Избранное — страница 5 из 45

Роман

Ječmínkův návrat

Praha, 1965

КНИГА ПЕРВАЯ

1

В первые шесть недель после родов даже отъявленная грешница — и та похожа на ангела.

А в сером доме усадьбы те Вассенар в городе Гааге на шелковых перинах, укрытая медвежьей шкурой, присланной Густавом Адольфом шведским еще в Прагу, лежала женщина, по мнению многих — наидобродетельнейшая — Елизавета Стюарт, злосчастная чешская королева, — красоты поистине ангельской. На щеках ее еще не погас румянец горячки, а лоб и обнаженные руки были как из слоновой кости.

Неделю назад она родила девятого ребенка — дочь. Роды были тяжелые. Прежде, бывало, не успеет королева разродиться — и болестям конец. Гейдельбергский доктор Румпф, муж многоопытный, упрекал ее в легкомыслии. Но такой она была уже в Гейдельберге, где родила принцев Фридриха Генриха, Карла Людвига и принцессу Елизавету, и после, в Праге, где увидел свет шустрый Рупрехт. Не изменилась она и во время бегства из Чехии, когда в Кюстрине, в замковой зале, похожей на мрачное подземелье, родила сына Морица. И в Гааге, где появились Луиза Голландина и сыновья Людвиг и Эдуард.

Людвиг умер семнадцати месяцев. Изо всех детей Елизаветы он единственный был светловолосым, да еще у Луизы Голландины были каштановые волосы и голубые глаза. Тогда в Гааге, а особенно в Брабанте среди испанцев, злословили, будто эти двое потому светленькие, что королева влюбилась в своего неунывающего рыцаря Христиана Брауншвейгского, который вербовал войска «Во имя бога и королевы» и вышел в бой против Спинолы, прикрепив на шляпу вместо перьев ее перчатки. Кое-кто утверждал, что и перевязь на панцире у герцога — из ее красных чулок. Был ли это поклеп иезуитов, преследовавших королеву и в изгнании, или неистовый рыцарь и «светский епископ Хальберштадтский» на самом деле служил изгнанной чешской королеве с бо́льшим усердием, чем допускали нравы, правда заключалась в том, что у шестерых старших детей Елизаветы была смуглая цыганская кожа и волосы цвета воронова крыла, как у Фридриха Пфальцского и всех Виттельсбахов. И Эдуард, родившийся через год после белолицего Людвига, снова был «black baby» — черное дитя, как говорила королева.

Новорожденная, пока еще безымянная девочка, тоже появилась на свет с густыми черными волосами. Наречь ее были должны Генриеттой Марией. На этом настаивал английский посол в Гааге сэр Дадли Карлтон. Он уже добился английского имени для принца Эдуарда, родившегося еще при жизни отца Елизаветы, короля английского и шотландского Якова I. Супруга Карла I, сына Якова и брата Елизаветы, Генриетта Мария, хотя и была, по смелому выражению сэра Дадли, «молодой, вульгарной француженкой», однако влияние ее на короля Карла I становилось все сильнее. Поэтому оказать ей уважение и попросить стать крестной матерью было разумно. Двору изгнанников в Гааге приходилось рассчитывать не только на голландские субсидии, дружба с англичанами могла пригодиться в трудную минуту.

Юная супруга Карла I, получив известие о новом ребенке Елизаветы, скривила губы и обронила: «Как, опять?», но согласие быть крестной в поздравительном письме выразила.

«Как, опять?» — восклицали и многие другие.

Елизавета Стюарт что ни год рожала детей. С весны была в тягости и разрешалась от бремени в декабре или в январе. Один болезненный Людвиг родился летом, да вот сейчас принцесса Генриетта Мария — осенью. Плодовитость королевы изумляла и друзей ее, и врагов. Многие считали, что это бог вознаграждает ее за все страдания.

Доктор Румпф, хорошо осведомленный о физических особенностях королевы, под старость пристрастился к вину и в подпитии, нарушая этику врачей, болтал, что, мол, пфальцский петух Фридрих нашел себе покорную подружку из английского курятника, которая «more gallino» — «по куриному обычаю» терпит его любовь. Фридрих раз в год в начале весны жалует любовью красавицу жену, а к зиме на его родословном древе вырастает новая веточка. Так спьяну сплетничал придворный лекарь королевы, гейдельбергский изгнанник доктор Румпф. И только сама королева была убеждена, что милосердная природа вознаграждает ее радостями материнства за отсутствие наслаждения в любви.

Королева впервые недомогала после родов. Нечего было и думать, что через две недели она сядет на коня и выедет на болота Харлема пострелять водяную дичь. Придется лежать и ждать, пока исцелится лоно. Собственная слабость выводила ее из себя. Королева рассеянно слушала новый французский пасторальный роман, который читала ей Яна, чешская фрейлина, дочь пана Богухвала Берки, в прошлом бургграфа пражского Града. Даже ее она не называла сегодня «дорогая Мэб» по имени королевы фей, о которой маэстро Шекспир сложил такие прекрасные и дразнящие стихи в пьесе о веронских любовниках Ромео и Джульетте. Роман не занимал ее; не думалось ей ни о новорожденной, ни о прочих детях, отданных в Бранденбург, живших в Лейдене или препорученных заботам благородных английских семей в Гааге. Не вспоминала королева и меланхолического, скучного Фридриха, который подошел на минутку к ложу роженицы, поблагодарил за новое дитя и, конфузясь, извинился, что не смог купить ей бриллиантовую диадему, а дарит лишь жемчужное ожерелье.

Когда он открыл футляр, королева горько улыбнулась, но промолчала. Она узнала жемчуг. Его подарила новорожденной Луизе Голландине пани Катержина Беркова за три года до своего отъезда из Гааги.

Королева смотрела в потолок на богатую лепнину, розовевшую в лучах послеполуденного солнца. Ей хотелось встать с постели и убежать из этого жарко натопленного дома на холодный свет мечтательного осеннего дня.

Кто-то постучал в дверь и позвал фрейлину Яну. Та поднялась и вышла. Королева услышала приглушенные голоса. Вскоре дверь отворилась, появилась Яна и сообщила, что пришел молодой, светловолосый и статный незнакомец, утверждающий, что был пажом королевы в Праге, а нынче прибыл в Гаагу прямо из Стамбула.

Королева вспыхнула до корней волос. В животе кольнуло, но она, не обратив на это внимания, села на постели и перекинула свои медово-золотистые косы на грудь.

— Впусти его, Мэб, — шепнула она, — я хочу говорить с ним наедине.

Яна взяла книгу и удалилась.

Вошел Иржи и остановился на пороге.

Королева молча протянула обнаженные руки, словно призывая гостя в объятия. Иржи тихо прикрыл за собой дверь. Розовый лучик солнца сполз с потолка на лоб королевы, на ее лицо, шею, медово-золотистые косы, белую рубашку на груди и затерялся в кружевах.

И ржи подошел к постели, строго и испытующе глядя в лицо женщины, простирающей к нему белые руки.

— Ячменек, — прошептала королева.

Он опустился перед ней на колени, и она стала целовать его после пяти лет разлуки.

— Ты нездорова? — спросил он между поцелуями.

— Нет, уже нет, — ответила, улыбаясь, королева.

Он присел к ней на постель. Ее колено, которое шесть лет тому назад он перевязывал в Вальдсасском монастыре, коснулось его через медвежью шкуру.

