И вдруг в уголке его сознания шевельнулась мысль: «Чего стоит вечное спасенье против малой толики наслажденья тут, на земле? И я, клянусь господом, не позволю лишить себя этой радости и ни с кем ею не поделюсь! Провалиться мне ко всем чертям на этом месте!»
Не успел он договорить — черт был тут как тут и уселся на стул против него. Там, где обычно за обедом сидела пани Аленка. Черт был весьма учтив и обходителен. Он любезно спросил, чего пану Томашу угодно, и сказал, что охотно взял бы его с собой, но этот час еще не пришел; тем не менее он готов исполнить любое желание пана Томаша, но сперва тот должен заключить с ним некий договор. Словом, черт знал все, что творилось в несчастной душе Томаша, и куражился над ним — хохотал, барабанил пальцами по столу, отпил вина и раскрошил кусок хлеба. Он испытующе смотрел на Томаша, который, впрочем, не напугался, а просто не знал, как разговаривать с чертом.
Черт сам выручил его.
— Я осведомлен, мастер, о ваших хлопотах. Знайте, в вашу жену вселился черт. Это факт. Тут уж ничего не поделаешь. Не пойду же я против самого себя, к тому же просто так, за здорово живешь, только потому, что вам этого хочется! Короче! Что я получу от вас, если уберегу вашу жену?
Черт выговорил именно то, что пан Томаш как раз и собирался сказать. Томаш удивился:
— Откуда вам ведомо, чего я хочу?
— Откуда? Да это все знают! Мостовая под вашими окнами об этом бубнит, и камни от хохота сотрясаются. Да, мастер Томаш, в ревности ничего нет смешного, но люди над ней смеются. Люди злы.
— Помогите мне, дорогой гость!
— Помощь черта недешева, — сухо заметил любезный гость и насупил брови.
У пана Томаша мурашки по спине побежали. Восковая свеча на столе вдруг погасла.
— Ветер, что ли, поднимается, — равнодушным голосом протянул черт, и глаза его засветились в темноте.
Томаш оглянулся на дверь, посмотрел на окна. Все было на месте. Томаша охватил страх. Черт, однако, протянул ему через стол руку и с участием промолвил:
— Не обращайте внимания, дорогой друг. Так всегда бывает при моем появлении, — резко изменяется атмосфера. Но это не помешает нам, мастер Томаш, высказать свои пожелания! Итак, мы желаем, чтобы в течение трех месяцев нашего отсутствия добродетель пани Алены охранялась днем и ночью от любых соблазнов, а главное, от тех, что зовутся грехом. Мы желаем, чтобы никто, как говорится, не осквернил нашего ложа. Хотим в отъезде спать спокойно. Нам не страшны ни разбойники, ни чума, ни война, но мы беспокоимся о нежном, прелестном, дорогом нам теле пани Алены. Душа ее ведь не внушает нам беспокойства, не правда ли?
И черт провел рукой по подбородку. В тот вечер он был небритым, и из-под его ладони с треском посыпались искры.
Более глупой физиономии черту еще никогда не приходилось видеть. Мастер Томаш сидел, разинув от удивления рот. Если бы ласточка свила у него во рту гнездо и вывела птенцов — он не заметил бы.
Черт продолжал:
— Вы, надеюсь, не просто так меня позвали. Говорите все как есть, пожалуйста.
— Что ж, извольте, пан черт, — заикаясь, пролепетал Томаш, — во время моего отсутствия присмотрите за моей женой Аленой. Слезно умоляю, аминь!
— Молитвы оставьте на потом, — резко перебил его черт. — Рад услужить вам. Вы очень приятный человек, с вами можно иметь дело. Условие мое следующее и единственное: ваша душа! Я возьму вас, естественно, после вашего возвращения, как только пожелаю. Но сделаю все, чтобы ваша жена любила вас и на расстоянии.
Пан Томаш собрался поцеловать ему руку, но черт, уколов ногтем Томашев палец, подсунул ему лист бумаги и перо. Все было уже написано. Что мастер-бронник Томаш из Праги продает свою душу дьяволу за то, что дьявол в его отсутствие убережет добродетель его жены Алены. Томаш расписался.
В то же мгновение черт обернулся молодым мастером-латником, который якобы прибыл из Градца погостить у пана Томаша и в его отсутствие, чтобы дело не простаивало, заменить в мастерской. На том и порешили.
Томаш полагал, что обстряпал самое важное дело в своей жизни. Он развеселился, потирая руки и хитро подмигивая пану Ондржею. Так черт велел себя называть. Более он никаких разговоров не вел. Спрятал в карман бумагу с кровавой росписью, которая успела подсохнуть, встал, протянул для рукопожатия мастеру Томашу свою узкую и холодную руку и небрежно бросил:
— Завтра утром я приду работать.
Он взял шапку, и все окутала густая тьма, а под полом тихонько зашелестели крысы. Пан Томаш с облегчением вздохнул и твердой поступью вошел в спальню своей жены. Он прислушался к ее ровному дыханию, и безграничная нежность наполнила его душу. Он был счастлив.
На другое утро мастер Томаш представил своей жене пана Ондржея, пояснив, что тот будет замещать его в мастерской и временно поселится здесь, в доме, в нижнем чулане у входных дверей.
