ека. От ее прикосновения вздувалась кожа. Или появлялись черные пятна. Потом из носа и изо рта шла кровь: это лопались легкие. И вот человек уже лежит желтый, с вылезшими из орбит глазами, судорожно стиснув кулаки. Многие съеживались, словно хотели уменьшиться и стать незаметными. Некоторые сворачивались в клубок, как перепуганная кошка. Кто-то забирался на чердак или в подвал, пытаясь спрятаться. Кто-то усаживался под деревья и слушал пение птиц. Им казалось, что они приближаются к раю. Лица их после смерти сохраняли блаженное выражение.
Страшен был вид тех, кого, будто ударом кулака, смерть разила прямо на улице. Так погиб молодой, красивый, полный сил кардинал Модест д’Авейрон, возвращавшийся от своей любовницы.
Странно, но многие даже не чувствовали боли. Людям это не нравилось. Каждый хочет заслужить свою смерть.
Чума не выбирала. Умирали люди во дворцах и лачугах, епископы и нищенки, умирали шелкоделы, шорники, портные и сапожники, виноделы и стражники, добродетельные матери в кругу детей и блудницы в объятиях юношей.
Очень скоро люди научились молиться. Молился папа, молились кардиналы и аббаты, молился народ на площадях. Процессии плачущих ходили от церкви к церкви, от одной деревни к другой. Но чума издевалась и над молитвами. Она убивала людей под крестами и хоругвями.
Прошел слух, будто мор накликали папы. Покинули, антихристы, могилу святого Петра и, воюя меж собой, сеют пороки в церквах. Другие считали, что корень зла следует искать в грехах монахов и монахинь. Большинство же верило, что близится конец света.
И, веруя в это, многие бежали из городов. Но умирать без лекарств и лекарей было еще страшней. Ведь если труп твой сожрет одичавший пес, у тебя не останется надежды, что тело твое целиком предстанет перед Страшным судом.
И люди возвращались в город, запирались в своих домах, пьянствуя дни и ночи напролет, уповая, что хоть перейдут в царство божье в бессознательном состоянии. Тогда были опустошены все винные погреба в Авиньоне и сам папа бывал нетрезв в вечерние часы.
Богатые сходились в своих домах и предавались пьянству и разврату. До поры, покуда одного из них не сразит черная смерть. Тогда разбегались, — собирались снова в другой компании, закрыв все окна, чтобы не проникал к ним из рвов приторный смрад от мертвых бедняков.
Никогда мужчины не были так похотливы, как в те месяцы, и никогда женщин нельзя было так легко совратить. Поистине ужасна любовь во время чумы!
Обычно черная смерть появляется зимой. Но на этот раз она нагрянула в разгар весны. Правда — и деревья не зацвели, и трава осталась низкой и чахлой. Словно во сне люди припоминали, что чуме предшествовала засуха и ощущалось далекое землетрясение, — лампада перед алтарем святого Агриколы так раскачалась, что из нее вылилось масло. Слепцу на паперти, узнавшему про это, было видение, и он предсказал бедствие, какого город не знал со времен своего основания.
— Близится час роковой! — твердил слепец, грозя пальцем.
Тогда над ним посмеялись, а теперь вспомнили… Но я хочу вам поведать об одном сыне земли Чешской, который в те поры служил писарем при святом престоле.
Дивиша, второго сына пана Вратислава из Петиржечиц, король Карл отправил в Авиньон служить кардиналу, которому была доверена забота о нашей земле. Юноша переводил на латинский язык письма и просьбы, которые приходили в папскую канцелярию из Чехии. В Праге Дивиш был рукоположен в низший духовный сан и со временем должен был стать одним из князей церкви. Голова у него была полна учености, сердце — доблести, и среди его дядей были самые могущественные в королевстве господа. Сам архиепископ Арношт приходился ему дядей по матери. Дивиш отличался веселым нравом, и никто не стал бы утверждать, что видел его на молитве хоть на часок дольше, чем того требовала необходимость. В остальном был он юношей добрым, а если и любил вино, песни да стычки, то никак не больше прочих молодых священников при папском дворе, где на сто грешников дай бог нашлось бы пять праведников, — зато уж таких, что за них не устыдился бы сам святой Франциск{258}.
К этим пяти принадлежал старый итальянский кардинал Симоне де ла Рокка, глава той канцелярии, где решались и чешские дела. Кардинал Симоне, как и Дивиш, жил в папском дворце. Шесть башен этого дворца смотрели не столько гордо, сколько сурово на город, унаследовавший величие Рима. Сурово взирал на мир и итальянский кардинал. Не любил он ни вина, ни женщин, ни ученых диспутов, ни любовных виршей; рассказывали, будто он ненавидел Петрарку, который, будучи священником, поклоняется дьявольскому семени, женщине, — правда, по заповедям Платона. Зато кардинал нежно любил свою племянницу, донью Инес, дочь его сестры и кастильского гранда, который погиб в Наварре, усмиряя диких басков.
Эту самую Инес любил и дьякон Дивиш из Петиржечиц, а во время чумы их любовь стала еще более пылкой и сладкой. Каждый поцелуй, соединявший их уста, мог принести смерть одному из возлюбленных, — и все же они пили наслаждение полными глотками. Нельзя сказать, чтобы они не боялись смерти. Но больше смерти они боялись того, что один перестанет любить другого. И поэтому неустанно доказывали свою любовь.
