— В верхней одежде, сказано вам! А мне какое дело, с температурой аль нет — раздевайси!
— Подыхать на вашей вешалке, что ли? — орал верзила с лихорадочными глазами. — Двадцать минут стою по часам!
— И подыхай, подыхай! — согласилась старуха и быстро подняла свой локоть, на который Аида и натолкнулась. — Куды, куды?
Тогда, бормоча «ну люди, ну люди», Аида размотала шарф, выпросталась из рукавов и пристроила пальто на узком подоконнике.
— Украдут — не отвечаю! — предупредила гардеробщица.
— А я вас не прошу! Хоть сами крадите! — огрызнулась Аида, чувствуя, что говорит какую-то глупость. Но дерганья в зубе, которые все учащались, туманили ей сознание. Она оттолкнула старуху, подошла к регистратуре и очутилась в плотной толпе, осаждавшей единственное окошко.
— К зубному! — начала она. — Пропустите, я…
— К зубному! — ехидно повторили рядом. — Все к зубному.
— А я с острой болью! — продолжила она, как заведенная.
— Все с острой болью! — ответили ей.
— Издеваетесь, да? — повернулась Аида. — Наглый мужчина! Наглый!
— Что вы говорите? Я — наглый? А вы кто?
— Хамка! — сказала какая-то женщина.
— Не лезьте! Что, лучше других? Отойдите! — поднялся единодушный гомон, Аиду толкнули, кто-то схватился за ручку хозяйственной сумки и потянул назад. Но тут Аида завыла: сквозь череп ее стал винтиться такой раздирающий штопор, что она отпустила сумку и начала оседать на корточки, сползая вдоль стены.
— А не притворяется? — донеслось до нее.
— Пусть прямо идет! Без талончика примут! Без талончика! — заговорили доброжелатели.
Ее приподняли под локти, вручили сумку, Аида поплелась, придерживая щеку и тихо постанывая.
У входа в кабинет ее остановили. Таких, как она, с острой болью, здесь было еще три страдальца. Остальные глядели на них со страхом и, может, с сочувствием, но едва открывалась дверь, все в едином порыве бросались к сестре, убеждая, доказывая, умоляя и требуя. Аида твердила: «Я с острой болью! Примите! Я — с острой, я — с нервом!»
— Примем, — говорила сестра; кто-то избранный ею продавливался в кабинет, и дверь захлопывалась.
Аида раскачивалась на стуле, вздрагивала и охала, вскакивала, как все, при появлении сестры, пока та, наконец обратив на нее свой взор, не объявила:
— У врача на сегодня лимит с острой болью окончился.
— Как!? — завопила Аида. — Я час просидела! Да я не уйду!
— Не скандальте!
— Не имеете права! Впустите меня! Вы!..
— Гражданка, вы что? — растерялась сестра на мгновенье.
— Вот то!.. Расфуфыренная! — прошипела в лицо ей Аида и шагнула мимо оторопевшей сестры в кабинет.
— Боже мой, дня без скандала не пройдет! — сказала врач, сидевшая перед свободным креслом. — Явление. Ну, проходите, проходите. Что у вас?
— Шестой справа внизу, доктор. Может, удалить?
— Обойдитесь-ка без советов. Шире рот!
В 12 с лишним Аида Борисовна вышла из поликлиники. Самым отвратительным было то, что после всех сегодняшних мучений такие же, если не большие, предстояли ей впереди. На зуб наложили мышьяк, и боль уже отпускала. Но сколько раз придется ходить в поликлинику? Поскольку придется высиживать там, выматывать себе нервы? А квартальный баланс? Кто его сделает? Пушкин? Значит, задерживаться вечерами? Господи, ох до чего надоело!..
Она решила, что поедет сейчас домой, в свое Зюзино, вымоется под душем, возьмет «Королеву Марго» и ляжет в кровать и будет читать до вечера, а вечером будет смотреть телевизор, только надо купить себе что-то поесть, потому что захочется вечером есть, а в доме шаром покати, кажется, пара яиц на утро — и все, и Аида направилась к магазину, да нет уж — день выдался ей одно к одному, — налетела как раз на пьяненького у дверей мужичка: «обед у нас, кралечка, видишь, обед» — «какая я тебе кралечка, без двадцати еще, пусти!» — «кралечка, отойди, вишь, люди выходят, мешаешь!» — «черт пьяный, тьфу!» — обозлилась Аида, подскочила еще к одному продовольственному, но и его закрывали, она хотела махнуть рукой, доехать до своих Черемушек и зайти в какой-нибудь тамошний магазин, — но опять получалось по времени, что двух еще не будет, придется ждать, и Аида пошла пока в ГУМ, потолкаться там, посмотреть только, чтобы не соблазниться вдруг, потому что всего-то осталось рублей, может, семь, даже два трояка и копейки, помнит она, до получки, и если что-нибудь купит, даже пустячное, то не дотянет, но она купила — купила, дура, не удержалась, лак для волос, ну вот так вот, увидела и купила, дрянной, она знала, паршивый, вонючий лак, всего за два рубля — какой он может быть, за два рубля отечественный лак, если импортный стоит и пять, и семь — те самые семь, которые были в обрез до получки, теперь же вот срезала с них два рубля — а зачем? — вот и дура, и дура! — и стало Аиде тошно: купила она этот лак, растратила деньги, все идет у нее по-глупому и по-чудному, и зуб ее ноет, и надо купить колбасы хоть бы, что ли, к чаю! — да, чай-то, надо же, чуть не забыла!