Королева взяла его руки в свои. Они молча смотрели в глаза друг другу. В окна вползли сумерки, а они все сидели не шевелясь. Постучала Мэб, они не слышали, потом она вошла, подбросила в камин дров и вышла. Солнце погрузилось в недальнее море и наступила ночь, а они все сидели молча, глядя один на другого.

2

«Dear Frederick»[53] давно уже был не тот мягкий, капризный юноша, каким его знали в Праге, и улыбка его не была чарующе застенчивой. Глаза Фридриха по-прежнему были печальными, печали в них, пожалуй, даже прибавилось, но они утратили беспомощность. Взгляд приобрел твердость, но стал недоверчивым, и оливково-смуглое лицо его не было больше по-юношески гладким и открытым. Он отрастил острую бородку. Волнистые черные волосы теперь падали ему на лоб, покрывали плечи. Фридрих стал более заносчивым, чем в те времена, когда был курфюрстом и королем. Тогда, где бы он ни появился, в Чехии ли, в Моравии, Силезии или Лужицах, он мог подать руку любому нищему. А сейчас рыцарю Иржи из Хропыни, который пролил за него кровь на Белой горе и, служа ему, отправился на край света в далекую Турцию, он небрежно протянул руку для поцелуя и не сразу предложил сесть. Сам Фридрих так раскинулся за столом, словно управлял оттуда огромными землями. Но на столешнице из синего камня не было видно ни государственных, ни каких-либо других бумаг. Правда, какие-то бумаги держал на коленях доктор Людвиг Камерариус, канцлер Фридриха, сидевший за столом справа. Господин Камерариус делал вид, что впервые видит Иржи, хотя знал его в Праге и первым читал его донесения из Стамбула.

— Вы верно служили интересам Пфальца при дворе нашего брата князя Бетлена в Брашове, — сказал Фридрих, глядя на синюю поверхность стола. — И из Стамбула сообщали много интересного, наш английский друг сэр Томас Роу в своих реляциях также отзывался о вас с похвалой.

Иржи не сразу заметил, что Фридрих говорит по-французски.

— Я служил чешскому королю, но плохо, — ответил он. — Мне хотелось бы исправиться, служить лучше. Прошу ваше величество послать меня на поле боя.

Доктор Людвиг Леберехт Камерариус заерзал и сказал по-немецки:

— Да, добрые генералы нам нужны…

— Я еще слишком молод, — ответил Иржи.

— Не вас, юноша, я имею в виду, — засмеялся господин Камерариус, — а графа Турна или пана из Бубна, которые отправились в Венецию… Впрочем, они не бог весть какие военачальники…

— Сударь, не стану спорить с вами о достоинствах чешских генералов, — выпалил Иржи. — Но знаю, что ушли они на службу к венецианцам с соизволения его величества. Не мне судить о чешских полковниках и генералах, но и не вам судить обо мне!

— Не желаю слушать препирательств своих слуг! — вспылил Фридрих. — Всякого, кто оказывает помощь моему роду, я приветствую. Нас мало. Не хватало еще вам избивать друг друга!

Господин Камерариус сощурился, поджав тонкие губы, Иржи промолчал тоже. Гнев его прошел. Фридрих продолжал небрежно:

— Как обстоят дела у нашего друга сэра Томаса в Высокой Порте?

— Хорошо, — ответил Иржи не слишком учтиво.

Фридрих сделал вид, что не заметил этого, и спросил:

— Готовится ли Высокая Порта к войне с венским эрцгерцогом?

Фридрих, как и Гюрджю Мохаммед-паша, не называл Фердинанда II императором. Иржи ответил:

— Политика Стамбула еще хитроумней, чем английская…

Но Фридрих его не слушал. Опершись ладонями о край стола, он посмотрел на желтое лицо Камерариуса, затем откинулся назад, коснувшись головой высокой спинки кресла, и поднял взгляд на золоченую люстру под потолком.

— У Габсбургов, — сказал он, — появился новый враг в лице человека, с которым вы, сударь, как нам известно, встретились не случайно и при обстоятельствах для вас неприятных. Я говорю о Ришелье, противнике дуэлей. — Фридрих бросил взгляд на Иржи, но тут же снова уставился в потолок. — Благодаря присутствующему здесь господину Камерариусу, которому вы только что столь непочтительно возражали, мы вступили в славный Северный союз, заключенный здесь, в Гааге, между протестантскими Нидерландами, королем Дании Кристианом Четвертым, сословиями Нижней Саксонии и Бетленом Габором. Мой шурин Карл Первый английский поддерживает коалицию своей дружбой, а Франция оказывает ей негласную помощь. Этот мощный альянс окружает австрийских Габсбургов с запада, севера и востока. Мой генерал Эрнст фон Мансфельд вкупе с датчанами вторгнется в чешские земли, соединится с князем Бетленом, и тогда, возможно, поднимутся Венеция и турки, которые всегда, даже если и не прямо, стоят за своего трансильванского вассала. Господин Камерариус, однако, рассчитывает не только на нашу дружбу с датским домом, связанным узами крови с моим верным соратником Христианом Брауншвейгским, но стремится расширить Северный союз, привлекая в него нового союзника — моего дальнего родственника — короля Швеции Густава Адольфа. Он, правда, гневается на датчанина, но с нами уже сблизился настолько, что прислал в минувшем году богатые подарки: чешской королеве новгородский горностаевый плащ и к нему серебристую лису, а мне — этот стол из ляпис-лазури.

И Фридрих показал на свой обширный стол.

— Когда настанет час, швед двинется в немецкие земли. Овдовевший князь Бетлен ищет невесту. Он обретет ее в Екатерине Бранденбургской. Под натиском шведа, повинуясь узам родства, Бранденбург присоединится к великой коалиции. Недавно ваш моравский земляк Комениус{161} напечатал здесь в Нидерландах карту своей родной страны, чтобы войска князей могли избрать наиболее благоприятный путь от Одера к Дунаю. С нами бог, любезный рыцарь, и нас с вами ожидает столько полей сражений, что и представить трудно! Только выбирайте!

Фридрих встал. Встали Камерариус и Иржи. Но Фридрих дал им знак, чтобы они сидели, а сам принялся ходить по зале. Иржи заметил, что Фридрих пополнел и икры у него стали толстыми.

Наконец Фридрих остановился перед Камерариусом:

— Если я отвлекаю вас от трудов, любезный Людвиг, вы можете удалиться.

Камерариус поклонился Фридриху, встал, поклонился еще раз и вышел.

Когда двери за ним закрылись, Фридрих подошел к большой картине на стене. Там была изображена жена Лота, застывшая соляным столпом при виде пылающего Содома.

— Хотел бы я знать, где эти голландцы, — сказал он, — видели такие дикие леса, горы, скалы, пропасти. От этих скрученных деревьев просто веет ужасом! Откуда они? Художники-то из своей плоской Голландии и носа не высовывали! Да-да! Впрочем, на их месте я тоже не писал бы пейзажей Голландии. Мне они не по душе. Но уж если вы взялись изображать леса и горы, пусть это будет пейзаж хоть и холмистый, но гармоничный, как, скажем, у нас в Нижнем Пфальце или в Чехии. Ведь в таких лесах и горах, как на картинах у голландцев, рыщут разве что рыси да барсы. А я люблю живность более нежную — серн, оленей, фазанов, куропаток, зайцев, диких уток, бекасов. Поедемте со мной на охоту, Герштель, хотя бы с подсадными на реку Иссель. Компанию нам составит королева и сэр Френсис Нетерсол…

Тень пробежала по лицу Иржи. Фридрих это заметил.

