобраны ради тепла в кулачки, и с волною горячей нежности я вижу их, тонкие девичьи пальчики, и представляю, как беру их в ладони и грею своим дыханием. Стараясь оставаться позади нее на расстоянии пяти-шести шагов, я движусь замедленно, отчего мне кажется, что вязну в снегу, что меня засыпает и я засыпаю, что мне тепло и покойно, то есть чувствую себя подобно человеку, которому недалеко до смертельного замерзания. По временам, когда прохожие загораживают фигурку девушки и она исчезает из виду, я ощущаю смутное беспокойство, машинально ускоряю шаги или чуть уклоняюсь в сторону, пока не убеждаюсь, что девушка не растворилась среди снегопада, и от нее ко мне по-прежнему протянута невидимая нить. Идем мы в направлении Адмиралтейства по правой стороне проспекта, и так, без времени и цели, готов я идти хоть через мост, за скованную льдом Неву, сквозь весь Васильевский и за острова, что за ним. Стезей занесенного Невского ведет меня Мария, осыпанная снегом, как если б в белом венчике из роз… — но вот она сворачивает на Желябова, и Невский, виновник всех мистических фантасмагорий отечественной литературы от «Носа» и до «Двенадцати», скрывается за спиной, подступает действительность в виде универмага под литерами ДЛТ, и я понимаю, что, убыстряя шаги, моя девушка хочет направиться именно в универмаг. Я раздосадован: принадлежащая мне, мной вызванная из таинственных сфер Чудесного силой моих устремлений к Прекрасному, хочет она погрузиться в мир пошлого бытия и оказаться среди грубых вещей на торжище, где властвуют лишь низкие потребности людей, не знающих уменья убегать материальных благ!
Спеша, я догоняю девушку, и досада моя выдает себя в словах глупых и раздражительно сказанных:
— Ну постойте, куда вы так торопитесь?
Мгновенье мы стоим друг перед другом молча, бездонные, полные грусти глаза глядят на меня, и она отвечает певучим, несколько меланхоличным голосом:
— Я иду в универмаг.
— Я знаю, — поспешно киваю я и сбивчиво продолжаю, — то есть я хочу сказать, что давно за вами иду, от Театра комедии, но теперь увидел, что вы, наверное, в универмаг, и испугался, что… что мы снова так и расстанемся, а это невозможно, вы понимаете? — я себе сказал, что обязательно, если снова вас увижу, обязательно должен буду с вами заговорить, — а вы меня запомнили?..
В ее печальных глазах растерянность и мольба. О Боже, какими длиннющими и густыми ресницами она прикрывает их, когда опускает взгляд, увидев, как я смотрю на нее!
— Я вас не знаю.
— Да, ну конечно, мы незнакомы, но мы же… Вы помните? — уже умоляю я.
Она поднимает голову, смотрит в сторону, будто не решаясь, отвечать ли мне, потом спокойно глядит мне в глаза.
— Вчера в трамвае?
Я улыбаюсь в ответ — сколько то позволяет мороз, задубивший кожу на щеках, обметавший болезненной коркой рот и ломотой проникающий в зубы. В это мгновение я счастлив. Я чувствую, хотя не осознаю еще разумом, что свершается необычайное, что Фортуна являет мне благосклонность свою, давая однажды случившемуся повториться, дабы смог я заново переиграть, пережить, пеле-перестрадать и перебороть… Так мы проходим сквозь божественные миги, так крылья вечности нас задевают легонько и так, едва мы вздохнем и чуть вздрогнем от этого — что это? — они уже взмыли в горнем взмахе, и нам не дано уследить их стремленье.
