— Ничего, — сказал генерал. — Это не много.
Солнце уже было низко где-то сзади за городком. Потянуло прохладой, стали проявляться сумерки. Ярко-красные, серебряные, коричневые, разных длин и толщин, обтекаемые, с крыльями и без, — летающие сооружения появлялись над полем. Их заставляли, как в цирке, проделывать разные фокусы, и они все умели. Парень почувствовал, что очень устал за этот день, глаза уже не могли смотреть на быструю смену дымных хвостов и мелькание в поле, а цифры «два, один, ноль!» — отдавались в голове ударами молотка. Он мог бы, наверное, залечь где-нибудь неподалеку и соснуть, но, во-первых, он боялся, а во-вторых, все было открыто. Так он и стоял рядом с офицерами, забытый и никому не нужный.
Парень потерял интерес к происходившему на поле, но, поглядывая по сторонам, видел, что стоявшие за загородкой смотрят и командуют со все большим увлечением, они находились при своем деле, и было похоже, что им все удавалось. Случались только мелкие неприятности: иногда в поле сталкивалось или взрывалось, но это офицеров не удивляло.
Парень видел, что солдаты, которые готовили каждую часть программы, забегались. Они сновали взад и вперед, переносили какую-то аппаратуру, подсоединяли кабели и снова утаскивали их за собой. Эта работа проводилась тут же, рядом, на самое же поле никто не выходил.
Неподалеку от парня, чуть позади, стояли двое, и он слышал, как один из них время от времени спрашивал, уже раздраженно до злости:
— Скоро, что ли?
Второй его успокаивал, но тот упрямо твердил свое: «Надоело, сколько ждать-то?!»
В этот момент сказали команду, и тот, сзади, встрепенулся:
— Нам, давай!
Парень глянул назад, и так и смотрел, не понимая: эти двое боролись, ругаясь злым шепотом, видно, боялись, что их услышит кто-нибудь из офицеров. У них в руках вертелся длинный блестящий стержень с утолщением на конце. Эта палка и была целью их схватки, и каждый старался ее вырвать. А над полем уже неслось:
— Девять. Восемь. Семь. Шесть.
— Скорей… Давай же! — хрипел тот, первый, а второй, что был поспокойнее, вырывал стержень и повторял:
— Нет, нет!.. Не наша, не наша, нет!..
— Четыре, три. Два.
В этот момент злой изловчился и отскочил в сторону, торжествующе подняв стержень перед собой, как древко флага.
— Ноль! — крикнули в динамик.
— Нет, не-ет! — завопил второй из солдат и замахал руками.
Утолщение слезло со стержня и стало подниматься вверх, метр за метром.
— Без настройки! Не ваша, идиоты!! — закричал кто-то из офицеров, и парень увидел, что лица всех изменились и сделались одинаковыми, как могут быть одинаковы отпечатки фотографии одного человека.
— Пробуйте переключение! Индекс, быстро! — проговорил полковник.
— Ц-16, — сказали в динамик, но уже с безнадежностью, потому что болванка развернулась и пошла прямо вниз.
Солдат с торжествующей улыбкой все еще держал стержень и даже не собирался отбежать: на него обрушилось сверху, он упал, а взорвалось уже в нем, в спине, глухо.
Парень отшатнулся; он был ближе всех, видел все: и спину, и вывернутые кверху глаза солдата, и руки, так и не отпустившие стержень.
Парень отшатнулся вбок, по-звериному скосился на загородочку — никто не смотрел на него, — и прыжками, боком, боком — в поле, незаметный и быстрый.
Все в нем смешалось. Он не думал, не знал в этот момент о себе ничего. Но если бы кто-то — мать ли, рожавшая его; врач, с трудом вернувший его к жизни; женщина, что была с ним сегодня; Бог, наконец, когда бы он был, — если бы кто-то положил ему на горячечный лоб руку и спросил: «Что, что ты?» — он разрыдался бы, как ребенок, и плакал бы, плакал, не переставая, а успокоившись, по-прежнему бы улыбался своей простодушной улыбкой…
Но сейчас он был во власти слепой силы, гнавшей его в поле, дальше от загородочки. Он перебегал его, не прячась, зная хорошо, что не до него, что в поле никто не смотрит и что здесь ничто не грозит ему.
«Все… все!.. Ишь ты!» — шептал парень, задыхаясь, радуясь, что ушел от них, от того, что там случилось. Не его, — а он обманул их!
«Все», — торжествующе хрипели его легкие.
Но он ошибался. Та, последняя команда, которую убитый солдат принял за свою, была выполнена также и теми, к кому она относилась по программе. И на поле со счетом «один-ноль» — был выпущен небольшой крылатый снарядик. Серого цвета, почти невидимый в сумерках, он неслышно кружил над полем и ждал, что же ему делать дальше. Но то, что случилось у загородки еще отвлекало от поля и офицеров, и тех, кто выпустил этот снарядик, и он тихо летал, как ангелочек, и не давал о себе знать.
Когда же поблизости появился парень, в снаряде что-то сработало. Он круто развернулся и по дуге, снижаясь и набирая скорость, полетел к парню, заходя сзади.
