— Должно быть, — промолвила королева.
— Вы уже не можете позировать, вы голодны, — твердо сказал Индржих.
Тут отворились двери, и камердинер подал королеве стакан молока и хлеб с медом. На другом подносе другой служитель подал мастеру Индржиху такой же стакан и такой же хлеб.
Индржих выпил молоко и проглотил хлеб.
И снова работал до самых сумерек. В угнетенном состоянии духа, хмурясь, положил он кисть и сказал, что ее милость явно утомилась и на сегодняшний день хватит, а завтра он продолжит работу в ту же пору. Королева подала ему руку и простилась с ним.
Мастер вышел вон. И остолбенел. В переднем покое в сиянии свечей стоял накрытый стол. На нем — свиной окорок, с золотистой корочкой, запеченный на вертеле, вокруг него на блюде — цыплята, зажаренные до цвета меда, а в горшочках темные и светлые соуса и подливы, от которых шел дух, как из врат рая, приборы на две персоны и две мисы для умывания рук. Мастер разинул рот, и из него медленно потекли слюни.
Но слуга, указывавший ему дорогу, шел дальше. Несчастный Индржих последовал за ним. Сойдя по лестнице, он опрометью бросился домой, где вперемежку с бранью приказал своим бабам готовить ужин.
— Да, не знал я, что у нас король такой жадина. И что он мучит людей, об этом тоже не рассказывали, — ворчал он.
Через час, наевшись-напившись, удалился он на покой.
На следующий день мучение повторилось сызнова. Вновь подали хлеб с медом и стакан молока, и вновь стоял накрытый на двоих стол, и вновь его выпроводили вон.
На третье утро промолвила королева:
— Сдается, ты чем-то недоволен, пан Индржих. Все-то ты хмуришься, будто и не счастье для тебя писать чешскую королеву.
— Великое счастье, воистину великое, ваша милость!
— А ведь какая награда ждет тебя!
— Ваша милость, — молвил Индржих, — великая честь для меня живописать чешскую королеву и радость для меня взирать на ваш прекрасный лик и сохранить его на доске на вечную память людям. Но не могли бы вы покушать чего-нибудь еще, кроме как ломоть хлеба с медом? Вам бы легче было позировать, ваша милость!
— Ты сказал, что не хочешь никакой другой награды, кроме моего поцелуя.
Снова нахмурился мастер Индржих.
— Я отказался от золота… — И углубился в работу.
И опять пробило полдень, и Индржих прямо корчился от голода.
Тут вошел в залу король Карл. Поглядел на портрет, похвалил мастера, сказал, что хорошо присоветовал ему канцлер Ян из Стршеды, чтоб позвал он именно пана Индржиха для живописания королевы, и ни с того ни с сего начал смеяться. Индржих грыз деревянную ручку кисти.
— Отдохни маленько, — сказал король.
И отворились двери, и опять увидел Индржих накрытый стол. На этот раз свечи еще не горели, но в бокалах сияло текучее солнце вина, а серебряные блюда отливали туманным блеском, как лунные серпы. От каждого было видно немножко. Остальное закрывали роскошнейшие в мире яства. Боже ты мой, тут были даже две щуки, и косуля с винным соусом, индейка, начиненная миндалем, целый гусь, а еще его разлюбезные рябинники, и голова вепря, и прекрасный бледно-розовый язык, и яблоки, и груши, и…
— Ваша милость! — заикаясь, промолвил Индржих. — Уже полдень, и портрет готов, ваша милость.
— Нет, не готов, — сказал король, — я вижу в этом углу пустое, не тронутое кистью место. И где твоя знаменитая золотистая тень в глубине?
— Ваша милость, — застонал Индржих, — я умираю с голоду!
Тут встала королева, взяла Индржиха за руку и повела к уставленному яствами столу.
— Ты же знаешь, пан Индржих, какой был уговор! За мой портрет ты, как сам того пожелал, получаешь единственную награду — поцелуй королевы!
— Да, пани, — печально промолвил Индржих.
— Выбирай! — И она указала на стол, а потом на себя. — Вот полный стол, а вот я. Или стол, или мой поцелуй.
С минуту Индржих раздумывал. А потом торжественно произнес:
— Отрекаюсь от обещанной награды и прошу, чтобы меня допустили к столу.
Тут королева повернулась и пошла к дверям.
— Ваша милость оскорбились? — в трепете воскликнул Индржих.
Королева Анна остановилась и промолвила строго:
— Ты, пан Индржих, как говорят, из-за пристрастия к еде отрекся от радостей супружества. Говорят, ты вообще отрекся от любви. Но то, что ты отказываешься и от поцелуя королевы, — крайне прискорбно.
Тут хотел пан Индржих стать перед королевой на колени и просить прощенья. Но живот ему помешал в этом. Он опустился на одно колено, глубоко вздохнул, упал на другое и повалился на бок.
Так лежал он некоторое время, подгребая обеими руками. Король хохотал, смеялась и королева. Потом подняли они, владыки земли Чешской, своего подданного, и, когда он встал, поцеловала его королева в уста.
— Иди за стол, голодный Индржих! Это я проверяла, что в нас сильней. Ты прав, Индржих, сначала мы учимся есть, а потом уже целоваться.
