е нравов, а Иржик, виновник всего этого, по утрам уходил в лес, чтобы выспаться там на мху под молодой елью, и плакал во сне. По Блаженке…
Тяжко нести груз многодневной славы, еще труднее — много ночей выносить любовь. Иржик перестал есть и пить. А над Сазавой поднимались ссоры и свары, весть об удивительном чуде разнеслась широко-далеко, и из соседних селений сюда валили женщины взглянуть на юношу, которого любят все женщины, и тут же сами влюблялись в него и совершали те же безумства, что и женщины вокруг Мечика. Тогда местные женщины выставили караулы на дорогах и у реки, преграждая пути пришлым. И началась тогда женская война…
А виновник ее до того был удручен и измучен, что враг и тот прослезился бы… И тут снова втайне родилось в нем важное решение. Он собрался и, руки в карманах, отправился лесными тропами к настоятелю Сазавского монастыря. В лесу пели дрозды, зяблики прыгали прямо под ногами, и жуки сходили с ума от счастья видеть путника. А Иржик повеселел. Явившись к святому отцу, он без дальнейших слов пал на колени и от всего сердца попросил:
— Святой Прокоп, избавь меня от любви женщин!
Настоятель улыбнулся и спросил:
— От любви всех женщин?
Иржик кивнул и упрямо ответил:
— Всех!
Святой отец перекрестил его и в молитве попросил о чуде для Иржика и одновременно — об отпущении ему грехов. После этого Иржик встал с колен, с благодарностью поцеловал настоятелю руку и по дороге домой был веселее дроздов и зябликов и всех медных, зеленых и черных жуков вместе взятых.
Дома он отправился прямиком в свою комнату под башней, лег на кровать и проспал десять дней и ночей. Лишь изредка он просыпался, чтоб поесть хлеба. Хлеб приносила Анделка и всякий раз воротила носик от парня и при звуке его громкого храпа ворчала:
— Ну и оставался бы себе на мельнице!
На одиннадцатый день Иржик вышел. В мире снова царил порядок. Владетель Ондржей был к нему, правда, ласков, как и прежде, однако не было уже ни улыбок, ни пожатий, ни поцелуев женщин. Ему прислуживали, стелили постель, пекли пироги, поворачивали вертела, — но больше не беспокоили его ни Итка, ни мельничиха, ни Анделка с портнихой; его оставили в покое и жена рыцаря Влка из Кацова, и Барча, и служанки, и знатные женщины, и простые, а потому хорошо стало Иржику жить на земле.
Раз как-то уселась Блаженка своему отцу на колени и сказала:
— Отец, почему пан Иржик на меня даже не смотрит? Милый батюшка, а ведь я так его люблю…
Пан Ондржей рассказал об этом Иржику, тот поговорил с Блаженкой, которая улыбалась ему обольстительно и в то же время целомудренно. А потом сыграли свадьбу. С той, единственной. И стало Иржику еще лучше жить на земле.
Магистр Витек закончил свой рассказ под общий смех. Особенно громко смеялся пан Бушек, заметив, что магистр явно забыл, кто он по призванию. Его манеры, речи, жесты и гримасы были так разнообразны и шутливы, что рассмешили бы толпы зевак на масленичных гуляньях.
— Вам бы подошла роль знахаря{250}, — заметил пан Ешек.
— А разве я не знахарь? — возразил прославленный лекарь.
Тут засмеялся и король, затем, сев за стол и взяв в руки нож и кусок дерева, он спокойным голосом произнес:
— После масленичных комедий уместно обратиться к более печальным темам. А потому выслушайте рассказ, искренний и честный, о страданиях молодого человека, которого бог провел трудным чистилищем. Этим молодым человеком был я сам.
И король начал свой рассказ.
Перевод Н. Аросьевой.
ДИНА
Рассказ о том, как королевич Карл был в Лукке на свадьбе Роландо Росси, что приключилось с ним той ночью и как в страшном сне ангел господень предостерег его от порочной жизни.
Было мне чуть больше шестнадцати лет. За несколько месяцев до этого святая Катерина в свой праздник подарила мне победу над итальянскими городами у замка Сан-Феличе. Но радость сменилась печалью, победа — поражением. И поняли мы с отцом, что нужно заключить мир с правителями этих городов и, сохранив в руках Люксембургов что возможно, обратить свой ум и сердце к вещам более близким.
Король Ян вернул Парму семье Росси, Реджо — господам из Фольяно, Модену — Пиям и Кремону — семье Понцони. Когда же он захотел разделить Лукку, где я прожил особенно приятную весну и где заложил крепость, названную моим именем, уступив город за деньги или пизанцам, или флорентийцам, я уговорил отца не упразднять того, что уже сделали мои неопытные, но усердные руки, и сохранить Лукку в целости, передав ее под опеку рода Росси, уже правившего Пармой.
Однако благодарность Росси не принесла мне счастья.
Полагая, что самая большая радость для мужчин — это женщины и вино, они устраивали в Лукке и окрестностях для нас с отцом пиры, разнузданность которых превосходила все, что до той поры видели в этом городе. Самым изобретательным из трех братьев Росси был Марсилио.