— Вы не любите Нетерсола? У вас одинаковые вкусы с ее величеством королевой. Она тоже не выносит Нетерсола, который не покидает нас только потому, что не смеет. Здесь его хлеб. Он, конечно, предпочел бы стать послом в Париже или Дрездене. На свою беду он чересчур усерден. Послу это не подобает. А не стать ли вам секретарем леди Бесси и писать письма ее родственникам? Нетерсол охотно перешел бы ко мне. Леди Бесси не любит секретарей англичан. Она, подобно вам, не жалует и Камерариуса. Не понимает, какой это замечательный человек. Одно его происхождение чего стоит: дед Камерариуса Иоахим был знаменитым ученым, отец — Филиппус Камерариус — врачом, творившим в Нюрнберге подлинные чудеса. А господин Людвиг — гений в политике, может быть, более хитроумный, чем сам Ришелье! Но леди Бесси упорно советует ему отправляться в Швецию к Густаву Адольфу. Выпроваживает. А ведь если он уедет, я останусь без канцлера.

— Я хотел бы служить в войсках, — сказал Иржи.

— У меня, сударь, войска нет! Мне самому время от времени приходится служить в чужих войсках. Я воевал за Пфальц вместе с Христианом Брауншвейгским, с покойным Морицем Нассауским — в оранской армии. Я потерял Чехию, мой Пфальц оккупирован, мои чешские дворяне разбежались — кто в Бранденбург, кто — в Саксонию, а то и в Венецию или Данию. Одни стали капитанами в нассауских ротах. Иные пали под Бергеном-оп-Зоомом или в других местах, сражаясь с испанцами. У меня есть для вас кое-какие деньги из Англии. Но только пока служите мне не шпагой. Королева желает, чтобы вы остались в Гааге. Я исполню ее желание. Нетерсол с удовольствием избавится от должности секретаря королевы. С Камерариусом вы сталкиваться не будете. Характер у него неприятный, мне это известно еще по Гейдельбергу и Праге. Мне нужен при дворе молодой мужчина из чешских земель, у которого дома больших имений нет и, следовательно, тосковать ему не о чем. Были здесь пан Берка, пан Вацлав Вилим из Роупова, пан Розин из Яворника и как их там еще… Все они ушли со мной из Чехии, но ушли и из Гааги, потому что голландских субсидий и моей благосклонности им было недостаточно, а из Бранденбурга или Саксонии ближе к чешским землям. Мне нужен кто-то, и королева с этим согласна, кто не был бы сосредоточен на благах земных и хотел бы служить только богу и королю. И это вы! Вы были ребенком, когда мы вас узнали. Сами мы тоже были молоды. Годы уходят…

Фридрих сел в кресло и нетерпеливо забарабанил пальцами по синей доске стола.

— Принимаете? — спросил он Иржи так торжественно, словно предлагал ему орден Золотого Руна.

— Я хотел бы домой, — ответил Иржи.

Фридрих горько рассмеялся:

— Я тоже.

— Ваше величество, вы изложили мне план великой войны против императора. Верите ли вы в этот план? — спросил Иржи.

— Я верю в бога, Герштель, — сказал Фридрих по-немецки.

Он второй раз назвал Иржика Герштелем, полагая этим польстить ему.

— Пошлите меня на войну, — упрямо повторил Иржи.

— Это еще успеется, — нахмурился Фридрих и топнул ногой в острой французской туфле. — Дождетесь! Настанет день, когда вы будете служить в войсках протестантского императора Фридриха Четвертого. — Фридрих указал на грудь: — Вы верите пророчествам? Слышали о них?

— Слышал.

— Звезды в этом году к нам благосклонней. Будьте послушны нашей воле, Герштель. Приветствую вас на нашей службе.

Фридрих встал, поправил воротник и величественным движением руки отпустил Иржика.

3

Иржик не сумел сказать королеве то, что намеревался, когда, уже преодолев сорок гор и сорок рек, у старика Остерхоута разбил тарелку с ее изображением. У него задрожали руки, когда Остерхоут заговорил о Христиане Брауншвейгском.

Иржи не сказал королеве:

— Любимая и ненавистная, я пришел взглянуть, по-прежнему ли ты прекрасна! Бог свидетель, ты стала еще прекрасней, и поцелуи твои еще слаще, чем прежде. Скажи, где твой сын Мориц, которого ты называла и моим сыном? Я хочу его видеть!

Иржи избегал королевы. Знал, что она поправилась и выезжает в карете к леди Карлтон и леди Верей, которая вместе со своими пятью дочерьми воспитывает Луизу Голландину. Он не шел к королеве, хотя она дважды звала его через фрейлину Яну. У фрейлины были большие синие глаза и худенькие плечи. Почему королева зовет ее «дорогая Мэб»? У фрейлины эллинские глаза.

— Не придете? Вы больны? — Яна лукаво улыбнулась ему и стремительно убежала.

Он вышел из дому прогуляться по Гааге. Город бы солидным и сонным. Улицы прямые, много старых деревьев, дубов, грабов, ольхи, которые выросли здесь, когда города еще не было. В серых каналах отражались косматые ветлы. Город был скучный и чопорный. В нем, казалось, жили только богатые и серьезные люди. И мужчин здесь было больше, чем женщин. Они ходили в черной одежде и широкополых шляпах.

Иржи увидел дом со шведским флагом. Зайти бы туда и спросить, не поможет ли ему кто-нибудь добраться до Швеции? Он вступит в шведскую армию! Что ему делать в сонной Гааге, зачем ждать, пока Фридрих станет протестантским императором? У Густава Адольфа есть армия. Туда и пойдет служить Иржи. Но он все не решался зайти в этот дом.

Рассеянно и торопливо пробегал он по Гааге и возвращался домой. Садился в кресло к столу и начинал разглядывать карту, присланную ему Фридрихом. Это была карта Моравии, составленная Яном Амосом Коменским и отпечатанная в Лейдене. Моравия на этой карте была подобна кораблю с полными парусами. Корабль несся, но не по воде, а по небу, как облако. К палубе корабля тянулись нити извилистых рек и речек. Ослава, Иглава, Свратка, Свитава и Дыя и самая красивая из них, в виде натянутого лука — Морава. В Мораву впадают Бечва и Русава. А Одра бурным потоком течет прочь с моравской земли в Силезию. Всюду горы, холмы и холмики, стоящие в строгом порядке как мушкетеры в строю. Только по берегам Моравы нет холмов, получаются как бы ворота с севера на юг, через которые войска и могут устремиться на Вену и дальше в Венгрию, а то и в Турцию. Как тщательно вырисовывал Ян Амос именно этот путь! Все города и все деревни обозначил, все крепости, все препятствия и открытые места, все водотоки, мосты, мельницы. На этой карте есть и Хропынь с небольшим замком и костеликом и Гана, ровная как ладонь, широкая и плодородная. В тех местах Ян Амос Коменский нарисовал тучные колосья. Комениус, муж святой, словно хотел внушить воинам божьим, как они должны идти на антихриста и где вдосталь насытятся перед последней победной битвой.

Руководствуясь этой картой, пойдет с ними и Иржик. С датчанином, Мансфельдом или шведом — ему все едино. И будет показывать генералам путь, если они не разберутся в этой карте. Что делает Турн в Венеции и Брешии, что делает Иржи из Хропыни в Нидерландах, если эта карта указывает, куда они должны идти, чтобы безошибочно дойти до цели?

