Пьетро, словно проявляя заботу, подхватил ее.
— Вина, скорей вина! — закричал он.
А сам уже наливал из кувшина вино и подносил бокал к Паолиным устам. Паола выпила. С последним глотком у нее широко раскрылись глаза, а лицо ее исказилось от боли. Она, сжав кулаки, набросилась на Пьетро.
— Отравитель! — крикнула она.
Пьетро, однако, уже спускался с улыбкой по лестнице. Перед домом он сел в экипаж и уехал из города.
Вскоре Паола умерла в объятьях матери.
Все это произошло между двенадцатью и первым часом. Вечером на Святом поле пизанском погребли тела троих Гамбакорти, а на следующий день к ним прибавился гроб с телом Паолы. На ее похоронах за гробом рядом со священником шли пан Вилем Ванецкий и несколько дворян из императорской свиты. Мария, мать Паолы, не провожала дочь в последний путь, ибо от бед, свалившихся на нее в последние три дня, занемогла.
Император Карл отправил свою жену с усиленной охраной в Пьетро Санти, где стоял его гарнизон, а сам вечером того же дня вместе с архиепископом Арноштом, паном Индржихом из Градца, паном Ченеком из Липего отправился на пизанское кладбище, о богатых склепах которого был много наслышан. Они миновали колоннаду с аркадами, осмотрели мраморные надгробья, изображения на них и остановились перед известной фреской с еще не выцветшими красками, законченной несколько лет тому назад. Кто-то промолвил:
— Вот «Триумф смерти»!{230}
На фоне невысоких гор было изображено избранное общество, весело направлявшееся в сопровождении ловчих и собак на охоту. Но внезапно охотники на картине остановились, пораженные видом трех раскрытых гробов с разлагающимися трупами. В ужасе взирали разодетые в шелк и золото господа, чем становится человек после смерти. Пустынник обращался к ним со словами о тщетности мирской суеты…
Долго рассматривал император и его свита фреску, напоминающую о конце земной славы. Перекрестившись, император велел проводить его к могилам Гамбакорти. Там он остановился у четырех свежих могил и заплакал.
Затем, сняв свою богатую накидку и венец с украшениями, золотой пояс, меч и цепь, отдал все пажу, а сам, опустив голову, пешком отправился через ночной город домой, где провел ночь в посте и молитвах.
Пан Вилем Ванецкий в Пизе не задержался и вместе с императором вернулся в Прагу. Он оставил канцелярию Яна из Стршеды и поселился в своем замке в Моравии. Умер он в возрасте тридцати лет, так и не женившись. В завещании, однако, распорядился, чтобы все девочки, родившиеся в его владениях в год его смерти, были названы необычным именем Павла.
Рассказ пана Бушека всем троим слушателям очень понравился. Магистр Витек, правда, несколько удивился тому, что обычно веселый пан Бушек начал их беседы столь печальным рассказом. Король, однако, казался довольным и сказал об этом магистру Витеку, когда тот подошел проведать его. Пан Бушек напомнил королю о славных делах чешских панов в Италии, о преданности, в которой именно в эти дни король засомневался, о рыцарской преданности и о верности двух любящих сердец.
— Жаль пана Ванецкого, — молвил король, добавив разочарованно: — Вы уже собираетесь спать?
— Ни в коем случае, ваша милость, — успокоил его магистр Витек, — трое из нас сегодня что-нибудь расскажут. Я поведаю вам о девушке, совершенно непохожей на преданную Паолу, скорей даже прямо противоположной ей, хотя муж любил Алену так же сильно, как и несчастный пан Вилем свою Паолу. Но ему не следовало связываться с чертом. Сами это поймете.
Подогрев любопытство присутствующих, пан Витек начал свой рассказ.
Перевод А. Севастьяновой.
АЛЕНА
Рассказ о том, как мастер латных дел Томаш из Праги поручил черту беречь от соблазна свою жену Алену и как даже черт с этим не справился, благодаря чему спасена была душа Томаша.
Во времена правления короля Яна бронник Томаш собрался на три месяца в портовый город Антверпен. Ему стукнуло пятьдесят, за военные годы он нажил изрядное состояние и задумал разбогатеть еще больше. В Антверпене у него были давние друзья, мастера дел латных и оружейных. Он надумал поучиться у них делать доспехи легкие и нарядные, которые не пробьет ни самый тяжелый меч, ни самое острое копье. Ему хотелось присмотреться, как из металлических пластин, тонких, словно пергамент, и податливых, точно шелк, там мастерят брони.
Он собирался в дорогу долго, старательно укладывал свою большую поклажу. Дальняя дорога его не страшила. Боялся он за свою жену.
Жена у мастера Томаша была прекрасна, как весеннее утро, и на двадцать лет моложе его. Пани Алена, которую господь в супружестве с паном Томашем не наградил детьми, была не только красива, но также беспечна и весела, точно жаворонок, заливающийся над молодыми всходами. Целыми днями она то пела, — куда бы ни шла, то танцевала, глаза ее лучились всеми цветами радуги, уста ее подобны были то ли ягодам земляники, то ли яркому дикому маку.
