У бензоколонки, едва он подъехал, кто-то к нему обратился с вопросом, смысл которого из-за шума невыключенного мотора Сима не уловил, а услышал только «Иерусалим». Он, не думая, машинально кивнул, так как ехал в Иерусалим, и тут только спрошенное у него восстановилось как после обратной перемотки какой-то там катушки в памяти:
— Прошу прощения, господин направляется в Иерусалим?
Спросивший сделал полшага к дверце, и второй его вопрос, который можно было и не задавать, завел Симу тут же за стеночку его стоического фатализма:
— Можно мне сесть в машину? Thank you, thank you very much!
Человек благодарил, чуть ли не на лету подхватив второй кивок Симы. Стрелка внутри него указывала на «случайно», стрелка бензосчетчика — на желтый квадратик нулевого ограничителя, бензин лился в бак, деньги, мелькая поджатыми ртами Бен-Гуриона, переходили в чьи-то корявые руки, предстояла дорога длиной в шестьдесят километров и в сорок минут, рядом будет сидеть старикан, уже устроившийся на переднем сиденье и теперь деловито пытавшийся застегнуть ремень — ну-ну, попробуй, я и сам не всегда справляюсь с этой дурацкой защелкой. Однако старик с ремнем легко совладал. Сима взглянул на соседа. Тот возился с перекинутой через плечо замусоленной сумкой. Сквозь прореху ее полуоторванной молнии красным боком мелькнул помидор, увиделась вся в крошках корка хлеба и такие же, в крошках сыплющейся бахромы, обветшалые, истертые бумажки. Старик ткнув два-три раза туда, внутрь сумки, затолкал содержимое глубже и, подняв голову, одарил Симу светлой улыбкой прозрачных уже выцветшей голубизны или от благоприобретенной ясности водянистых глаз. Старик был небрит, и по меньшей мере недельной давности седая щетина покрывала его круглое, с пухловатыми щечками и потому как будто детское лицо. Круглой, с небольшую ладную дыньку была и вся его головка, поверх которой, прикрывая такую же, как на лице, седую коротенькую щетинку, лежала черная лоснящаяся шапочка-кипа.
— Я очень вам благодарен, — проникновенно, будто смакуя каждое слово красивой формулы благодарности, сказал старик. — Хорошо, когда встречаешь человека такого, как вы, кто готов сделать доброе дело.
— Не стоит благодарности. В Израиле это принято, верно? — ответил Сима. Он уже выехал на шоссе и набирал скорость.
Старик медленно и с видимым удовольствием говорил: упомянув Израиль, Сима, сам того не ведая, преподнес пассажиру тему.
— Вы правы. Это правда, в Израиле есть хорошие люди. Мы один народ. Вы образованный и умный человек, а я бедный простой старик. Но вы отнеслись ко мне, как к равному. Как еврей к еврею.
Сима хмыкнул. Выспренняя и пустая галиматья! И я должен это выслушивать.
— Извините, я хочу вам возразить. Я не вижу логики в ваших словах, — сказал Сима со скрипом в голосе и покосился на старика. Тот подался вперед и одновременно к Симе, чтобы приблизить к нему свое левое ухо. У старика был выразительной линии профиль: пропорциональные подбородок и лоб, чуть выдвинутые, как будто он на что-то дул, рельефные губы и длинный, но не опущенный книзу, а курносый, придававший профилю что-то лисье, нос. Вместе с прилегающей к макушке шапочкой все это было похоже на головы тех смешноватых фигурок, что бежали, боролись мечами на стенках греческих ваз.
— Я слушаю. Логика? Я слушаю. Мне очень интересно, — сказал старик, поскольку пауза затянулась, а он был воплощение вежливости и внимания.
Сима вздохнул, набрал воздуха для готовой уже тирады. Все равно старик ни черта не поймет, но почему-то хотелось ответить. Хотя, конечно, он знал, почему. Поперек горла это всенародное самодовольство. «Мы — евреи», «мы — не такие», «мы — лучше других», «мы, мы, мы»…
— Я вернусь к вашим словам. «Мы один народ». Англичане тоже один народ, французы — один народ, итальянцы… Евреи в меньшей степени один народ, чем другие. Я вырос в России, вы — я не знаю, откуда вы?..
— Из Польши, вы — из России? — прекрасно, очень хорошо! — из России здесь, в Израиле, столько хороших людей!..
— …вы из Польши, а вот этот, что сейчас обгоняет нас, наверное, из Марокко или из Египта, и мы далеко не один народ в том смысле, в каком один народ французы или англичане: у них была одна история, один язык, одна традиция, а у нас? Это, во-первых. Во-вторых, вы сказали так: ты образованный и умный, а я бедный и простой. Тут нет логики. Образованный и умный может быть одновременно бедным и простым. И, напротив, богатый и надменный человек может быть безграмотен и полный осел. Кроме того, что значит «ты отнесся ко мне, как к равному»? Ничего подобного. Как более молодой к старику. И уж конечно, не как еврей к еврею. Просто как к старому человеку.
Вдруг рука соседа коснулась сгиба Симиного локтя. Рука эта мелко-мелко тряслась, Сима, бросив взгляд на нее, посмотрел на соседа. Тот смеялся.
— Нет логики? Я понимаю, я понимаю! Вы знаете, что я вспомнил? Есть такая поговорка, вы ее слышали? Тоже без логики. — И вдруг на чистейшем русском языке старик со все той же присущей его речи медлительной, важной манерой изрек: — «Лучше быть богатым и здоровым, чем хоть и бедным, но больным».