Иржи не мог оторвать глаз от карты. Зачем Фридрих копит жир в Нидерландах, зачем сидит за столом в доме те Вассенар, а не выедет на коне биться за свое маркграфство, герцогство, королевство?

Иржи сложил карту и запер ее в стол. Встал и без приглашения вошел к леди Бесси. Так он в мыслях называл ее теперь, чтобы она стала ему более чуждой и далекой, чтобы устоять перед ней. Она была одна. Возле ее ног лежала золотистая такса Цорги. У собачки были слишком кривые лапки, чтобы запрыгнуть на какое-нибудь из высоких кресел. Песик насторожил уши. Королева сказала спокойно:

— Это ты, Ячменек? Садись. Я хочу на тебя смотреть.

Он сел, опустив голову, в горле у него пересохло. Но он задал вопрос, который не выходил у него из головы:

— Мориц мой сын? Где он?

— У бабушки Юлианы в Бранденбурге.

— Ты женщина или кукушка?

Она промолчала.

Он повторил:

— Мориц — мой сын?

Она ответила:

— Если ты не забыл, посчитай.

— Я считал, — возразил Иржи, — он родился в январе двадцать первого года в Кюстрине. Так сообщил господин Камерариус в Кошице. Твой муж вернулся из Лужиц в марте тысяча шестьсот двадцатого года. Мориц — сын Фридриха!

Она слушала тихо и смиренно, потом взяла Иржика за руку:

— Я сказала тебе тогда, что ношу твое дитя. Большего мне знать не дано, Ячменек.

— Зачем ты лжешь? Мориц вылитый Фридрих.

— Кто тебе сказал?

— Голландский купец в софийских банях. Он утверждал, что видел его собственными глазами в этом доме.

— Голландский купец не мог видеть Морица в этом доме. Он с малолетства живет в Бранденбурге. Я и сама не знаю, на кого он похож! Мне хотелось бы, чтобы он был твоим сыном. Но если он не твой, ничего не поделаешь. Фридрих — мой законный муж.

— А я?

— Ты? Ты Ячменек.

У него выступили слезы. Он стер их ладонью. Она встала и склонилась над ним. Ей хотелось поцеловать его влажные глаза, но он оттолкнул ее. Она со вздохом снова опустилась в кресло. Цорги отковылял к дверям и встал, опустив нос к ковру, словно вынюхивал лисью нору.

Вошла Мэб, зажгла свечи и упорхнула как мотылек. Фитиль мигал и потрескивал.

Королева сказала:

— Я могу рожать по ребенку каждый год и кроме болей при родах, иногда слабых, иногда более сильных, ничего не испытываю. Понимаешь?

— Нет…

— Увы! А то, наверное, пожалел бы меня.

Теперь заплакала и она. Но Иржик остался глух к ее слезам.

Свеча разгорелась ровным пламенем. Такса улеглась возле двери на бок и делала вид, что спит. У королевы слезы капали на колени, Иржи молчал и не двигался. Если бы он заговорил, то начал бы упрашивать ее не плакать и ему пришлось бы сказать, как он любит ее.

Наконец она подняла голову и прошептала:

— Ты мне не веришь?

Он ответил жестко:

— Нет… Не верю тебе. Если ты не знаешь, черноволосый у тебя Мориц или нет, может быть, ты припомнишь, чьи у тебя светлые дети, Людвиг и Луиза Голландина?

Глаза королевы гневно сверкнули.

— О Людвиге не вспоминай! — крикнула она. — Он был самым красивым из моих детей. Он был слишком красив для этого мира и потому умер. Но если уж ты хочешь знать, то Людвиг и Луиза — дети Христиана Брауншвейгского! Он герой, в бою за меня он потерял руку! Где ты был, когда Христиан шел за меня на смерть?

— Щедро ты награждаешь своих солдат! Меня тоже наградила. Заранее. Я ведь тоже пролил кровь за вас, так что мы в расчете!

— Если тебе так угодно, Ячменек, — сказала она тихо и умолкла.

Он не ответил.

— Если тебе так угодно, — повторила она после долгой паузы, — можешь уйти. Я потеряю друга, только и всего. Королевство я уже потеряла.

— Ради королевства ты отдавалась. Ради королевства хотела убить…

— Может быть… в тот раз… Но я повторю и сегодня, что недостоин жизни тот король, который не в силах отстоять свой трон.

Слова из ее уст падали, как кусочки льда.

— Ты не женщина, — сказал Иржи и встал.

— То же самое говорят иезуиты. Быть может, они правы. Ты пришел ради меня. Уходи.

Иржи ушел сам не свой, словно выпил хмельного вина.

4

Но перед полночью, когда оба дома усадьбы те Вассенар уже спали, она постучалась в его дверь. Иржи еще сидел у стола, изучая карту Моравии. Королева была в зеленой шелковой накидке с широкой белой лентой вокруг талии. В той, что и тогда в Вальдсасе, когда позвала его перевязать ей раненое колено.

Она села на разобранную постель Иржика. В свете свечи глаза ее блестели зеленым блеском. Чтобы не видеть этих глаз, Иржи погасил свечу, но они светились и в темноте как светлячки.

Оттого ли, что в годы странствий Иржи стал жестоким любовником, оттого ли, что недавние тяжелые роды изменили ее тело, а может, просто потому, что так предопределили звезды, она впервые в жизни ощутила небывалую радость от мужских объятий.

Эта ночь стала для двадцатидевятилетней женщины и многодетной матери ночью свадебной.

Как Одиссей в гроте нимфы Калипсо или как поэт Тангейзер{162} в Венериной горе, мужчина, которого звали Ячменек, остался пленником любви у королевы в голландском городе Гааге, и мелькали месяцы и годы, но не гасили их превеликих радостей.

Словно наевшись плодов лотоса, забыл Иржи о доме и не стремился туда вернуться.

Такой сладкой была любовь женщины.

Но и его любовь завладела женщиной настолько, что она стала его служанкой, не знавшей ничего более прекрасного, нежели брать у него и давать ему наслаждение.

5

Грек Одиссей жил в пещере у нимфы Калипсо на острове Огигия.

Иржик жил у королевы Елизаветы в Гааге в комнатах первого этажа серого дома те Вассенар.

Дому было уже три столетия, и первым владельцем его был господин Гендрик те Вассенар, сенешаль графа Голландского. Сын Гендрика Ян выстроил рядом с серым домом такой же дом, но из красного кирпича и обнес оба здания вместе с их конюшнями и хлевами невысокой стеной. Так возникла усадьба те Вассенар, которая двадцать лет назад была приспособлена под резиденцию Великого Пенсионария Барневельта{163}, прославившегося в борьбе за свободу нидерландских соединенных провинций. Барневельт продал усадьбу своему зятю Корнелиусу ван дер Милю, а сам кончил дни на плахе в мрачном Бинненхофе. Это подстроил принц Оранский, Мориц, дядя Фридриха Пфальцского и крестный отец Морица, четвертого сына Зимней королевы. Голову Барневельта палач вынес на башню ратуши в Гааге и там вывесил ее в железной корзине. Корнелиус ван дер Миль, зять Барневельта, бежал из страны. Красный дом остался без хозяина. В сером же доме на первом этаже осмелилась остаться жена Корнелиуса. Когда короли-изгнанники через Силезию и Бранденбург добрались до Голландии, принц Оранский отдал им вассенарскую усадьбу. В красном доме разместился Фридрих. Во втором этаже серого дома поселилась Елизавета.

Леди Бесси распорядилась, чтобы в первом этаже поместили ее нового секретаря.

