Тут, при влетевшем ей в голову слове — именно «понаехали» — Аида опомнилась. В сознании ярким мельканьем, будто в кино, проскочила очередь в ГУМе вместе со сказанным ей «гражданка…»
Пес с ним, сказала себе Аида, пусть жрет мою фрикадельку, еще не хватало с негром связаться. Бульон, черт с ним, пускай сожрет, но второе-то хоть свое надо съесть, пока он к нему не добрался, гадина!
Приняв такое решение, Аида победоносно посмотрела на негра, одним движением придвинула котлеты и, опять дурея от голода, стала жадно поедать еле теплое блюдо. Отрывая глаза от тарелки, она видела, что негр на нее косит своими белками. Боится, что ли, что она скандал подымет? Да жри, жри, ешь, если ты голодный, не дай Бог еще с негром… Внезапно у нее прорезалась мысль: а что, если… ей его — подослали? Этого негра? Только и ждут, что она чего-нибудь скажет?! У Аиды внутри похолодало. В три глотка она допила компот, схватила кошелек и помчалась к выходу. Но на улице, через пять шагов вдруг опомнилась: сумку-то, дура, оставила там, под столом, у негра!
Аида метнулась обратно, пробилась мимо очереди в зал, в глубину, ищущим взглядом нашла свою сумку, стоявшую на полу, схватила ее, подняла глаза и — обомлела.
Негра не было. На столе стоял ее нетронутый обед: бульон, котлеты и компот.
В 16 часов Аида Борисовна — точнее, Ида, а может, Идуля — маленькая Идуля, какой ощущала она себя когда-то в далеком детстве, когда еще можно было пожаловаться на свои обиды кому-нибудь из взрослых и кто-нибудь из теток мог ее приласкать и утешить, та маленькая Идуля, какой бы ей сейчас очень хотелось себя ощутить, и она старалась, потому что очень нуждалась в чьем-то утешении, в чьем-то сочувствии, в чьих-то незначащих и безо всякого смысла словах, вроде — «надо же!» — «ох Господи!» — «скажи пожалуйста!» — «не может быть!» — «и правда» — но сказать этих слов было некому, и она всю дорогу домой, на метро и на автобусе, сама утешала себя безуспешно и бормотала себе про себя, про себя и, возможно, вслух, потому что она ловила не раз неприязненно брошенный взгляд, бормотала, что зуб у нее ну на той, наверное, неделе, залечат, и надо будет спросить про коронку, не надо ль коронку, а то потеряет, а надо жевать, колбасу не купила, ну что же, как вытащили от прилавка, так чек и остался в руках, потерялся, конечно, где-то, пока довели до комнатки, ну, так спасибо еще, что легко отделалась, а этот негр — чего расстраиваться, ведь умора и только, ну неприятность, ну перепутала столики, а он-то, он-то, будет своим рассказывать про русских, какие голодные, едят чужое, в газете своей буржуазной напишет, ну нет, наверное, интеллигентный негр, а я-то, подумала нехорошо про негра, это некрасиво, особенно если сама еврейка — надо без национального, надо к другим относиться доброжелательно, даже если расстроена чем, хоть бы вот как и сегодня, вернешься, а даже и докторской нет, и до получки трешка, сейчас сойду — хоть что-нибудь нужно купить, — в 16 часов была Аида Борисовна дома. Не снимая пальто, опустилась она на постель и громко, с кашлем и хрипами, разрыдалась.
1977
Татти и Клефф
Памяти города,
который мы любили
Бывало это и раньше, «в самом начале», как говорили они о первых днях своей любви. Но тогда им в голову не приходило придавать какое-то особенное значение столь обычным в их городе событиям, а тем более связывать их со своей судьбой. Но с течением времени они все больше убеждались, что это уже не выглядело обычным, а становилось чем-то страшным, необъяснимым, что с неумолимой настойчивостью привлекало их мысли, то и дело вмешивалось в жизнь и едва ли не заменяло саму жизнь.
Впервые это произошло весной. Возможно, говорила Татти, это случалось и до того, только они не замечали; но нет, возражал Клефф, если бы это было хоть раз, он бы наверняка заметил. А раз не заметил — значит, этого не было.
— Все-то ты замечаешь, — говорила Татти.
— Не дури, — отвечал Клефф. — Уж это-то я бы наверняка заметил.
— Чего не вижу, того не существует, — задиралась она.
— Страус Татти, — подсмеивался Клефф.
— Я тебя вижу. Следовательно, я существую. Но когда я тебя вижу — совсем не мыслю.
— Ну да! — тянул Клефф. — Еще как мыслишь! Женщина-философ. Чудо из чудес.
— Хочешь, тресну? — спрашивала Татти.
— Тресни, — соглашался Клефф. Она хлопала его по спине и подставляла губы для поцелуя.
— Вот-вот. Все эти наши поцелуйчики, — произносил Клефф с напускным недовольством. — Тогда мы тоже целовались.
— Мы осквернили ее своими поцелуями. И твоя рука оказалась у меня вот там. И Бог прогневался.
