И услышал я щелканье соловья. А оно никогда не было безразличным моему сердцу.
Блуждая по саду, я шел за соловьем, как вдруг на меня набросилась женщина в парчовом платье и с красными розами в волосах. Я видел ее еще вечером: это была Дина, любовница господина Марсилио Росси, женщина уже немолодая, но красивая.
Если я говорю, что она бросилась на меня, то это не в оправдание себе. Притянув меня, женщина повалилась со мной на землю, и я вдруг будто потерял сознание, а от ужаса перед предстоящим у меня перехватило дыхание. Перед моим мысленным взором возник образ двоюродного брата дофина Гиго Вьеннского{254}, человека беспутного, который рассказывал мне о своих похождениях в годы грешной молодости при дворах французских вельмож. И я ударил женщину в грудь.
Она приблизила губы к ударившей ее руке и укусила. Я же чувствовал себя как всадник во время битвы, который вдруг очутился под брюхом лошади и напрасно тянет руки, взывая о помощи. Лошадь не может сама подняться и дергается, а тело седока придавлено ее тяжестью.
Страшна была та пьяная ночь. А рассвет застал меня спящим там, где на меня напала, где меня кусала и повалила ядовитая и бледная кобыла с седьмого круга ада. Надо мною стоял сеньор Симоне Филиппи и просил подняться, потому что перед дворцом на улице уже стояли кареты и ждали моих распоряжений.
Я проспал весь следующий день, а на третий уехал в Парму. Я с трудом сидел в седле. Вскоре за мной выехал мой отец, и в воскресенье 15 августа, в день вознесения девы Марии, мы въехали в селение Теренца на пармской земле.
Во сне мне явился ангел. Он встал слева от моего ложа и ударил меня в бок со словами:
— Встань и иди со мной!
Я ответил:
— Господин, я не знаю, куда идти с тобой.
Но ангел нахмурился, схватил меня за волосы на темени и поднял. Сперва я почувствовал боль, потом она прошла. Я не знал, что меня тащат за волосы, но чувствовал жгучую боль в паху. Я летел по воздуху и увидел много всадников в латах. Они выстроились рядами перед какой-то крепостью, и над головами их щетинились копья, как иглы ежа. Услышал я голос, обращенный к всадникам, и увидел мужчину в дорогом шлеме с перьями, который указывал обнаженным мечом на стены крепости.
Ангел, держа меня в воздухе над толпой, сказал:
— Посмотри и увидь!
Я увидел другого ангела, спустившегося с неба. Огненным мечом ударил он того всадника, что указывал на крепость, в пах и отсек ему мужской уд. Всадник еще оставался сидеть на коне, но он истекал кровью и умирал от раны.
Держа меня за волосы, ангел спросил:
— Знаешь ли ты того, кто был смертельно ранен ангелом?
Я ответил:
— Не знаю, господин, и места не узнаю.
Ангел сказал:
— Смотри: это дофин Гиго Вьеннский, который был так наказан богом за развратность. Остерегайся подобного греха и отцу скажи, иначе вас постигнет кара еще более страшная.
Тут я с ужасом вспомнил о той ночи в саду Лимы у города Лукки и то мгновение, когда в моем воображении мелькнуло лицо Гиго.
А затем на левом фланге войска я увидел множество мужей весьма достойного вида в белых плащах, они говорили между собой, поглядывая на копейщиков и на то, что сталось со всадником впереди. Но у меня не было сил спросить, кто эти достойные мужи, а ангел не говорил.
У меня закружилась голова, и стало больно, как в тот момент, когда ангел поднял меня за волосы с постели. Однако в паху боль прошла. По воздуху я вернулся туда, откуда был поднят.
Светало, и слышалось пение птиц на деревьях. Замок, где я заснул, стоял в густом саду в стороне от села. Запахло листьями оливы. Я хотел было встать, но вновь появившаяся боль и усталость, как после долгой дороги, заставили меня опять лечь.
Надо мной стоял Томаш из Вилленова, камергер моего отца, рыцарь из Лютыхи, и будил меня:
— Господин, почему вы не встаете? Ваш отец уже в полном снаряжении сел на коня.
— Куда я должен ехать? Этой ночью я столько пережил и не пойму, что со мной происходит.
Томаш из Вилленова удивился:
— Что случилось, господин?
Я ответил:
— Отец собирает войско, чтобы идти на помощь дофину Вьеннскому, который воюет с герцогом Савойским. Но наша помощь ему уже не нужна. Гиго умер.
Томаш, такой же неверующий, как и его святой патрон Фома, не поверил и даже посмеялся, что мне, мол, привиделось невесть что, хотя я даже не пробовал вина. С ним-то такое случается лишь после трех кувшинов. И, попросив меня поторопиться, он ушел и все рассказал отцу.
Когда мы в тот день прибыли в Парму, отец позвал меня к себе и спросил, какое видение мне было. Я ответил:
— Поверьте, господин, дофин умер!
Большего я не сказал. Ни господин Томаш из Вилленова, ни мой отец не узнали, какое мне было видение. Отец, однако, громко рассмеялся, дружески похлопал меня по плечу и сказал:
— Не верь снам! Ты от них бледнеешь.