Иржик жил не как Одиссей в гроте, где пылал костер, но из камина в его спальне и изо всех каминов в доме разливался теплый дух горящих можжевеловых веток. Как и нимфа Калипсо, королева любила дыхание леса. Как в гроте нимфы Калипсо на Огигии стояли в жилище Иржика роскошные и блестящие кресла. И ложе у него было богатое и мягкое. А постель королевы на втором этаже была и того мягче и роскошней.

Снаружи оба дома казались простыми, но внутреннее убранство их было великолепным. Генеральные Штаты приказали обставить их мебелью из конфискованных домов Барневельта. В покоях королевы и детских комнатах стены были обиты розовым, а в ее спальне — бледно-зеленым штофом. Полы устланы коврами. Дубовая облицовка каминов украшена маркетри. С деревянных стропил свисали люстры из венецианского стекла. Двери комнат были украшены эмблемами из геральдического оружия и шлемов. Цветные стекла узких окон искусные руки расписали головами богинь и лентами с латинскими изречениями. Но королева приказала заменить цветные стекла прозрачными, потому что не любила сумрака.

На стенах двух самых больших покоев, где королева принимала гостей из Гааги и Англии, висели фламандские гобелены. Гобелены украшали и так называемый зал аудиенций в красном доме, где по торжественным дням король и королева обедали в кругу друзей. Эти гобелены за несколько недель перед Белогорской битвой заботливый сэр Френсис приказал увезти из пражского Града сначала во Вроцлав, а потом в Голландию. В спальне Фридриха висела копия портрета леди Бесси кисти Михиля из Делфта, оригинал которого Иржи видел в стамбульском дворце сэра Томаса. В сером доме у королевы портрета Фридриха не было, хотя король не раз позировал мастеру Хонтхорсту{164}.

Перед гротом нимфы Калипсо на Огигии шумел буйно разросшийся лес кипарисов, ольхи и осин. На ветвях деревьев гнездились птицы с широкими крыльями — ушастые совы, сычи, морские вороны с длинными языками, ловцы рыб. Вход в пещеру был увит виноградом. На зеленом лугу, где струились четыре источника с кристальной водой, круглый год цвели фиалки.

Между домами усадьбы те Вассенар теснились несколько молоденьких елочек. За домами раскинулись не луга, полные фиалок, а мощеный двор с конюшнями, сараями и домиком Шимона, бранденбургского садовника, его жены ганачки и их дочери Маржены. За этим двором Шимон разбил цветничок, где весной и летом цвели гиацинты, тюльпаны и гвоздики, высаженные на голландский манер рядами. В дальнем углу усадьбы находился зверинец королевы. В одной клетке жалась друг к дружке зябкая парочка львят, в другой скакали три смешные обезьянки. Королева без этих зверей жить не могла и ежедневно их навещала, вспоминая последнего льва из Рудольфинского зверинца в Оленьем рву Королевского сада и обезьяну Жака, смерть которой когда-то стала знамением конца ее чешского правления. Рядом с клетками была псарня королевы. Там держали ирландских гончих, а Цорги Пемброк, пес с золотистой шерстью и кривыми лапками, бегал по обоим домам.

На елочках усадьбы те Вассенар осенью птицы не пели. Хотя в сумерки здесь раздавались крики сычей и над крышами каркали вороны, живущие на башне недалекой тюрьмы и в черных чердачных окнах Бинненхофа, где шесть лет назад погиб от руки палача Великий Пенсионарий ван Барневельт.

Изгнанные король с королевой, живущие в доме казненного ван Барневельта и окруженные его дорогой мебелью, никогда не сравнивали его судьбу со своей. Не вспомнили они о нем и при известии о пражской экзекуции в июне двадцать первого года{165}. Даже Иржик, который знал, в чьем доме он обрел крышу, не задумывался о Барневельте.

И о многом другом не задумывался Иржи, уподобляясь Одиссею на Огигии и Тангейзеру в Венериной горе.

6

Как-то в добрую минуту герцог Бекингем исполнил пожелание Елизаветы и назначил к английскому послу в Стамбуле, сэру Томасу Роу, чешского секретаря.

Чешскому секретарю, однако, пришлось из-за своего буйного нрава покинуть английское посольство в Стамбуле. Теперь герцог не возражал, чтобы Георг де Хропин стал секретарем королевы Елизаветы в Гааге. Вообще в последнее время из Лондона в Гаагу дули теплые ветры. Начали даже поговаривать о скором восстановлении курфюршества Фридриха. Канцлер Фридриха Камерариус прилагал все усилия для заключения союза против венских Габсбургов. Это он сумел убедить принца Генриха Оранского{166} в том, что хотя жизнь Соединенных нидерландских провинций — это мореплавание и торговля, как записано в уставе Вест-Индского общества, но торговля с Германией им тоже весьма выгодна. А император ставит ей препоны на Везере и Эльбе.

Когда генерал Мансфельд успешно навербовал английских и шотландских солдат, господин Камерариус явился к нему и внушил ему необходимость безотлагательного похода на Эльбу, в Силезию и Моравию, где генерал сможет воссоединиться с Бетленом и взять Вену. Тот же самый Камерариус убедил Кристиана IV датского, что его миссия — разбить Католическую лигу, овладеть северными епископствами в Германии и поделить с Голландией Северное море. Кристиан объединился с Нижнесаксонскими сословиями и вооружился на голландские и английские деньги. Так, в конце 1625 года зародился голландско-датско-нижнесаксонский Великий Северный союз, к которому на юге должен был примкнуть трансильванский князь Бетлен. Ришелье, конечно, предпочел бы вместо датчанина видеть шведа, но тем не менее ссудил деньгами Мансфельда для вербовки войск.

Члены новоявленного союза провозгласили своей единственной целью возвращение Фридриху Нижнего Пфальца, завоеванного испанцами.

Мысль, что о делах Фридриха князья договариваются без него самого, угнетала Елизавету. А сам Фридрих только ораторствовал перед домашними, уповая на бога и ни о чем не заботясь. Милее всего ему была охота на коростелей на острове Горее. Да еще поездки в Амстердам, где он пил и распутничал. Деньги на это ему давал в долг амстердамский купец генуэзец Календрини.

Леди Бесси не желала сидеть сложа руки. Она рассылала письма во все концы. Чаще всего — «благородному сэру Томасу», английскому послу в Стамбуле.

Она хотела сосватать Бетлена Габора, сорокачетырехлетнего князя Трансильвании, с девятнадцатилетней Екатериной Бранденбургской. Пусть только князь подстрижет свою лохматую бороду и волосы. Да выпишет к себе из Италии лекаря, скрипачей, танцмейстеров, портных и ювелиров, чтобы принцессе понравилось в Брашове. Сэр Томас Роу должен позаботиться об этом. И сэр Томас обещал.

Принцу Генри Оранскому королева писала на Зееланд, в его загородную резиденцию, убеждая не сомневаясь взять в жены Амелию Зольмс, свою бывшую пфальцскую придворную даму. Хотя она и не богата, зато манеры ее полны очарованья.

Свекрови Юлиане в Бранденбург она писала о необходимости повлиять на курфюрста Георга Вильгельма. Твердая позиция Бранденбурга заставит одуматься «пьяного зверя» Иоганна Георга Саксонского, который, хотя и лютеранин, по-собачьи льнет к Габсбургам. А виноват в этом придворный проповедник доктор Хоэ.