Пани Алена поздоровалась с молодым мастером весьма вежливо и отправилась готовить завтрак. Суп, заправленный поджаренной мукой, мастеру Томашу понравился сегодня как никогда. Потом они с паном Ондржеем съели по куску сала и выпили кувшин вина. Войдя в мастерскую, Томаш велел подмастерьям оставить работу и сделал последнее наставление: отныне все должны слушаться мастера Ондржея.
Ондржей лишь ухмылялся и делал вид, что дело его вовсе не интересует. Оба они вскоре ушли, но в мастерской молоточки застучали не сразу и не так чтоб очень уж усердно.
Еще одну ночь провел мастер Томаш возле своей жены. На третий день рано утром уехал. Пани Алена проводила мужа за порог, обняла, всплакнула и долго глядела ему вслед, пока широкий круп его коня не скрылся за поворотом к площади. Потом она вошла в дом и запела.
Пан Ондржей тем временем занялся работой, и пораженные ученики вытаращив глаза смотрели, как спорилось дело в его руках. Пластины лишь позвякивали, из-под молота огненным дождем летели искры, пан Ондржей грохал молотом, а при этом слышал, о чем болтают подмастерья; пан Ондржей, ставя заклепки, отчитывал одновременно ученика, сидящего в противоположном углу. Глаза у него были спереди и сзади, уши — повсюду, рук — не две, а все четыре; словом, не бронник, а одно загляденье.
Вдруг, не сказав ни слова, он исчез и очутился у ворот. Только что он раскланивался с соседом, а уже покрикивает во дворе на петуха, который под его взглядом нахохлился и злобно закукарекал.
В полдень он появился вдруг в доме и полюбопытствовал, не скучно ли пане Алене. Несмотря на ее нелюбезный ответ, он продолжал вести себя учтиво и мигом оказался в кухне, где голыми руками выхватил из кипящего супа кусок копченого мяса, не ошпарив рук. Пораженная кухарка на всякий случай предложила ему посыпать волдырь солью.
— Посоли-ка лучше мясо, мать, — рассмеялся пан Ондржей. — Волдырей у меня не бывает.
И, показав руку, тут же скрылся за дверью.
Старуха повела носом, нюхая воздух, будто лягавая. Она почуяла особый запах. Он шел не из горшков, не из печки, не от помоев. Покачав головой, она принялась усердно мешать заправку.
Вечером пан Ондржей встал у ворот и ждал. Ждал довольно долго, у него даже ноги затекли. Потом он взошел наверх и приблизился к покоям пани Алены. Ему показалось, будто там воркуют голуби. Он постучался. Внутри было тихо. Он затаился, выжидая. Ни звука. Приложив ухо к замочной скважине, он услышал нежное посапыванье.
«Почудилось», — решил черт, медленно спускаясь по лестнице вниз. Его одолевал сон. Но едва дошел он до чулана, как услыхал в темноте какой-то шум. Черт выскочил, но заметил лишь тень, проскользнувшую в прикрытую дверь. Над тенью в небе он увидел две маленькие шаловливые звездочки.
«Кто-то все же приходил, — подумал черт. — А черт над душой стоял! — посмеялся он. — Но пока я ничего не видел и не слышал».
Пришла вторая ночь, и все повторилось как накануне. Пану Ондржею мерещилось, будто в Аленкиной спальне кто-то был и с ней разговаривал, будто дребезжало окно и, когда он подбежал к задней калитке, кто-то вылезал из него, да еще и смеялся. Черт прыгнул в темноту и попал на ветку дерева. Она была влажная и грязная, вся в мышиных нечистотах. Забыл я сказать, что всегда, где черт, — там и летучие мыши, и с той поры, как пан Ондржей поселился в доме Томаша, эта тварь примостилась головой вниз тут, на ветвях старой липы, что росла во дворе. Там и висела днем, а ночью металась вкруг дома, точно безумная.
Ондржей разозлился и решил, что третью ночь с началом сумерек он проведет у дверей Алениной спальни. Прошел час, другой. Стояла глубокая и грустная тишина. Черт поскучал-поскучал да и заснул. Проснувшись, он взялся за дверную ручку, приоткрыл дверь и заглянул в спальню. Безмятежно светила луна на небе, и через комнату, по стене и по полу, протянулась серебряная лунная дорожка. Черт подошел к постели. Она была пуста.
Он выглянул в окно. И показалось ему, что внизу, под липой, сидят двое и одна из этих фигур, как разглядели его чертовы глаза, была пани Алена. Он вскочил на подоконник и спрыгнул вниз. На скамейке под липой, покрытой бледной вуалью лунного света, никого не было. Черт сплюнул на лунный след и кинулся в темноту, ударившись об забор так, что в голове его загудела Стикс-река. Он вбежал со двора в дом и, взобравшись по ступенькам, опять затаился у спальни Алены. Оттуда донеслось ровное, покойное посапыванье. Пани Алена спала.
Черт был сам не свой. Такого с ним еще не приключалось! Он поклялся, что положит конец всему, поймает это змеиное отродье на месте преступления. На следующую ночь он забрался под постель пани Алены и терпеливо лежал там, силясь не заснуть. Пробдел он до самого утра, но ни шороха, ни шагов, ни вздохов, ни скрипа, ни слова не слышал. На рассвете он выбрался из своего укрытия. Постель, как и вчера, была пуста. Он понуро поплелся в свою каморку.
Улегшись в постель, заметил, что она теплая. Оглядевшись, он обнаружил в комнате беспорядок.
— Решили выспаться в постели черта… — пробормотал Ондржей.
И так повторялось изо дня в д