Сима расхохотался. Он, конечно, эту шутку знал. Но старик произнес ее так уморительно! И к тому же — на русском языке! Черт возьми, он вовсе не примитивен, этот Божий человек, этот дервиш от иудаизма.
— Теперь послушайте. Греческая логика — хороший инструмент. Но ее возможности ограничены. Во многих сферах жизни логика не имеет смысла. — Старик вещал, одним и тем же соразмерным движением простирая руки вперед, к ветровому стеклу, как будто устанавливая перед собою невидимые кубики. — Если из логической посылки обязательно следует необходимое заключение, значит, мы имеем дело с простейшим предметом. Объекты достаточно сложные логике не подчиняются.
— Что-что? — переспросил Сима. Он слышал что-то весьма любопытное. — Сложные объекты? Что же вы называете сложным? Движения светил, по-вашему, — это просто?
— Я думаю, что — да, это просто. Пусть уважаемый господин извинит меня за это отступление, я не хотел с вами спорить. Я только хочу вам указать на то, что и вы оказались выше логики, когда изволили прокомментировать мои слова. С точки зрения логики мои слова об образованном и бедном были, действительно, абсурдны. Но вы своим ответом показали, что значение, которое я в них вложил, было вами воспринято и понято. Таким образом, — и здесь я, делая вывод, следую вашей логике, — вы оказались вне логического, то есть в сфере более высокой.
— Ну, знаете… Если не логика… Как же тогда доказать… свое… Свою правоту?
Вдруг он почувствовал какую-то младенческую беспомощность. Такое с ним случалось два-три раза в жизни — однажды на операционном столе, когда резали аппендикс, и наркоз уже прекратил свое действие, другой раз на собрании, когда его уличали в тайной связи с сотрудницей, третий… Может быть, третий — сейчас. Почему — он не мог объяснить. И это внезапное чувство беспомощности и необъяснимость этого чувства внушили ему против воли — против логики, как он тут же и отметил, — что старик, если и не прав, то во всяком случае ближе к истине, чем он, Сима, с его убежденностью в силе логики.
— В какой же это сфере… я оказался? — продолжил он, уже зная, что с очередным ответом испытает новое поражение, и ожидание его несло с собой какое-то мазохистское наслаждение.
— Это сфера духовного, — проговорил старик. — Обращения к Богу.
Сима был разочарован.
— Как вы, конечно, заметили, я неверующий.
— Ничего, ничего, — как будто бы с сочувствием сказал старик. Сима вспомнил анекдот: «— Национальность? — Еврей. — Ничего, ничего». Старик продолжал: Вы принадлежите к народу, который избран Богом для служения Ему. Даже если вы неверующий еврей, вы остаетесь приближенным к Нему. Чем отличается верующий от неверующего? Вы не задумывались?
— Чем же? — спросил Сима с вялостью, потому что ему ничуть не улыбалось пускаться теперь в разговоры о Боге — бесплодные, бесконечные и обычно достаточно скучные.
— Неверующий, пребывая в своем обыкновенном, ежедневном бытии, deep in his existence, не видит связи повседневности с Богом. А верующий ощущает Бога в каждое мгновенье своего бытия. Но и неверующий, когда он выходит за пределы обыкновенного, житейского; когда он думает и расширяет знание; когда он пребывает в состоянии любви; когда зачинает ребенка; когда видит смерть; когда смотрит на звезды, — он ощущает священные связи с Богом. Неверующие называют это иначе. Они говорят о бесконечности, о невозможности постичь природу. Пусть. Ничего, ничего. То же самое.
Начинались холмы Иудейских гор. Солнце стояло уже высоко над ними, но воздух, с гулом входивший в кабину, становился все более свеж.
— Приближаемся к Богу, — не очень-то скрыв иронию, улыбнулся Сима.
— Да. Мы едем в Иерусалим, — серьезно ответил старик.
Он умолк. Он то ли размышлял, то ли молился: чуть расставленные пальцы его рук подушечками касались друг друга, и обе сложенные так ладони он держал перед полуприкрытыми глазами. Губы его шевелились, брови вздрагивали.
Вот еду я по прекрасной этой дороге к священному городу Ерушалаиму, думал Сима. Тут родилась религия моих предков, тут проповедовал Христос, тут разгорались страсти, тут воевали, тут воюют, тут убивали и убивают. И Бог, имя Бога на устах у всех. Вот еду с этим стариком, с философом, не знаю, гениальным ли, но уж моих-то профессоров на факультете филологии Чикагского университета он легко положил бы на обе лопатки. Вот еду я, всего каких-то семь лет назад покинувший Россию, где жизнь газетчика, журналиста, критика, эссеиста была героизмом, приведшим меня, Симу Красного, в ряды борцов за многие и разные права — гражданские, национальные, литературные и музыкальные, — вот еду в Израиль, вот еду в Америку, вот делаю докторат, вот пишу громкозвучную книгу «Альтернатива: нация и демократия», вот еду в Израиль, вот еду в Нью-Йорк, получаю премию, вот еду в Израиль, везу с собой премию, вот еду в Иерусалим, меня берут в газету, вот еду в университет, вот рыскаю по архивам, вот еду я, еду и еду, и — пора переключиться на низкую — вот так, дорогой, едем дальше, прекрасна дорога в Иерусалим, прекрасны холмы Иудеи, есть запах цветочный у Высшей Идеи…