Элеонору, супругу Густава Адольфа, она называла в письмах своей возлюбленной кузиной и намекала ей на некое побережье, откуда мужественный Густав Адольф мог бы победно пройти до самой Вены и избавить мир от кривого рыжего Фердинанда.

Английского посла в Венеции, сэра Кларендона, она просила в пространном письме выманить у профессора Арголи в Падуе гороскоп Валленштейна. Валленштейн — по ее мнению — воин, политик и купец в одном лице. Его охраняют знаки Марса, Юпитера и созвездия Весов, поэтому судьба его должна быть исключительной. Его отношение к женщинам также не лишено значения. Тилли — холостяк, а Валленштейн равнодушен к женщинам; странная пара во главе католических армий. Быть может, гороскоп скажет, какой конец ожидает Валленштейна? Старик Тилли интереса не представляет. Посол отвечал, что профессор Арголи отдаст гороскоп Валленштейна не иначе как за большие деньги. Можно было бы попытать счастья у господина Кеплера{167}, который составил более новый гороскоп Валленштейна. Однако Кеплеру Елизавета не написала, опасаясь, что письмо может быть перехвачено Валленштейном.

Королева переписывалась со старыми и молодыми английскими придворными. Посылала всевозможные поздравления герцогу Бекингему, его противникам в парламент — тоже. У леди Бесси были друзья в Шотландии и Дании. Ее письма в Копенгаген Кристиану IV были полны лести.

Христиану Брауншвейгскому, который отправил ей перед разлукой длиннейшее письмо, словно готовился к смерти, тоже пришлось написать. Он послал ей на память алмазный браслет с надписью «Tant pour Dieu et ma très chère Reine»[54] и монограммой С. В. Христиан просил королеву, чтобы она завещала браслет своей дочери Луизе. Королева положила браслет вместе с другими драгоценностями, а Христиана сдержанно поблагодарила. Письмо Христиана и свой ответ она прочла Иржику, клянясь, что никогда не любила герцога.

— За руку, которую он потерял, служа мне, я выхлопотала для него в Англии орден Подвязки, — смеялась она.

Лорду Сесилю в Лондон королева писала о крестинах новорожденной Генриетты Марии, сожалея, что из-за отсутствия денег они прошли не особенно торжественно.

Писала итальянским купцам Бурмалачи в Лондон и Календрини в Амстердам, выражая свое неудовлетворение доходами с пая в Вест-Индской компании, жалкой восьмушки, которую отказал ей в своем завещании покойный Мориц Оранский. Пай просто необходимо увеличить, поскольку Генеральные Штаты уменьшили субсидии пфальцскому двору. Хитрый генуэзец Бурмалачи получение письма подтвердил, но об увеличении пая не обмолвился. А второй хитрый генуэзец, Календрини, обратил внимание королевы на то, что супруг королевы — его должник. И посоветовал обратиться в Нюрнберг к Чезаро Календрини. Возможно, тот будет рад что-то одолжить под пфальцские владения в Альцее, которые, бог даст, скоро будут возвращены ее супругу. Королева разгневалась и больше Календрини и Бурмалачи не писала. В конце года ей, однако, предложил ссуду благочестивый амстердамский богач Людвиг ван Гир. Дескать, за то, что, благодаря ее молитвам, он поставляет оружие Густаву Адольфу.

Королева расцвела от радостей любви и надежды на близкую войну, которую она всячески старалась ускорить. Она писала во все концы, подогревала страсти, сватала невест, льстила сильным и, главное, причитала насчет своих несчастных детей, которые имеют подлинное право быть пфальцграфами и принцами! Нельзя допустить — хотя бы ex principio monarchico[55], чтобы властители утрачивали троны! Так убеждала она английского короля, короля датского и курфюрста бранденбургского. А голландцам писала совсем по-республикански. Это были хитрые и умные письма. А подпись «Елизавета» в конце письма, украшенная такими завитушками, какими разве что итальянские архитекторы украшали тимпаны новых замков, была просто бесподобной.

После той ночи Иржи стал ее секретарем. Она диктовала ему, а иной раз и поручала самому составить послание: особо важные письма он зашифровывал. Ключ от шифра, о котором она договорилась с Юлианой в Бранденбурге, с Элеонорой в Стокгольме и Кристианом Четвертым в Копенгагене, она передала Иржику. В своих письмах она сообщала под секретом, сколько войска навербовал Мансфельд, какую сумму обещает дать на войну Голландия, сколько фунтов посылает Бекингем. По ее сведениям, у Франции тоже попросят деньги на войну. Леди Бесси выведала, сколько солдат Католической лиги состоит под командованием Тилли и сколько навербовал с мая по октябрь двадцать пятого года Валленштейн. Она была убеждена, что наемники родом из Чехии будут у него самыми ненадежными, потому что каждый чех — будь то бродяга или дворянин — гусит и бунтовщик.

Она сидела то в кабинете у Иржика на первом этаже, то звала его к себе. Быть без него она просто не могла. Он — тоже. Все это время он был как пьяный.

7

Леди Бесси любила кататься на коньках. Иржи сопровождал ее на эти ледяные забавы. Привязывал и снимал коньки, плавно, выписывая восьмерки, кружил с ней по льду. Этому искусству он обучился еще в Хропыни, на пруду. На замерзшем канале было весело и шумно. Юноши в черных плащах ласточками носились за разрумянившимися девушками, другие возили своих дам на санках, а некоторые пары танцевали на коньках новомодный французский танец с поклонами и приседаниями. Все смеялись и галдели. Это было богатое общество в бархате и мехах, сыновья и дочери гаагских купцов, юные оранские корнеты, юноши и девицы из семей английских лордов Бедфордов, Карлтонов, Дигбей и Верей, живущих в Гааге. Говорили все только по-французски и на французский манер кланялись прекрасной и остроумной леди Бесси, «королеве сердец».

В сочельник утром из Лейдена в дом те Вассенар с господином Плессеном и его женой приехал Фридрих Генрих, стройный, бледный и большеглазый. Поцеловал матери руку. Иржика не узнал до тех пор, пока королева не сказала ему, кто это.

Тогда Хайни вспомнил Вальдсас и веселую игру «купите соль».

Катаясь на коньках, леди Бесси не вспоминала о Хайни.

Многолюдье на льду быстро ее утомило.

— Поедем к морю, — сказала она, — там мы будем одни.

Они сели на коней и поскакали сквозь ветер, стужу, тьму. В глаза им летел песок.

На побережье было светлее. Волны вздымались белыми гребешками. Брызги обдавали лошадей снизу, Они дрожали от холода. Далекий свод небес был усеян звездами, тонущими в глубинах.

— Бежим в Вест-Индию! — воскликнула леди Бесси.

Долго стояли они словно статуи, врытые в песок. Потом конь королевы дернул узду, повернулся и помчался прочь от гудящих вод. Грива его развевалась. Осаженный, он вскинулся на дыбы. Королева прижалась лицом к его шее и оглянулась на Иржика.

Тот был рядом. На островке твердой земли, поросшей чертополохом, они снова повернулись лицом к морю.

Она крикнула воде:

— Merry Christmas![56] — и помахала плетью.

Дорога к Гааге сначала была сыпучая, потом каменистая, в выбоинах, припорошенная снегом, потом шла вдоль дамбы, похожей на крепостную стену. Всадники снова останавливались над разбушевавшимся морем, усеянным звездами, изборожденным серебряными гребнями. Ветер нес им на губы соленые капельки.

Королева захлопала в ладоши радостно, как дитя.