Тогда, весной, они целовались на крылечке заброшенной церкви. Ее двери и оконные проемы были забиты аккуратным оцинкованным железом: церковь находилась почти в центре города, и ей не полагалось портить вид. Ей вообще не полагалось быть, и именно об этом напоминали оцинкованные листы. Над церковным крыльцом шла толстая коробчатая труба от вентиляционного устройства, расположенного где-то в подвале. Там, внутри и внизу, постоянно что-то происходило, велась какая-то невидимая и, наверное, большая работа, потому что в церкви все время гудело и завывало.
— Там черти устроили ад, — прокомментировала Татти, на что Клефф ответил: «Не богохульствуй», — и стал целовать ее, открывая иногда глаза, чтобы с тайным самодовольством увидеть, как счастливо светится ее лицо. Впрочем, и она сквозь поцелуи поглядывала на него, и их глаза то и дело встречались, что обоих приводило в смущение, потому что такие поцелуи — не для открытых глаз.
Когда стали подмерзать, он заставил Татти застегнуть все пуговички — сперва маленькие, а потом и те, что побольше, и, смеясь, они спустились с крылечка.
— До чего же безнравственные! — говорила Татти. — Целоваться у Божьего храма!
— Какой это храм? Там ад, геенна огненная. Там маленькие чертенятки. Это они гудят, — стал сочинять Клефф. — Вот как снесли купола, так они там и поселились. У них там профтехшкола. Получают третий-четвертый разряд в зависимости от успеваемости.
Татти навострила ушки. Ее хлебом не корми, дай только послушать такие вот россказни.
— А какие у них дисциплины? — быстренько спросила она, и при этом ее голос даже чуть подрагивал, подвизгивал в предвкушении очередных глупостей Клеффа.
— Известно какие, — равнодушно сказал Клефф. — Клещедерство первое и второе. Разложение на члены и сухожилия. Костодолбление. Котлонадзор. Технология зловония и дымообразования.
— Котлонадзор — это я слыхала, — задумчиво сказала Татти. — И разложение на члены. А вот клещедерство мне непонятно, особенно клещедерство второе.
— В консерваториях, как известно, изучают первую и вторую гармонии, — изрек Клефф. — А у них — первое и второе клещедерство. Понятно?
— Понятно, — кивнула Татти. — Ты всегда очень разумно и подробно объясняешь.
Клефф хотел продолжать в том же духе, но они уже были на пустом эскалаторе метро и снова стали целоваться, только дурашливо, без волнения.
— А там что? — неожиданно спросила Татти.
Клефф понял: эскалатор тоже гудел, и под ним, внизу, будто шла все та же большая работа…
Месяца через полтора они, эти два кровяных тельца, встретившиеся на разветвлении городских артерий, в который раз отправились бродить по переулкам, где нервный пульс вечернего города совсем не ощущался. Они и сами не знали, по каким местам идут — им было тихо и покойно, они вели какой-то серьезный разговор, — как вдруг Татти приостановилась и, улыбаясь, сказала, растягивая слова, что бывало, когда фраза рождалась у нее одновременно с мыслью:
— Па-аслу-ушай… А ведь где-то здесь чертова профтехшкола.
— Что? — не сразу сообразил Клефф, но тут же засмеялся. — Верно! Пойдем?
Схватившись за руки, они чуть ли не побежали, сперва по переулку, затем проходным двором, а потом и по улице, которая вот-вот должна была упереться в церковь.
Но улица вышла на широкую площадь.
Сияли светильники; шурша на подтаявших лужах, сновали такси; по-будничному мельтешили прохожие. Две пожилые женщины, повязанные белыми платками, стояли на тротуаре с хозяйственными сумками в руках и тараторили, то и дело перебивая одна другую. Люди чуть сворачивали, обтекая их круглые спины, и ныряли в стеклянный аквариум нового магазина.
— Простите, вы не знаете, здесь была церковь? — обратилась к женщинам Татти.
— А как же? Была, — ответила одна из них и под домиком толстого шерстяного платка задвигала головой влево и вправо, бесцеремонно разглядывая Татти и Клеффа.
— Знамения, — подтвердила вторая и то ли с неодобрением, то ли с подозрительностью в голосе спросила: — А вам на что?
— И то сказать, — пожал плечами Клефф и повернулся к Татти. — И ни на что вовсе, правда?
Когда они прошли с десяток шагов, Клефф оглянулся. Женщины стояли неподвижно, пристально глядя им вслед. Татти поежилась.
— Было — и нету, — сказала она.
— Меняется облик нашего города, — свежим голосом воскресного радиодиктора заговорил Клефф. — Там, где еще вчера были пустыри, сегодня возникли прекрасные здания. Там, где вчера были прекрасные здания, сегодня… Пойдем куда-нибудь кофе попьем?
— Или не кофе.
Однажды Клефф среди дня позвонил Татти на работу. Был очередной период, когда становилось невыносимым оставаться друг без друга, без той, пусть даже недолгой близости, что потом давала им возможность прожить еще какой-то кусок жизни.
— Вроде бы получается, — сказала Татти.
— Когда же? — спросил Клефф и по тому, как Татти промолчала, понял, что она может лишь односложно отвечать на его вопросы. — Ты смоешься в обед?
— Да.
— Надолго?
— Н-нет.
— Часа на два? На три?
— Вроде этого.
— Есть ключ? От той же квартиры? Понятно. Значит, времени мало?
— Да.
— Тогда иди прямо туда. Я беру такси и через пятнадцать минут буду. Татти!
— Да?