В том же ГУМе выбила в кассе за колбасу, встала в очередь и обнаружила, что простоит она минут сорок, не меньше, да тут еще слух прошел, что кончается докторская по два тридцать, а будет только отдельная по два двадцать, которой Аида в рот-то взять не могла, — что за день у нее и в самом деле сегодня!
— Все приезжие, все приезжие, — рассуждали в очереди. — Понаехали, всю Москву обобрали. Если б не приезжие, не стояли бы. Все было бы свободно.
— Уж свободно… — проворчала Аида без особого желания вмешаться, просто оттого, что тошно ей было — тошно слышать общие глупости.
— А что же не свободно? Их миллион в день приезжает, — возразили ей.
— Глупости вы, гражданин, говорите! — ответила Аида, и вдруг ее прорвало. — Свободно! Где свободно? Я в своем Зюзине после работы шиш чего куплю, понятно? Какие в Зюзине приезжие? За мясом стой, когда ухватишь, молоко то есть, то нет, картошки нету нигде. А на периферии, командированные приезжают к нам за заказами, вовсе ничего, нигде ничего, понятно? Вот и едут! Глупости! Молчали бы, гражданин!
Но тут ей сказали: «гражданка…» И она умолкла на полуслове. Что-то было… повеяло чем-то таким… было что-то такое в этом, как было оно произнесено, это «гражданка», такое значительное, как мороз, как начальник из главка и некое воспоминание — очень далекое детство без папы, когда говорили ей «тише, Идуля, тише», когда она спрашивала у теток, где ее папа, а папа ее уехал — уехал и никогда не приехал, до самого этого слова, которое ре-не-реа-а-реальное-билитация, и при этом как бы приехал — как будто, но не приехал, так как приехал он одновременно с посмертно, и тут рассказали, ей все рассказали, как папа в столовой сказал, а к нему подошли и сказали, а все, кто вокруг, ничего не сказали, и это понятно, нельзя же сказать, вот глупый твой папа сказал и уехал, посмертно приехал, и снова сейчас посмертно приехал при слове «Гражданка…»
Человек, пальто и шляпа, кивнул в сторонку, взял двумя пальцами за рукав и потянул из очереди.
— Чего? — чуть слышно пискнула Аида.
— Спокойно, гражданка, выйдемте со мной.
Тише, Идуля, тише. Подошел еще один, Аиду под локоток направили прямо по линии ГУМа и наискосок, в закуток, и в дверцу, и в комнатку — очень накуренную, до одури, и предложили сесть. Предложили ей сесть, обождать, — сейчас с вами поговорят.
В 14 часов Аида Борисовна — точнее Ида Борисовна, потому что была она в паспорте Ида Борисовна, а у нее потребовали паспорт, который они изучили и переписали, запомнили, правда, не Иду Борисовну, только фамилию и говорили «гражданка Браер»: вы, говорили, гражданка Браер, задержаны во время, как распространяли слухи, которые возбуждают у граждан неоснованные разговоры, наносят вред в период, когда трудящиеся должны трудиться спокойно на производстве, быть на местах, а вы, гражданка Браер, мы должны выяснить, вы почему, как утверждаете, бухгалтер, а не работаете сейчас, в середине рабочего дня, даже если заболевание, нужно иметь при себе больничный, а вы не имеете и распространяете слухи, которые без основания, и можете за это быть привлечены, хоть вы и извиняетесь, это к закону без отношения, соответственно вот что, гражданка Браер, мы вас зарегистрируем и предупреждаем на первый случай, возвращайтесь на производство и запомните, как в общественном месте надлежит вести, надо самим пресекать, а не заниматься злостным распространением, пока вы свободны, гражданка Браер, дверь от себя, — в 14 часов Аида Борисовна вышла из ГУМа и почувствовала невозможный голод. Во рту образовалась отвратительная слюна, которая смешивалась со вкусом и запахом временной пломбы, из которой что-то сочилось. Аида чуть ли не бегом добралась до ближайшей закусочной, — как всегда, в стоячей этой забегаловке было полным-полно, и пришлось томиться от самого входа в медленной, плотной массе, перемещавшейся к раздаче.
«Черти собачьи!» — ругалась Аида, и, разумеется, не вслух, не думая вовсе, к кому ее черти собачьи были обращены, — к тем ли, в комнате, где с ней беседовали, или к тем, что стояли сейчас толпой перед ней и не давали поесть, проклятые черти собачьи! И Аида совсем одурела, когда получила на свой поднос бульон с фрикадельками, пару котлеток с гречкой и компот. Она расплатилась у кассы, закинула сумку на руку и потащила, торопясь, свои поднос к столу, ища глазами свободное место. Сгрузив еду с подноса на стол, она сообразила, что забыла взять ложку и вилку, поставила сумку на пол, пошла опять к раздаче, взяла одну только ложку, так как не было вилок, отправилась к мойке, где уже несколько человек стояли в ожидании, пока подадут им чистые вилки, и, едва их, мокрые, горячие, осклизлые вынесли в зал. выхватила себе одну, подбежала к столу и увидела, что худощавый, с темной круглой головкой негр ест ее суп.
Аида посмотрела на негра, а негр посмотрел на нее, откусил кусок ее хлеба, снова на нее взглянул и продолжил — быстро-быстро, ложка за ложкой — продолжил, стало быть, есть ее суп. Черт проклятый собачий! Аида так обозлилась, что ее аж расперло. Жрет. Гад какой. Смотрит и жрет, чтоб ты подавился, крашеный! Понаехали!..