— Ну вот, хвост себе прицепила. Не отстанешь теперь?
И парень, подходя, уже смеялся ей в тон и смотрел на нее не стесняясь, и так оглядывал ее лицо, шею и грудь, будто те несколько минут, что они шли неподалеку друг от друга, сблизили их.
— А что же отставать? Пошли вместе.
— Тебе куда? В городок?
Парень кивнул, подхватил с земли бидон, и они шли теперь бок о бок.
Сперва поглядывал то один, то другой искоса, улыбаясь рассеянно, потому что нравилось так идти, да парень, отставляя как и она раньше, руку, вдруг касался ее бедра, и она ступала чуть в сторону. Но вскоре освоились, привыкли. Говорила больше она — живая и говорливая по натуре. Она сразу же заметила, что парень стеснительный, не нахал, и ей нравилось видеть, как он взглядывал сбоку на нее, на ее грудь, и не обижалась.
Она узнала, что парень не здешний, а потому говорила и говорила про все, что было вокруг — про деревню, откуда несла в городок молоко, про речку, про недалекий лес, где вот-вот должно стать много ягод. Она чувствовала, что говорить должна она, что если будет спрашивать парня и ждать слов от него, тот стушуется.
А парень слушал и не слушал. Голос женщины, сама встреча с ней были чудесным продолжением этого радостного для него дня. Он поглядывал на нее, улыбался и кивал головой.
Солнце палило прямо сверху, облака на нем почти не появлялись. Иногда по лицу женщины стекала струйка пота и тогда, быстро нагнувшись, она стирала его, поднося в ладони подол юбки.
Они шли так уже с час, и парень с особым вниманием в голосе осторожно спросил, кивнув на придорожный кустарник:
— Может, отдохнуть?
Они сошли с дороги. Парень выбрал ровное место для бидона, снял ремень со спины, установил все на земле, а она сидела в тени и, взяв в рот заколки, перечесывала длинные темные волосы. Парень подошел и сел рядом. Она задела его высоко поднятым локтем, а задев, засмеялась и толкнула уже нарочно в грудь, так что он откинулся назад и лег.
— Лежи, отдыхай. Сколько идешь… — певуче сказала она, и парень прикрыл глаза. Он слышал, как она, прибрав волосы под косынку, тоже легла рядом и вздохнула.
Они лежали рядом, но парню становилось все беспокойнее, и скоро он сел, обхватив руками колени.
Полуобернувшись, он оглядывал все ее тело, особенно бедро, высокое оттого, что лежала она на боку, и грудь, прикрывавшую ее руку. Лицо ее было спокойно и красиво, даже с закрытыми глазами оно светилось ласковостью и еле проступавшей улыбкой.
Он протянул руку и, глядя ей в лицо, провел ладонью от поясницы по бедру и дальше, где кончалась юбка, по ноге до самой ступни. Она не шевельнулась, и только когда он, ведя руку вверх, стал сдвигать подол и обнажил ногу немного выше колена, ресницы ее дрогнули. Он перевел дыхание, убрал ладонь и лег к ней лицом к лицу, чувствуя, как колотится и сладостно щемит сердце. Они не шевелились долго, и он не знал уже, что делать — не уснула ли? — как вдруг она вскочила:
— Молоко-то прокиснет!
Он ошалело смотрел, как она перетаскивает бидон в тень, и чертыхался и ругался про себя. Но она легла рядом так же, как лежала, только ближе, и когда он обнял ее, положила ему на спину руку, прошептав: «Вот глупые-то…»
Ему сперва приятно было просто лежать обнявшись, прижиматься к ее телу, чувствовать его сквозь их немногую одежду. А там ему захотелось поцеловать ее в щеку и в шею под ухом и ниже, у плеча. И чувствуя, что его поцелуи ей нравятся и она тянется к нему и крепче прижимает его к себе, когда он целует, парень наклонил голову к ее груди, чуть откинув ее тело, взяв за плечо рукой, и стал целовать грудь там, где она открывалась под верхней пуговицей белой блузки.
Где-то крайними уголками своего объятого счастьем существа он слышал и пение птиц в кустарнике, и слабый шум листвы, чувствовал покалывание травы и неудобство от неровной земли, жару, сильную уже и в тени… Но он весь уже был с ней, с лежащей рядом, нетерпеливый, нежный и деловитый одновременно, и непослушными пальцами все пытался расстегнуть эту верхнюю пуговицу. Наконец он справился с ней, но там был лифчик, и, он, замерев, стал сдвигать руку под него, а она приподняла свою. Он догадался и скользнул за спину и стал расстегивать тугие петли. Она опять помогла ему, сделав движение плечом, все расстегнулось, он торопливо сбросил с ее плеча бретельку и, ахнув, смотрел и целовал ее красоту, не видя и будто не чувствуя себя…
Все вышло у них хорошо, радостно и нежно, они долго потом лежали, лаская друг друга. Они не стыдились, не думали, что по дороге может пройти кто-то и увидеть их из-за кустов: этого не могло быть, потому что в мире были только они и никого и ничего больше.
Он разговорился и шептал ей ласковое и удивлялся своим словам.