Трудно жилось пану Томашу с женой. Видно, на роду ей суждено было причаровывать к себе мужчин и увлекать все сердца. Чем виноват полевой колокольчик, что шмель залетает в чашечку его цветка, или река, — что путник утоляет жажду ее водой, и виновато ли солнце, что подсолнух поворачивается за ним?
Пани Алена была женщиной набожной, опрятной и усердной, женой умной и красивой. Но супруг ее не знал с ней покоя. Он не уходил из дома без тревоги в сердце, не мог уснуть, если не лежала она рядом с ним, под одним покрывалом. По воскресеньям он никогда не ходил в божий храм к обедне, а всегда торопился к заутрене, чтобы поменьше народу видело ее замечательную красоту. Когда шел он с ней по улице, то не смотрел на знакомых, раскланивавшихся с ним, а следил краем глаза за выражением лица жены, угадывая чувства, которые пробуждали в ней встречные.
Если она напевала, он досадовал — чему радуется, если печалилась — ломал голову, по кому же она скучает? Пан Томаш ревновал. Ни разу, однако, не довелось ему застичь жену на греховном деле. Тем не менее он выслеживал ее, подстерегал и потел. Но в конце концов всякий раз убеждался в том, что пани Алена следует по пути добродетели. Жена лишь посмеивалась над ним, и при этом за алыми лепестками ее губ сверкали такие прекрасные зубки, что пан Томаш едва не плакал от счастья. Случалось ему и всплакнуть, если вдруг приходила на ум такая мысль: «Вот точно так же час назад она, быть может, улыбалась кому-то другому».
А пани Алена и в самом деле улыбалась, — так уж, видно, на роду ей было написано. И ничего, к сожалению, поделать с собой не могла. Но пану Томашу было от этого не легче.
На улице Старого Места пражского, у реки, где жили супруги, всегда было шумно и весело. От костела святого Валентина до самого берега реки, по всей улице раздавался звон металла, резкий и ликующий, как походные трубы крестоносцев. Шумели и грохали мастера, изготовляя броню и латы, шпоры, мечи и другое оружие, люди бывалые, повидавшие света, такие, что не лезли за словом в карман, умели и песню спеть, и добрую вещь сработать. Приезжали к ним на горячих жеребцах и могучих конях рыцари и оруженосцы, под окнами домов прохаживались длинноволосые пажи, а однажды побывал здесь и сам король Ян с целой свитой, подобной хвосту предвестницы войны — кометы. Король Ян тогда и в самом деле снова ехал на войну в чужие края.
Пани Аленка глаз от них не могла оторвать, но с не меньшим, а может, еще и с большим восторгом смотрели на Аленку рыцари, и пажи, и сам король Ян. Она высунулась из окна, и все на улице в этот торжественный миг притихли и застыли в немом изумлении перед воротами ее дома и улыбались ей. И казалось, будто над покатыми крышами поднялось солнце, удивительное, невиданно яркое.
Мастер Томаш кланялся его королевской милости, а маленькие глазки его уже видели серебряные гроши, которые прибавятся к тем, что аккуратно уложены в сундучке в подвале. Прибавятся или не прибавятся? Король Ян порой забывал платить за работу.
Вскоре после того визита решился-таки пан Томаш отправиться в путь. Пани Аленка умоляла мужа не уезжать, твердила, что станет скучать без него. Пан Томаш не знал, что и делать. «Лжет, — думал он, — притворяется, ждет не дождется, когда уеду».
Потом пани Алена развеселилась и принялась напевать, как и всегда.
«Радуется, греховодница, — злился он. — Муж еще порога не переступил, а она уже не чает отправиться на гулянку».
Пани Аленка расплакалась:
— Не покидай меня надолго!
— Ага, — бормотал пан Томаш, — все-таки хочет, чтоб я остался. Дьявола боится и рада, что за ней присматривают. Без присмотра долго ли до греха!
Когда пани Аленка молчала, пан Томаш гневался, что она не говорит с ним о тяготах и опасностях его путешествия. Если она начинала болтать, Томаш надувался, что она радуется его отъезду.
День расставания приближался, и у пана Томаша становилось все тоскливей на душе. Не облегчали душу ни молитвы, ни ругань; от страха за то, что будет дома без него, сжималось горло. Томаш и рад был бы отказаться от поездки, но жажда денег была равносильна его ревности. К тому же вся Прага знала о предстоящем путешествии, все только и твердили, что мастер Томаш будет гостем самого графа антверпенского. Словом, назад пути не было.
Даже ученики его посмеивались, глядя на озабоченное лицо хозяина. Даже толстый живот пана Томаша опал и порой тряслись руки. Оружейник с трясущимися руками — слыханное ли дело! И все это из-за дивной Аленкиной красоты!
Предпоследнюю ночь сидел мастер Томаш один-одинешенек, размышляя, как бы уберечь свою жену от греха. Он был уверен, что, поддавшись соблазну, она непременно согрешит. Поэтому надо заранее остеречь ее от искушения. Он ломал голову, сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, скреб пятерней голову, почесывал за ухом, нос, руки, но выхода не видел. Полжизни отдал бы он, лишь бы придумать, как в эти три месяца его отсутствия уберечь жену от греха. Ради этого можно и душу дьяволу заложить.