— Вот оно счастье, Ячменек! — ликуя, сказала она и нагнулась в седле. Они поцеловались.

— Возьми меня к себе, — попросила королева, соскочила с седла, и он посадил ее перед собой на лошадь.

— Едем! Быстрее, быстрее… — говорила королева, обнимая возлюбленного.

Иржик пустил лошадь галопом. Лошадь, оставшаяся без всадницы, бежала следом.

Сбоку выросли причудливые тени неподвижных ветряных мельниц, черных и высоких. Крылья их были подобны перевернутым крестам, воткнутым в звездное небо.

Это были новые мельницы Схевенингена.

Иржик попытался освободиться от объятий королевы.

Сейчас, когда они возвращаются на люди, ей лучше сесть на свою лошадь, — шептал он ей.

— Нет, поезжай дальше, — приказала она.

Лошадь замедлила бег. Они въехали на улицу с низенькими домами. Из труб подымался дым. Окна светились.

На дороге, в полосе света стоял человек без шапки с длинной белой бородой. Лысина его блестела.

— Аминь, аминь, узнаю тебя, Елена, навлекшая бедствия на ахейскую землю! — обратился он к королеве на латыни. — За твои грехи была сокрушена Троя! Узнаю тебя, жена Потифара! Ты сидишь на кобыле и обнимаешь Иосифа Египетского, надеясь, что ночь укроет твой блуд. Но сказал господь: «С женой ближнего не согреши и не допусти, чтобы кто из семени твоего был проведен сквозь огонь идола Молоха!»

Королева разжала руки на шее Иржика и соскользнула на гальку дороги.

Как кошка подкралась к обличителю и остановилась, ощетинившаяся. А старик все возвышал голос:

— Ты оскверняешь святой вечер! Иезавель была чище тебя!

Она подождала, пока он договорит.

Старик выкрикнул:

— Проклятие роду твоему!

Она прошипела:

— Ты кончил?

Старик ответил:

— Да.

Тогда она взмахнула плеткой и хлестнула его по лицу. Старик с криком отшатнулся, закрыл лицо руками, пальцы его залила кровь.

Королева громко засмеялась и вскочила на свою лошадь.

— Поехали! — приказала Иржи и прижалась к нему боком.

— Беглый католический священник, — сказала она брезгливо. — Стал протестантским проповедником, снова бежал, а теперь вот бродит здесь как нищий, ждет смерти и проповедует покаяние. Я могла бы бросить его в тюрьму. Сегодня же! Но не сделаю этого. Нынче канун рождества сына божьего!

До самого дома те Вассенар они не сказали больше ни слова. У ворот она позвала Иржика на рождественский ужин. Будут гости, которых нельзя было не позвать: господин Плессен с супругой, доктор Габервешл{168}, чех, доктор Румпф, болтливый и пьяный, противный Камерариус и еще более противный Нетерсол. Она хочет, чтобы Иржик сидел против нее. И Хайни это будет приятно.

Но Иржик попросил разрешения остаться одному.

— Сердишься? — спросила она.

Он промолчал.

Она приказала отвести коней в конюшню и ушла, похлестывая себя по ноге плеткой.

8

На новогодний ужин Иржик пришел. Стол был накрыт в зале аудиенций.

Там был Хайни, который завтра уезжал с Плессеном в Лейден. Он не знал по-чешски ни слова, хотя его и именовали принцем чешским. Хайни жаловался на раннее вставание и строгую дисциплину в лейденском училище. Мальчик просил, чтобы родители вызвали к нему в Лейден из Бранденбурга братьев Карла Людвига с Рупрехтом и сестру Елизавету. Мориц еще маленький, но с тремя старшими ему было бы веселее, раз уж они не могут быть все вместе у отца с матерью.

Это было ему обещано.

За столом сидели старшие Плессены, пфальцский доктор Румпф и чех Габервешл, рассказавший Иржи о хронике чешской войны, которую он пишет на память потомкам. Иржи поведал соотечественнику о том, какие мысли навеяла ему карта Моравии, составленная Яном Амосом Коменским.

— В вас говорит солдат, — возразил доктор.

Лорд Карлтон, сидевший рядом с Фридрихом, который много ел и пил, поднялся с бокалом в руке и произнес тост за присутствующего чешского короля. Фридрих поблагодарил и предложил тост за своего шурина и друга, короля английского Карла Первого. Френсис Нетерсол в своем тосте вспомнил умерших в минувшем году покровителей — короля Якова и принца Морица Оранского. Все встали в знак почтения к их памяти. Леди Карлтон прослезилось. В залу привели принца Эдуарда, который поцеловал отца и мать. Принесли и принцессу Генриетту Марию. Свечи сияющей люстры испугали малышку, и она громко расплакалась. Ее унесли, вслед за ней ушел и Эдуард.

Иржи сидел в самом конце стола, лица королевы он не видел, но чувствовал, что она не в духе.

Когда разговор возобновился, долго было слышно одного канцлера Камерариуса.

Он говорил о счастливом начале нового года. Конечно, распалась Уния немецких протестантских князей, но отжившее пусть умирает, ибо там, где догнивают корни старого, пышнее взрастет новое. И вот, несколько дней назад, в этом самом городе Гааге, в приличествующей случаю тайне родился Северный союз. Король чешский и курфюрст пфальцский Фридрих — среди участников договора. Бог даст, и в грядущем году он вернется на оба трона, которые ему пришлось покинуть в ожидании более счастливых времен.

Камерариус ораторствовал по-латыни, и Карлтоны его не понимали. Сэр Нетерсол на ухо переводил английскому послу речь канцлера, и Карлтон кивал головой, как китайский божок. Когда Камерариус кончил речь и Нетерсол перестал переводить, у леди Бесси вырвался вздох облегчения.

В полночь выпили шипучего французского вина. Когда подняли первый бокал, заговорил доктор Габервешл. Он напомнил присутствующим, что он, доктор Габервешл, и его юный сосед, пан из Хропыни, представляет за этим столом Чехию и Моравию. Что над всеми здесь сияет англо-шотландская красота королевы и пфальцская слава короля и за столом собрался цвет наций, борющихся во славу божию — англичане, пфальцские немцы, чехи. Дом, под крышей которого они собрались, — голландский. Французское вино, которое они пьют, сделано гугенотами, братьями по вере. Фаршированного индюка привезли из протестантского Амстердама. Тунец, с которого начался пир, пойман в водах Северного моря, омывающего Соединенные нидерландские провинции, Англию, Данию и Нижнюю Саксонию. Устрицы привезены торговым судном из дружественной Венеции. Оттуда же и фрукты, украшающие их новогодний стол. А сладости — из Фландрии, в этом знак того, что в недалеком будущем на радость собратьям по вере и Фландрия станет Нидерландской.

Все дружно захлопали красноречивому оратору.

Он кончил тостом за великое сообщество справедливых, которых соединила вера в христианского бога, ненависть к антихристу и крепкая надежда, что мир будет разделен на благо народам, а дорогая чешская земля достигнет свободы.

Потом говорили о счастливом расположении звезд, о канатоходцах, которые в эти праздники, невзирая на трескучий мороз, показывают свое искусство на площади в Гааге. Это те же самые, которые выступали при собрании курфюрстов несколько лет назад во время заседаний имперского сейма в Регенсбурге. Для канатоходцев нет границ.

— И для Мансфельда тоже, — сказал вдруг Фридрих, славно пробудившись от сна. — Он пробьется к Эльбе и через Силезию пройдет в Чехию.