Когда они подошли к городку, то все уже знали: и как будут видеться, и что у них будет потом. Потому и расстались спокойно, без грусти. Каждый смутно чувствовал в душе, что очень уж многое было сразу, что они устали от ласк, от нежных слов и непривычно хороших мыслей — сознание не в силах уже было справляться со всем этим. Они расстались легко, улыбнувшись друг другу: она пошла прямо в ворота городка — ее знали здесь, — а он стоял у будки часового и ждал, пока тот вызывал свое начальство.
Подошел офицер. Он внимательно рассматривал бумаги, спрашивал и терпеливо ждал, пока парень отвечал ему. Наконец он во всем разобрался, — что парень заболел в дороге, что в больнице был долго, с зимы, и что после выписки ему велено явиться сюда. Офицер еще спросил насчет обмундирования и, узнав, что его сожгли в больнице, покачал головой.
Случай был необычный, и он стал звонить более высокому чину — начал объяснять ему, но в телефон что-то приказали, офицер повесил трубку и сказал: «Иди за мной».
Они быстро пошли по городку. Между двухэтажных корпусов было пустынно. Несколько раз они сворачивали то в одну сторону, то в другую, но все отдалялись от въездных ворот. Прошли в центральную, судя по небольшой с клумбами площади, часть городка. Серые корпуса обступали кругом, и в них можно было запутаться, но офицер легко находил нужную дорогу. Где-то одиноко хлопнул выстрел, офицер взглянул на часы, подумал и, решительно сказав: «А ну, давай сюда», — чуть не втолкнул парня в подъезд. Офицер отпер ключом какую то дверь. Он без слов взял у парня чемоданчик, поставил к стене и с силой захлопнул дверь за собой.
Теперь они чуть ли не бежали, как парень сообразил, обратно, и снова оказались на центральной площади. Сейчас там стояли две открытые машины. В них сидели офицеры и вот-вот должны были уезжать. На подходивших недовольно смотрел полковник, и когда они приблизились, сказал:
— Так и будешь его таскать за собой? Ладно, садитесь оба, — пусть посмотрит, — и усмехнулся.
Они влезли чуть не на ходу во вторую машину, и все помчались по пустому городку, но не петляя меж корпусами, а прямо, прямо, и выскочили на открытое пространство, хотя ни шлагбаума, ни поста не проезжали.
Шоссе — тяжелые бетонные плиты — шло в черное, без травы поле, а дальше — в лесок, но, не доезжая леска, они свернули и скоро остановились. Тут тоже будто был городок, только детский, игрушечный, многочисленные серые кубики и башенки невысоко выглядывали из-под земли, и если бы здесь росла трава, их и не было бы видно. Стояла здесь же невысокая загородочка, тоже бетонная, как трибуна для докладчика, только широкая, и все приехавшие смогли за ней разместиться.
Парень выбирал себе место — хотелось бы подальше от начальства и поближе к солдатам, которых было здесь много. Но солдаты все что-то делали, а он ничего, и никак не мог придумать, где же ему встать, но тут началось, и он так и остался рядом с загородочкой.
В поле остановилась машина и задрала что-то вверх над своей кабиной. В воздухе щелкнуло, и голос начал считать: «Десять. Девять. Восемь. Семь… Три. Два. Один. Ноль!»
С машины сорвалось и пошло вверх с огнем и с густым дымом сзади, так что почти и не видно было, что летело, но парень разглядел все же, что летело будто сложенные щепоткой четыре пальца — два сверху, два снизу, рядом, и сверкало серебром на солнце. Опять сказали: «Один — ноль» — как на футболе, и эти четыре штуки стали описывать над полем круги. По дыму было видно, как ровно они летали, и за загородочкой все были довольны. Однако полковник махнул рукой, и, будто от этого, они, как голуби от шеста, взмыли и ушли куда-то. Никто не смотрел за ними, потому что с двух сторон поля навстречу друг другу поползли на гусеницах большие коробки.
— А, скрытые! — сказал кто то из стоявших, но тут все заволновались, гусеничные коробки остановились, и парень увидел, что сюда, к их загородке, подъезжала еще одна машина. Полковник побежал навстречу. Приехавший был генерал.
— Продолжайте, продолжайте, — говорил он, подходя с полковником, а на приветствия всех только добродушно отмахнулся.
Когда опять все устроились, генерал сказал: «Ну, так что у вас тут?» — точно, как врач в больнице, и полковник ответил:
— Сейчас пойдут скрытые.
— Ах скрытые? Хорошо, хорошо, — и генерал стал смотреть.
В поле коробки двинулись друг к другу, и было незаметно, как из них выскальзывали одно за другим длинные темно-коричневые тела и, прижимаясь к неровностям земли, не то ползали, не то медленно парили низко над полем, еле различимые на фоне земли. Их вышло много — с десяток, а то и полтора из каждой громадной коробки, и все это копошилась там в поле, но не сталкивалось, а обходило все, что встречалось. Эти подобные тюленям сооружения могли даже переваливаться друг через друга все с той же медлительностью, которая раздражала и пугала.
— А пределы? — спросил генерал.
— Покажем, покажем, — радостно произнес полковник и взглянул на кого-то.
В поле засвистело и началось невообразимое: тюлени разгонялись быстрее и быстрее, все замельтешило, раздался треск, потом еще и еще, полковник крикнул: «Стоп!» — и когда стало успокаиваться, и коричневые потянулись к своим коробкам, на поле лежало несколько штук разбитых.