Черная смерть, поразившая Авиньон, уже на третий день добралась и до папского дворца. Скончался каноник — его похоронили с пышной церемонией, но на следующий день умер священник, служивший мессу по канонику. Папа приказал полить всю лестницу и коридоры замка святой водой, а у входа во дворец выставил стражу. Двое из стражников тут же заболели.
Кардиналы заперлись в своих покоях. Те из них, которые жили в городе, перестали являться во дворец. Дон Симоне де ла Рокка днем молился, а ночью спал сном людей, заключивших мир с богом. По утрам к нему приходила племянница, во время завтрака болтали о пустяках, будто по городу не разгуливала смерть. Дивиш являлся с бумагами и тоже улыбался. Все притворялись, будто чумы и нет вовсе.
Но когда на панском дворе умер двадцатый человек, а внизу, в городе, погибли тысячи, Дивиш уговорил донью Инес бежать. Он знал поблизости домик при винограднике, в котором жила вдова сторожа. В этом заброшенном винограднике он ее и поселит. Ночью Дивиш вывел переодетую девушку из замка.
Инес не задумывалась о своем поступке. Дьякон до того убедил девушку в необходимости спасаться, что она с улыбкой села на прогнутую спину ослицы и в сопровождении Дивиша доехала так до самого виноградника.
Первую ночь влюбленные провели под открытым небом, перед хижиной, рассказывая звездам и друг другу о любви. На следующий день Дивиш вернулся в Авиньон. Кардинал велел разыскать свою племянницу, но никто не соглашался отправиться на поиски. Страх перед смертью был сильнее, чем просьбы и золото кардинала.
Кардинал сначала бушевал, потом смолк. А Дивиш и на следующий вечер отправился на виноградник. Не дойдя еще до места, он встретил заплаканную вдову, поджидавшую его с известием о болезни доньи Инес. Дивиш вошел в комнату. Девушка сидела на постели и улыбалась, показывая себе на грудь, которую так любил Дивиш. На ней темнели синие пятна…
Пал на колени юноша и долго молился на родном языке. Инес молча смотрела на него. Потом сказала:
— Я хочу домой!
— Нельзя, — ответил Дивиш. — Твой дядя не знает, где ты.
— Завтра я умру. Иди и скажи дяде, что завтра ты станешь вдовцом его племянницы Инес.
— Он замучит меня пытками за этот грех. А тебя проклянет!
— Иди и скажи ему, что я всегда любила его. Но тебя я любила сильнее. Он пожмет…
— Не могу я уйти от тебя!
— Я тебе приказываю. И обещаю, что не умру, пока ты не вернешься. Но перед смертью я хочу примириться со стариком, который был мне вторым отцом.
Тут Дивишу пришла мысль: он уйдет и вернется как можно позже. А тем временем сам наложит на себя покаяние за грехи. И так будет молить бога, как еще ни один человек…
И Дивиш отправился в Авиньон — на коленях…
Камениста почва виноградников, тверды тропинки, ведущие в долину. Дивиш, громко читая молитвы, спустился на коленях к деревне, к реке Роне. На коленях прополз через две деревни. Никто не обращал внимание на человека в сутане, ползущего в дорожной пыли и взывающего к богу о помощи. Протекли бесконечные часы, прежде чем он достиг городских ворот. За это время он встретил пять похоронных процессий. Озаряемые факелами, спешили в ночи провожатые в масках. Во воротах его никто не остановил: стража привыкла к любым проявлениям отчаяния. Почему бы не впустить окровавленного человека, ползущего на коленях?
Всю ночь полз Дивиш по городу и к утру приблизился к ложу кардинала. Старец еще спал. Юноша окликнул его по имени. Прелат пробудился и спросил, что означает странное поведение Дивиша.
— Донья Инес заболела!
— Ты знаешь, где она? — вскричал кардинал, вскакивая с постели.
— Знаю.
— Веди меня к ней!
И Дивиш рассказал, как все было. Старик не произнес ни слова, только так ударил дьякона по лицу, что брызнула кровь. Затем кардинал приказал оседлать двух коней и вскочил в седло, словно юноша. Они поскакали галопом, выбирая дорогу среди зловонных трупов. У Дивиша текли слезы. Старик и не взглянул на него.
Домчались до виноградника, вошли в лачугу. Инес лежала на кровати и улыбалась дяде и любимому, словно не видела их. Кардинал взял руку приемной дочери. Она не была горячей. Жар не был признаком тогдашней чумы.
— Скинь сутану! — велел кардинал Дивишу. — На колени!
Дивиш опустился на колени, а кардинал вложил руку Инес в его руку и громким мощным голосом обвенчал их in articulo mortis[175]. Закончив обряд, движением пальца велел Дивишу удалиться.
Дивиш вышел и упал лицом на землю. Столько крови он потерял и таким страшным был весь сегодняшний день… К нему подошла вдова и вытерла его лицо влажным платком. Дивиш очнулся и сел прямо на землю. И снова начал молиться.