Дня через два прихожу с работы, она как раз в прихожей раздевается. Открывает свой портфельчик и из тетрадочки, за уголочек, вытягивает серую бумажку. Я, знаете, окоченел на месте. «Это вы откуда, говорю, такое чудо?» Она смеется: «Из школы, я их там держу в качестве наглядного пособия».
А бумажка у нее в руке — это была купюра княжества Андорра выпуска 1853 года. Сохранность потрясающая, ни одного сгиба, края ровные. Уникальная вещь, я это знал. У купюры особое название существует даже, оно и специалистам и любителям известно: «Инфанта и паж». Там картинка такая изображена — маленькая принцесса в пышненьком платьице стоит и опирается ручкой о край столика, а за столиком, отставив ногу, сидит мальчик-паж, у него в руке гусиное перо, и он смотрит на принцессу, как будто записывает под ее диктовку. Какой-то был исторический эпизод, когда испанская инфанта издала очень умный указ насчет этой самой Андорры.
Ну а соседка моя, пока я в обалдении стою, вынимает из тетрадочек еще бумаги и еще… Конечно, таких экземпляров больше не появлялось, — она меня сразу по голове стукнула, а теперь только добивала. Но и среди остальных были ценные боны — и европейские, и наши времен революции — всякие там екатеринбургские, одесские, житомирские дензнаки, керенки и лимоны. Я хватаюсь за них, разглядываю, охаю, а она подсмеивается. «Откуда же такое богатство?» — спрашиваю. — «Богатство? Я им не дорожу. Могу вам подарить, хотите?» — «Мне подарить?! Да вы что? Просто так?» — «Н-ну-у», — тянет она с таким это кокетством наигранным, и вдруг на манер — знаете? — купца Мизгиря из оперы «Снегурочка» Островского и запела, изобразила, как будто она басом поет;
Возьми-и ты э-этот же-емчуг,
A-а мне-е лю-у-бовь от-дай!
Басом-то горло себе напершила, не то закашлялась, не то засмеялась, порозовела — и в свою комнату. А я в свою. Сижу над бумажками, так и эдак перекладываю, думаю: хрен ее знает, дурачит она меня или вправду подарить хочет?
Ночью слышу — бабка храпит вовсю, а во мне взыграло. Что она там про любовь-то пела, ведь лежит за десять шагов от меня — молоденькая, симпатичная, в рубашоночке какой-нибудь — кружева, понимаешь, капрон-нейлон, а сквозь рубашечку все просвечивает. Так и вижу, что вот уж я у нее там, рядышком, коленку на коленку ложу — аж зубами скрипеть охота. Что ж, думаю, теряться, не мужик я, что ли? Приготовился я, — что-то вроде вступительного слова сочинил — так и так, вы мне про жемчуг пели и про любовь, вот я и… Встал — и к дверям. Там и открывать-то не надо — дверей-то и нет, только проемы, и гардинки на них висят. Ну, вхожу, значит. Какие там слова! — она тоже лежит, чуть ли не слышно, как у нее сердце колотится, грудь вся ходит — рукой шевельнула, одеяло откинула, приглашает, значит, ложись, не мерзни зря. И — налюбились в свою радость! Назавтра — опять до утра. У нее круги фиолетовые под глазами не сходят, пудрит перед школой, да и я, уж простите, Николай Сергеич, на работе ни хрена делать не могу. Так и живем в лихорадке с неделю. А бабка-то — во старуха какая! — ворчит: «Окобелились? Давно бы уж, меня чего стесняться».
В общем, вкалывал я за свои купюры, как план в конце года. (Эти слова Блюмкина были встречены одобрительным хохотом.) Спрашиваю как-то: «Объясни, как это ты все устроила — позвала меня и все такое?» — «А что, говорит, непонятно? Живу здесь второй год монахиней, повеситься можно. Ухаживают за мной, пристают, а один даже всерьез влюбился, хочет жениться. Вот мне и страшно: а вдруг, надоест мне и выскочу замуж за этого счетовода? Ох, не представляешь, какие у них физиономии, когда целоваться лезут! А разговор, а одеваются? Сдохнешь! И представь — ведь облапит кто-нибудь однажды — я девка, сам видишь, не холодная, — вот и влипнешь, не развяжешься с местными». Прижалась ко мне полюбовнее, понежнее и говорит: «А ты мне понравился. Я по московскому стилю ужас как соскучилась. Вот и решила: соблазню-ка я его. И соблазнила. Ты только, говорит, не ври, что не поглядывал на меня. Поглядывал, но боялся. И я боялась. А подвернулся этот твой прейскурант, я сразу и осмелела. Вроде бы само собой все получилось, на шуточке и на общем интересе». — «Откуда ж у тебя боны?» — спрашиваю. — «Э, тут, — говорит, — молчи. Не твое дело. Любовь была, ясно? Для него готовила, собирала». — «Что, бросил тебя?» — «Дурак ты. Умер».
Ну, я и прикусил язык.
Скоро мне уезжать. Налюбовался я на бумажки, хотел ей отдавать — она ни в какую: твои — и все тут. И, казалось мне, собиралась она что-то сказать… В общем-то, хоть и устали мы от любви, и уж голода особенного не было ни у нее, ни у меня, можно было расстаться, а все-таки я понимал, что вспоминать буду, просто так не разойдемся. Может, адрес хотела? Но я адрес оставил, она обрадовалась, а все равно — все какая-то недомолвка осталась. Так я и не понял, в чем было дело.