И сели король с королевой и с художником за стол, и мастер Индржих ел, так что пот градом катился у него по лбу…
После обеда он закончил портрет. Это один из его самых удачных. Только во взгляде королевы есть что-то горестное, чего в нем никогда не было на самом деле. За портрет получил мастер помимо поцелуя королевы и золото. И был гостем их милостей еще целую неделю, да и потом к ним не раз приходил, чтобы, как говаривала веселая королева, показать и местным и чужеземным, как у нас едят.
— Ладно ты это запомнил, пан Витек, — сказал король и громко рассмеялся.
Рассмеялся вместе с ним и пан Ешек с паном Бушеком. А потом сказал Карл такие слова:
— Вот тут говорили уже про самых разных женщин, про всякую-разную любовь и ревность. Хочу и я в дополнение к вашим картинкам добавить небольшую историю о ревности, которую испытал император, когда один монах похвалялся в присутствии его супруги. Императором тем был я, а супругой — юная Анна Свидницкая, пошли ей господи мученический венец. Ведь умерла она, вместе с младенцем, на шестой неделе после родов. Не было у меня жены прелестней ее, а ведь я уже, слава богу, женат в четвертый раз… Не прогневайтесь, что я все о себе рассказываю: нет у меня таланта задумываться о судьбах других. И кроме того, это мой последний рассказ. Завтра я буду только слушать.
И стал рассказывать.
Перевод Н. Беляевой.
АННА СВИДНИЦКАЯ
Рассказ о том, как прославленный путешественник итальянец Мариньола{281}был гостем короля в пражском Граде и какие беспокойства причинил он своему державному хозяину.
Когда в 1353 году на сретенье умерла моя вторая жена, Анна, которую я всего четыре года как привез из Пфальца, очень я скорбел тогда и не хотел уже более жениться. Но Анна не оставила мне детей, единственный ее ребенок не дожил и до двух лет. Был это мой первый сын Вацлав.
А брак мне представился весьма заманчивый. При дворе венгерского короля воспитывалась племянница князя Болека Свидницкого, тоже Анна. Когда-то думал я посватать эту девушку для своего сына Вацлава. Но раз он помер, решил я посвататься к ней сам, а было ей четырнадцать лет.
Впервые я трепетал перед женщиной, увидя Анну в королевском замке в Буде: стройна и русоволоса, щеки округлые, губы полные, вся розовая, то весела и беззаботна, а то вдруг задумается и будто ее нет с вами. Мне в ту пору было под сорок. Конечно, было бы естественней, если бы я стал ей свекром. А я, король чешский и римский, стоял перед юной княжной и просил ее руки.
До этого времени взоры мои были обращены к странам и народам западным. А теперь вот повстречался с людьми иных свычаев и обычаев. И здесь я тоже нашел гордыню, великолепие и красоту. Но все это было иное, чем во Франции или Италии. Здесь дули ветры обширных равнин и люди были на вид суровей, а сердцем нежней. Буда напоминала мне Прагу, и я сказал Анне, что жить она будет в Граде, что тоже стоит над рекой и правит городом прекрасным и богатым. В городе этом, ей обещанном, много старинных храмов, и много новых я в нем строю, так что над крышами вырастает целый лес стройных башен и малых башенок. Будет она оттуда править миром, потому что мы с ней поедем в Рим за древнейшей и могущественнейшей короной и она станет супругой сотого императора римского.
Анна, которая уже дала согласие на брак моим послам, прежде чем мне приехать самому, спросила меня, можно ли ей взять в Прагу своего коня. Она любит ездить верхом, любит вольный ветер, играющий травою полей. И еще спросила, не лежит ли мой город в горах, потому что горы пугают ее. Она видела их лишь однажды и издали, когда плыла из Вены на корабле под большим желтым парусом по Дунаю в Буду. Я поспешил развеять эту ее тревогу.
Был месяц май, и со всех сторон обступали Буду цветущие сады, по мелководью гуляли аисты, и кисловатой свежестью тянуло от болот. Мы поехали с ней верхами за город, и в этой первой прогулке я был робок и учтив, как двадцатилетний юноша. Анна хотела похвалиться передо мной своим искусством верховой езды; она сидела в седле по-мужски, как это принято в восточных странах, на высоких сапогах — золотые шпоры, и звон их приятно ласкал мой слух. Она ехала рысью и, далеко обогнав меня, подняла руку с хлыстиком и раскрутила его над головой, а потом вдруг резко осадила коня у лугового источника. Русые кудри выбились из-под белой горностаевой шапки и падали ей на лицо, она улыбалась торжествующе и соблазнительно. Я понял, что она в свои четырнадцать лет уже взрослая женщина и мне не надо бояться приблизиться к ней. Ко мне пришла уверенность, что из лона этой девушки выйдет наследник моего дома, третий император люксембургского рода.
После торжественной свадьбы я с супругой отправился в Свиднице, где она простилась со своим дядей и где князь Болек передал ей в наследство все свои земли, так что теперь ей могли воздавать почести города баварские и свидницкие.
В Праге нам была приготовлена торжественная встреча.