А спустя несколько дней прибыл гонец с известием, что дофин Гиго Вьеннский, чья бабка была сестрой моей бабушки, а он сам был сыном сестры венгерского короля Карла I{255}, собрал большое войско, чтобы взять крепость герцога Савойского. Перед крепостью, еще до начала штурма, дофин был тяжело ранен из самострела и умер.
Отец, услыхав это в моем присутствии, повернулся ко мне и, поглаживая свою рыжеватую бороду, сказал полусерьезно, полушутя:
— Удивительно, что мой сын предсказал мне его смерть. Видимо, из моего сына выйдет святой провидец!
Но я больше уже не рассказывал о подобных вещах и терпел во время долгих поездок и на пирах, где нас потчевали вином. Мне опротивела эта порочная жизнь, полная опасностей для тела и души, и когда отец из-за недостатка средств не смог продолжать войну и захотел уехать, предоставив мне ведение войны с ломбардскими городами, я отказался.
Еще больше, чем прежде, заскучал я по стране на севере, где нет такого, как здесь, синего неба и звезды не стоят близко над головой, где из земли не растут тысячелетние мраморные колонны и никто не слагает звонких сонетов, где звуки речи напоминают дрожание копья и удары цепом на току, где люди неустанно что-то ищут и ропщут, потому что хлеб добывают в поте лица, где нет оливковых рощ и не красуются на перекрестках черные свечи кипарисов. Но там я хотел искать следы матери и хотел поднять эту землю, бедную и прелестную, к такой славе, чтобы коснулась она высоких и холодных звезд на небесах, в которых с утра над полями льется чистый голос жаворонка, зовущий к тяжелому труду.
Король рассказывал, а на лица его слушателей пала мрачная тень. Но при последних его словах мысли прояснились. Король, однако, остался невозмутимым и, подав руку друзьям, удалился в спальню. Все чувствовали, что боль и тоска, о которых он говорил, давно преодолены им и сегодня он смотрит на них с высоты своего умудренного жизнью возраста. Никто из собеседников не касался более случая с королем. На его откровенность они ответили почтительным молчанием.
Когда сошлись на следующий вечер, король уже сел с друзьями к столу ужинать. Магистр Витек обещал завтра разрешить ему выйти во дворик замка, а потому нынешний день он не проводил в постели. У Карла было хорошее настроение, он вспоминал с паном Бушеком о путешествиях в чужие края, о битвах, очаровательных прогулках и турнирах короля Яна, о славных рейнских и бургундских винах.
Пан Бушек говорил, что с особым удовольствием он вспоминает Авиньон{256}. Город веселый и красивый, где в молодости они порхали, будто бы у них были крылья на ногах. Так легко было от воздуха, приходящего с гор и от моря. Но в Авиньоне была и своя трудная пора. Это было, когда по миру шла черная смерть. И в те дни произошел случай, о котором он сегодня хочет рассказать. О любви во время чумы.
Перевод Т. Гачинской.
ИНЕС
Рассказ о том, как пан Дивиш из Петиржечиц, писарь канцелярии по делам Чехии при Святом престоле, пережил любовь в Авиньоне во время чумы.
На авиньонском мосту{257} уже не танцевали.
Зато по нему беспрерывно тянулись погребальные процессии, и этот знаменитый, восемнадцатиарочный мост, построенный святым пастухом Бенезетом, прогибался под ними. Поначалу хоронили днем. Потом, едва лекари поняли, что в город вошла черная смерть, стали хоронить только по ночам. Но когда в городе мертвых стало больше, нежели живых, трупы свозили к могилам с рассвета и до рассвета.
Сначала еще носили гробы в церковь и на кладбище на погребальных носилках. А потом мертвых, прикрыв покрывалом, укладывали на две жерди и сбрасывали с них прямо в ямы. Руки и ноги покойников при этом болтались, словно они махали живым на прощанье. И лица их скалились жутким смехом смерти.
Право, давно уж не танцевали на мосту в Авиньоне…
Кладбища святого Петра и святого Агриколы переполнены, не осталось мест на кладбище святой Клары, не служили заупокойных месс в папском храме Девы Марии. Мертвых сбрасывали во рвы или оставляли лежать на улицах. Без отпевания, без священника, без погребального звона.
Красивы и прочны стены Авиньона. Тридцать девять башен сторожат покой города, и папскую резиденцию охраняют мощно укрепленные ворота. Но чума не знает ни стен, ни запоров. Прыгает, перепрыгивает, проползает, сгорбившись в три погибели, взвивается в воздух, — и вот стоит уже на известняковой скале, у обиталища папы, и хохочет с самой высокой башни. По мнению одних, в руке у нее коса, другие считают, что ей и десяти пальцев довольно, чтобы разом задушить толпы людей. Впервые увидели, что нищие умирали так же, как и богатые. Впервые одни и те же пятна проступали на груди кардинала и дьякона, священника и корчмаря.
Прежде всего черная смерть помечала тело челов