Лукка — город, который я особенно любил за красоту окрестных пейзажей, за суровую строгость костела святого Мартина, за парчу, которую там производят. Я всегда больше любил золотое великолепие, чем само золото. И поэтому в Лукке мне было хорошо. Я отдыхал тут после битв, впервые был сам себе хозяином и судьей в спорах сторон, отстаивал интересы своего рода и ширил славу Люксембургов. Я вскоре понял, у кого здесь какое нутро, кто сторонник гвельфов{251}, а кто — гибеллинов{252}, и старался, чтобы город, который переходил, будто товар, от одного купца к другому, заимел хотя бы каплю рыцарской гордости. Росси отблагодарил меня по своему разумению.
Для меня, а позже и для моего отца он устраивал пиры, которые сначала привлекали меня своим блеском, но потом стали вызывать неприязнь. Правда, инициалы мои сверкали на каждой тарелке и украшали каждый торт. И музыка играла только для меня, и певцы прославляли мое мужество, особенно то, что у Сан-Феличе подо мной были убиты два боевых коня. Поэты декламировали сонеты, начальные буквы которых, прочитанные сверху вниз, прославляли меня как милостивого владыку города Лукки. Лесть достигла того, что куртизанка в подобранной тунике, с мечом в руке явилась передо мной в образе святой Катерины и возложила на мою голову лавровый венок. За это мне полагалось поцеловать ее в кроваво-красные крашеные губы и в красную полосу на шее, говорящую о том, что святая Катерина была казнена.
Все эти знаки внимания на какое-то время покорили мое тщеславие. Но вскоре я узнал, что для меня приготовлены ловушки еще более изобретательные и опасные.
Нравы этого города в ту пору частенько напоминали картины ада. Не могу сказать, что на пирах и во дворцах, в садах и у источников я встречал незамужних девушек. Их прятали за несколькими замками, и они попадались нам на глаза лишь в праздничные дни на богослужениях, которые больше напоминали торжественный смотр драгоценностей и туалетов, нежели благочестивое появление перед ликом господним. Зато на пирах бывало много замужних женщин, и в поздние ночные часы, когда вино ударяло в голову и раздавались то жалобные, то ликующие звуки лютни, уже нельзя было понять, кому какая женщина принадлежит. Речь их при этом отличалась остроумием, и каждая из них знала и бойко цитировала Платона и Цицерона. Но этих распутных жен, неверность которых была широко известна, признана и даже уважаема, затмевали на пирах другие женщины, которых у нас обычно содержат в домах терпимости. Но тут они были желанными гостями.
Женщины эти отличались красотой и умом. Любое их слово было как стих из поэмы, а смех столь соблазнительным и дерзким, что так бы и ударил их по лицу и тут же обнял. Я далеко не сразу понял, как мне вести себя, когда такая женщина, обычно любовница кого-то из гостей, подсаживалась ко мне и заводила глубокомысленные разговоры о делах военных, управлении государством, рыцарской чести или деньгах. Нередко мне чудилось, будто они — лишь обман зрения. Но держался я так, словно не знал, что они собой представляют. Благодарные мне за это, они отходили с глубокими поклонами, сделавшими бы честь королевским дочерям. А час спустя я видел их совершенно нагими, в одном лишь венке из роз на волосах, танцующих на коврах, расстеленных под кипарисами. Под звуки музыки и плеск фонтанов тела их, залитые серебристым светом, казались в ночной сини видением.
Мой отец обожал такие пиры. Его веселая рыцарская натура любила праздники, поединки, турниры, женщин и вино. Так описывал его спутник в похождениях господин Гильом де Машо{253}: чешский король был лучшим судьей на состязаниях любви.
Поэтому люди плохие и испорченные, которые постоянно окружали моего отца, полагали, что и я найду радость в том, чему предавался в минуты отдыха между битвами король Ян. И для того, чтобы увести меня с пути праведного в обитель зла и разврата, в один из последних дней моего пребывания в Лукке пригласили меня жаркой ночью в сад под прозрачное и глубокое звездное небо, до которого здесь, в Тоскане, кажется, можно дотронуться рукой. Праздновали свадьбу Роландо Росси со вдовою родом из Пармы, имени которой я не знаю.
Помню как сейчас: торжество, начавшееся утром в церкви — среди свидетелей был и наш друг Симоне Филиппи, — продолжалось затем во дворце Росси в городке Лиме, а позже ночью перешло в сад. Как сейчас вижу мраморные колонны римских времен, освещенные факелами. И в свете факелов на фоне бледно-синей ночи рой мотыльков, бросающихся в огонь. Картина эта была столь захватывающей, что я забыл о пире и не мог оторвать взор от этих зачарованных, золотистых на свету насекомых, которые с такой радостью кружатся вкруг своей огненной могилы.
Вино было пьяняще сладким, а кушания имели аромат всех пряностей восточных стран. Отец мой удалился из сада, и я напрасно озирался в поисках повода к уходу. Не хотелось обижать хозяев и покинуть раньше времени торжество, где столько любезности было обращено к отцу и ко мне. Когда, однако, факелы догорели и сад превратился в черную колоннаду кипарисов, под которыми с развратным смехом и не скрывая своих поцелуев прохаживались парочки, когда стихли лютни и Марсилио Росси приказал и фонтанам дать ночной покой, я прошел несколько шагов в глубь сада, чтобы глотнуть свежего аромата, исходящего от еще не покрытой росой скошенной травы.