Парень узнал о его существовании лишь тогда, когда ангелочек со свистом пронесся рядом с его плечом и взмыл вверх. Это был промах, но все только начиналось. На этот раз парень следил за ним, и видел, как тот снова начал заходить ему за спину. Парень отбежал в сторону, спотыкаясь о разбросанные обломки металла, и заметил, что преследователь не сразу смог отработать его простой маневр, и это обрадовало беглеца. Он перебежал еще дальше в поле, оглянулся и увидел, что ангелочек сумел нацелиться и начинал резкий косой спуск.
Мысль у парня работала с четкостью, достойной той машины, что гонялась за ним. Сообразив, что снарядик примерялся к скорости его бега, он в последний момент резко остановился и бросился на землю. Ангелочек скользнул прямо над ним, но успел все же не врезаться в землю, а выправиться и начать новый круг.
Парень проделал это с ним несколько раз, но чувствовал, что с каждым разом снарядик все лучше приноравливается к нему.
Он снова бросился бежать, дыша хрипло и прерывисто — силы оставляли его. Он плохо видел, падал и подымался и с каждым разом все с меньшей надеждой избавиться от своего демона. Он придумывал еще и еще различные ухищрения. Ничто не помогало.
Серый ангел начал летать большими кругами вокруг него, а когда он понял, что это не круги, а громадная сужающаяся спираль, виток которой он не сможет перескочить одним прыжком — так быстро кружил снаряд, — он сел на землю и не думал уже ни о чем. Страшный удар в бок, опрокинувший его тело мгновенье спустя, до его сознания не дошел…
— Все, — проговорил кто-то за загородочкой. — Уже не стоит.
— Не удалось, — сказал полковник. — Разладилось из-за шестнадцатой.
— Ничего, — кивнул генерал и посмотрел в поле. — В автономном полете она превосходна. — И, помолчав, спросил:
— Какие потери планировались на сегодня?
— Вы интересуетесь живыми? Живых пять.
— А у нас только двое? Хорошо. Хорошо, полковник, спасибо. — И генерал, повернувшись, двинулся к своей машине.
1965
Закат, рассвет, закат
— Понимаешь ли, Кудрявцев, — говорила она и уточками прикладывала свои ладошки к груди, — ну, напишешь ты еще один красный закат, ну еще, а сам-то ты где?
Все засмеялись, и она быстренько махнула рукой в сторону:
— Все мы так, дураки! Вот видишь, Кудрявцев? — и она опять печально обратилась ко мне. Красный отсвет из печурки играл на ее лице; почти не слушая, я смотрел и смотрел на Наташку и все думал, почему она до сих пор не живет со мной.
Вторую неделю сидели мы в Печерах, но всего два-три дня, как стал мороз — настоящий, с потрескиванием сучьев в лесу, с капустным хрустом под ногой, с клубами пара, врывающегося в избу. Решили не уезжать. Странные наши фигуры, замотанные во что попало, то тут, то там маячили по окраинам села, разве что дети могли не пугаться, и, сколько позволял мороз, они торчали рядом с нашими этюдниками, втягивая в носы подмерзавшие сопли.
Была красота. Я жил и не жил. Вечерами сходились обычно у кого-нибудь из женщин и показывали дневное. Сегодня били меня, а я только улыбался тупо, молчал, оттого и били меня без злобы, потихоньку, а Наташка выговаривала с лаской и отчаяньем, и все это видели.
По избам разошлись рано, не хотели обижать хозяев. Сняв валенки, в шерстяных носках и свитере сидел я у себя, то подтапливал и подолгу что-то высматривал в огне, то ходил по пять шагов от стены до дверей и обратно.
Острое, жаркое блаженство простого бытия обступало меня, колдовские мысли роились в мозгу, тени бегали по стене. В сенях негромко стукнуло, топоча носками, я бросился к двери.
Наташка ступила через порог, и так, стоя в дверях, впуская в помещение холод, она вскинула высоко к моим плечам руки в варежках, а потом одну за другой стянула их обе зубами, запустила мерзлые пальцы под бороду мне, под свитер.
— Ой, холодно, Кудрявцев, согрей!
Она смеялась тоненько, тихо, блестели ее глаза, и иней вспыхивал на ней.
— Смотри, чего притащила!
Как вошла, так и отпрянула от меня — быстрая в движениях, маленькая, проворная. Она сильно смущалась и потому торопилась — торопилась хотя бы чуть развернуть платок, хотя бы одну только пуговку расстегнуть на шубке — лишь бы двигаться, делать что-то, не стоять, не смотреть на мое лицо — так уж, видно, глупо оно сияло и говорило больше, чем надо, смущало и мешало ей.
— Смотри-ка, что есть!
Она сдернула с локтя авоську, головы наши склонились, деловито стали мы разворачивать тетрадные странички с расплывшимися детскими фиолетовыми письменами, и половина квашеного кочана легла на клеенку.
Шелестел пергамент, в котором у меня хранилась колбаска, чуть звякнули единственные мои нож с ложкой — «Ах, беднота же ты все-таки!» — на треть еще не выпитая водочная бутылка чудом выплыла из угла — тайно, будто те, Христовых времен апостолы, начали мы вечерю и преломили хлеб над глиняной чашей.
— Яко огнь в пещи, — сказала она и показала на грудь. Она, как я, была в свитере, но тонком, красивом, цвет его растворялся в красной игре дровяного огня. От нее не скрывалось ничто, и мой взгляд мгновенно был перехвачен, он недолгой светотенью пробежал по ее лицу, канул в глаза, исчез под опущенными ресницами.