В Москву приехал, пошел в библиотеку в Ленинскую поднабраться сведений насчет своих новых приобретений. Там в одном ежегоднике коллекционеров натолкнулся в разделе новостей на такое сообщение: «В известном собрании профессора Желоховского появилась еще одна редкость: стофранковая купюра княжества Андорра 1853 года, известная под названием „Инфанта и паж“. Купюра за номером 00386 отличается превосходной сохранностью» Смотрю на свою — тот же номер! Понимаете, что это значит? Купюра была у профессора, и об этом весь мир знает, а то, что она у меня и как она ко мне попала, это уж никому не известно! Черт его знает, а вдруг ее у него сперли? В мире коллекционеров всякое бывает, могут и посадить. Скажем, тебе продали картину, а ты вдруг узнаешь, что за год до того она висела на стене в Третьяковке, — как, весело будет?
Я, понятное дело, перетрухал, потом стал осторожно действовать. Узнал, что профессор Желоховский — историк, разыскал окольными путями его адрес и отправился. Решил так: скажусь коллекционером, попрошу разрешения посмотреть его собрание, а в удобный момент спрошу про «Инфанту», — мол, читал о ней, хотелось бы увидеть. А там, если что, — верну ему купюру, пропади она пропадом, свобода — она дороже, верно?
Открыла мне женщина — старая, но молодится, вся в креме, подмазана, волосы крашеные. Судя по всему, жена старика. «Можно, говорю, видеть профессора?» Она внимательно меня разглядывает, спрашивает, кто я буду. Называю себя, объясняю, зачем пришел. «Пройдемте, говорит, в кабинет». В кабинет — так в кабинет. Сели. Она молчит. Я тоже. Оглядываюсь, жду профессора. Тут старуха и говорит: «Мой муж скончался два года назад, вы, конечно, этого не знали». Вот и представьте мое положение: к покойнику пришел в гости. Вскочил, стал извиняться, а она: «Ничего, ничего. Коллекцию могу вам показать, он любил, когда его собранием интересовались». Я, натурально, благодарю, отказываюсь, — вам это тяжело будет, говорю, — но она взяла с полки альбомы, раскрыла. Смотрю, ахаю, цокаю языком и стараюсь показать, что смыслю в этом деле: называю даты, страны, лупу из кармана вытащил, пинцет. Это на нее впечатление произвело. «Вы, я вижу, знающий коллекционер, говорит. Посоветуйте, что мне сделать с коллекцией». Тут я целую речь произнес. И сказал так: вы ее продайте. Главное, ни в коем случае не отдавайте в музей или в библиотеку. Музей, скорее всего, выберет из коллекции кое-что, заплатит мало, а в библиотеках никто в этих делах не разбирается, там все растащат без присмотра. Лучше продайте хорошему коллекционеру. Хотя, говорю, вы зря начали распродавать по частям, нельзя разъединять такое собрание. «Как? — удивляется. — Я ничего не продавала, муж запретил мне это делать.» — «Простите, говорю, а где же тогда „Инфанта и паж“?» Ловко это у меня получилось, а? — «Ах, вот вы о чем! Это очень неприятная для меня история. Но чтобы у вас не было впечатления, что я действительно плохо распорядилась после смерти мужа… Прошу вас, молодой человек, пройдемте в столовую, я приготовлю кофе, и мы спокойно поговорим». Чувствую, и старухе от меня что-то нужно. Пьем, значит, кофе, и вот что она рассказывает.
За старым профессором — чистая душа, сизый голубочек — стала бегать студентка. Студентку профессорша, понятное дело, поносила, как могла, но сущность была такая: студентка притворялась, что влюблена в профессора, и влюбляла его в себя. Она разыгрывала всю комедию только для того, чтобы опозорить заслуженного, уважаемого пожилого человека. Представляете, говорила старуха, что было бы, если бы он на старости лет бросил жену ради этой вертихвостки? Ей нужно было после окончания университета остаться в Москве, она хотела воспользоваться его именем, чтобы сделать легкую карьеру в науке. Она не из тех женщин, как я, кто мог бы принести в жертву все — и молодость, и здоровье, и успех — ради близкого человека. Она бы его убила… И, конечно, сердечные приступы у него участились по ее вине.
Ну, Бог с ней, со старухой, если все пересказывать — это тоска будет, я сам с трудом слушал, что она несла. Но мне-то ясно было одно: и что девка на самом деле была влюблена, и что профессор ее любил — уж как там он ее любил, платонически или натурально, — это я не знаю. Короче, что же с купюрой. За студенткой ухаживали многие — и университетские, и еще, через студентов института международных отношений, познакомилась она с молодыми дипломатами. С кем там она спала, неизвестно, — старуха говорила, что девица спала со всеми подряд, — и у них у всех она просила одно: чтобы вместо обычных любовных подношений ей разыскивали старые банкноты. Как она сама рассказала, «инфанту» ей подарил французский или итальянский атташе, которого она обворожила на каком-то приеме. Все свои приобретения девчонка тащила профессору, а тот радовался, как ребенок, когда появлялось что-то интересное. А от «инфанты» старик и вовсе с ума спятил, и если бы жена не открыла ему глаза и не сказала, что за каждую бумажку его подруга, которая во внучки ему годится, спит всякий раз с другим мужиком, то неизвестно, чем бы все кончилось. Был большой скандал, девчонка рыдала, старик потребовал от нее клятвы верности, и надо же — эта лицемерка сказала, что если он хочет, она в знак любви достанет яд и покончит с собой, прямо как Джульетта. Бедняга-профессор так был ею обманут, что захотел присоединиться к ней, как Ромео, а ее, свою жену, впервые в жизни назвал ведьмой.