Говорил я чрезмерно много — от возбуждения, от смущения, от того, что Мария, как она показала мне скоро, не слишком старалась поддерживать разговор — она не знала, что ждать ей от этого странного человека, разом предлагавшего ей пойти сейчас вместе с ним на концерт, в кафе, в кино — куда-нибудь, лишь бы не расставаться и не замерзать и чтобы можно было говорить в тепле. Она отказывалась, отвечая кратко «нет, я не пойду», и мне оставалось снова что-то предлагать и снова в чем-то убеждать, но Мария — она назвала свое имя, и я повторил «О, Мария — прекрасное имя — Мария!» — была непреклонна, мы все стояли на месте, и куда-то же надо мне было сдвигать необычное наше знакомство! Послушайте, начал взывать я к Марии, вы удивлены, и вправду, все так неожиданно для вас, но не для меня, и я вам расскажу потом, как получилось, что мы дважды встретились, ее думайте, что все случайно, а пока давайте мы хотя бы лишь на этот вечер станем друзьями и проведем его вместе; но Марию мои слова привели только в большее недоумение, она смотрела на меня с боязнью, вполне объяснимой, впрочем, если учесть, что предо мною стояла совсем еще юная девушка, еще почти ребенок, и может статься, что она впервые разговаривала с мужчиной, пожелавшим знакомства с нею. Мария, продолжал я, вас этот вечер ни к чему не может обязать, два-три часа, и мы расстанемся, а я потом уеду из Ленинграда совсем — «Куда?» — спросила Мария, настороженное, неподдельное удивление было в ее медлительном голосе, она смотрела на меня из самой глубины огромных глаз, — и смутно во мне шевельнулось тоскливое чувство, что этого лучше бы не говорить, что не надо вперед забегать и что если события не поспешают, нечего их подгонять, — но я уж таков, я же не из спокойненьких, все-то мне надо себя обскакать и, едва оказавшись в одном положении, тут же нестись посмотреть на себя из другого, и сразу ты здесь и не здесь, ты сейчас и ты где-то витаешь еще через несколько суток по ходу событий, — и, отвечая Марии, достал я билет на «стрелу» — вечером завтра, сказал я, уеду в Москву, я же не ленинградец, москвич, я уеду, и мы не увидимся больше — «Москвич?» — недоверчиво переспросила она, и мне бы следовало уловить оттенок разочарования в ее вдруг ставшим детски любопытным взгляде. Все же моя бездарная откровенность имела тот результат, что Мария решилась наконец снизойти ко мне. Она согласилась «просто погулять», что на морозе далеко за двадцать градусов обещало кавалеру довольно пикантненькое испытание, особенно и потому, что был он простужен и успел уже продрогнуть до костей. Отмечу в свою честь, что я достойно перенес мою долю страданий, но Мария вела себя выше всяких похвал: мы бродили по Невскому и на завьюженных набережных чуть ли не де полуночи, и моя спутница не возроптала на холод ни разу, а расстались мы, когда лишь я сам предложил ее проводить.
Марии было девятнадцать. Инфантильность, свойственная ей, и отсутствие даже намека на естественную инстинктивную кокетливость, которая присуща девушкам с младых ногтей, заставляли предполагать, что Марии и меньше того, что она лишь подросток, робкий и не пробудившийся птенец, но одетый уже в красивейшее оперение. Восхищение с явным налетом печали росло во мне с первых минут нашей долгой совместной прогулки. Как далек ее мир от меня, как он прост, безыскусен, непритязателен! Год назад окончена школа, попыталась сдавать в институт, не прошла по конкурсу, будет летом пытаться снова, поступила работать в библиотеку, живет с родителями, есть сестра, училась музыке, но бросила — «так, не получалось», читает книжки — «когда есть время», ходит в кино — «редко, у нас же есть телевизор…» Я хочу за ее малозначащими словами увидеть иное, сокрытое от постороннего взгляда, — ожиданье чудесного принца, тоску о несбыточном счастье, мечты о кливерах, стакселях и брамселях, покрашенных в розовый цвет, — короче, веру в светлое завтра свое и всего человечества, и не вижу, не нахожу ничего, кроме того, что дает ей каждодневная жизнь и что девушка воспринимает без недовольства и без посягательства на большее. Какой же контраст моему отношению к жизни! Да разве бываю я ею доволен? Разве не рвусь я всегда за ее ворота или, на худой конец, не стремлюсь ли внести внутрь ее ограды что-то извне, как сейчас, когда думаю, что примиренность Марии с действительностью, не благоприобретенная девушкой, а изначальная, присущая самой ее натуре, была, как я думаю теперь, одним из божественных Знаков, ниспосланных в милом, наивном девическом образе, чтоб указать мне на иную, противоположную Возвышенному, но столь же неизбежную в моих грядущих деяниях стезе Литературы и Искусства сторону, точнее, на опору их, Искусства и Литературы — на Жизнь и Быт, питающие нас как хлебом и водой, пирожными и квасо