Сравнение генерала с канатоходцами повергло всех в недоумение.

В час пополуночи гости и хозяева поднялись из-за стола.

Королева пробыла в первом этаже серого дома у Иржика до самого рассвета. Фрейлина Яна сегодня ночевала у леди Верей Тилбор. Елизавете всегда было спокойнее, когда Яна отсутствовала.

Вся Гаага осуждала постоянного спутника королевы, ее бывшего пажа. Появился, мол, в городе и прилип к леди Бесси как липучка.

— Она без него жить не может, — говорили люди, а поскольку с осуждением рука об руку идет сводничество, звали рыцаря из Хропыни всюду, куда приглашали королеву: к принцу Генри Оранскому, к Бедфорду и Карлтону, к госпоже Софии ван Нассау-Дитц и купцу Гиру, гаагский дом которого был рядом с усадьбой те Вассенар.

Иржика сажали далеко от королевы, но за тем же столом в сумрачных комнатах с дубовыми панелями, лепными потолками, фламандскими гобеленами, венецианскими зеркалами и люстрами. Слуги несли на стол горы паштета, блюда с мясом, дичью, устрицами, соленой рыбой, фруктами и конфетами. В бокалы наливали вина и водки. Гости сидели в креслах с высокими спинками, мужчины — в черном бархате, туго накрахмаленных сборчатых воротниках, женщины — в шелках, драгоценностях, с полуобнаженной грудью. Мужчины пили понемногу, но не переставая, до полного опьянения. Упившись, забывала французские манеры и французский язык. Бранились по-голландски, немецки, английски, шотландски. Ругали и кляли ростовщиков. Кроме дворян, на такие пиры были званы купцы из Ост-Индского общества, обосновавшегося в Делфте, и из амстердамской Вест-Индской компании. Эти набожные и богатые люди беседовали либо о святой вере, либо о деньгах, уничтожая при этом столько мяса и выпивая столько водки, что смертельно бледнели и уходили с ужина, шатаясь и отвратительно рыгая. Многие до головокружения курили в трубках английский табак.

Разбогатев, они еще не привыкли к благопристойной, богатой жизни.

Пиры тянулись до рассвета, пока через узкие окна в душную залу не заглядывало зеленоватое утро. Тогда все расходились к каретам, ожидавшим на ветреной улице.

— Не выношу их, — говорила леди Бесси. — Но мы живем на их деньги.

После таких ночных бдений королева спала до самого обеда.

Потом садилась с Иржиком в карету и выезжала в солнечный мир.

— Pro amore cubiculum, pro amore curriculum[57], — повторяла она старинную поговорку.

Она всегда бывала оживленной и веселой, когда они оставались одни, и ни о чем, кроме любви, не говорила. Не вспоминала о своих честолюбивых замыслах, замышляемых интригах, о меланхолическом супруге и детях, раскиданных по свету. Забывала тогда о родной Англии, о Пфальце и Чехии и даже о Голландии, где на лугах пробуждалась весна. Казалось, земля эта была для нее только страной их любви. Казалось, она и Иржика хочет заставить забыть обо всех и вся, кроме нее.

Жизнь Елизаветы была двойственной. Одна ее половина была насыщена тревогами из-за войны, жажды власти, богатства и славы. Она поверяла Иржику свои потаенные мысли. Говоря о брате, Карле английском, королева частенько повторяла, что случись ему вдруг умереть, — она его законная наследница. Грязная француженка до сих пор не подарила ему наследника. А королей нередко постигает внезапная смерть. Она в этом случае стала бы английской королевой, а если умрет Фридрих, то она может стать и протестантской императрицей, потому что конец власти Габсбургов близок.

Иржик улыбался ее мечтам. Он не хотел видеть, что они кровавые.

В эти месяцы она продиктовала ему тайные послания господину Оксеншерне{169} и королеве Элеоноре в Швецию, преподобному Жозефу, советнику Ришелье в Париже, великому визирю в Стамбуле и Валленштейну. Впрочем, последнее письмо она разорвала. Королева с нетерпением ждала вестей о датском походе в Германию и о действиях Мансфельда. Но курьеры все не приезжали, а письма свекрови из Бранденбурга были отнюдь не утешительными. Об успехах в войне за Пфальц и Чехию — так она называла новую войну — было не слышно. Англия денег не слала, ван Гир заботился об одном Густаве Адольфе, который увяз в войне с Польшей. Венеция — и та отмалчивалась. Турция колебалась и вела переговоры с Веной. А на Эльбе происходило что-то зловещее.

Тилли был генерал способный, у Валленштейна — армия огромная. Чешские солдаты, вопреки надеждам, от них не перебегали.

Известие о пышной свадьбе Бетлена Габора с Екатериной Бранденбургской в Кошицах вызвало у королевы бурную радость. Отныне, думала она, Бетлен неразрывно связан с антигабсбургской коалицией, и венгерская конница наводнит обе Австрии. Радовала королеву и крестьянская война на Эннсе, она прославляла ее вождя, таинственного Фадингера{170}, который поразил баварского наместника Герберсдорфа. Королева даже утверждала, что Фадингер лицом и фигурой — вылитый Иржик.

Голландский проповедник преподнес ей немецкие стихи о бурном восстании крестьян и победной битве у Вельса. Сражавшихся крестьян осеняло черное знамя с черепом; под Герберсдорфом убили в этом сражении двух лошадей, и он, обливаясь кровью, хлеставшей из двух глубоких ран, едва унес ноги… Так написал поэт и так было напечатано.

— Я тоже хотела поднять чешских крестьян, — напомнила Елизавета. — И сегодня была бы королевой в Праге! Говорят, восстали какие-то валахи в Моравии, да и в Чехии крестьяне бунтуют. Не поздно ли?

Но никто не приносил добрых вестей ни от Мансфельда, ни от датского короля. Известно было только, что идут они не вместе, а порознь. Королева кляла Мансфельда, коварного бастарда, который, дескать, не генерал, а просто старый разбойник.

Наконец по пути в Дувр к ней забрел капитан из полка Рутвена и сообщил, что на Эльбе у дессауского моста полегли четыре тысячи голландских, английских и нижнесаксонских солдат Мансфельда. На виселичном холме за Дессау такая гора трупов, что об их христианском погребении нечего и думать. Чумы не миновать! Мансфельд стянул остатки войск под Бранденбург, к великому огорчению бранденбургского курфюрста. Генерал теперь пьянствует и вербует солдат на землях Георга Вильгельма, который хотел бы остаться нейтральным.

Капитан передал Камерариусу шифрованное письмо от бранденбургского советника Беллина. Тот сообщал, что Бетлен требует от голландцев обещанных сорок тысяч талеров, грозясь в противном случае заключить мир с императором. Камерариус тотчас доложил об этом Фридриху.

Фридрих отправился к Елизавете.

— Почему вы не с Мансфельдом, сир? — крикнула королева. — Почему вас не было под Дессау? Вам надлежит отправляться в Бранденбург! Ваше место там, а не в Гельдерне у куропаток. Впрочем, к Мансфельду я пошлю Хайни. В его душе больше чести, чем в вашей.

Фридрих побледнел и начал оправдываться тем, что он, курфюрст и король, не может подчиняться графу Мансфельду.

— Вам не хватает мужества, сударь!

С тем Фридрих и вернулся в красный дом.

Леди Бесси всю неделю проплакала.

— Я так надеялась, — причитала она, — так верила! Это конец! Теперь я сама поеду в Дрезден к пьянице Иоганну Георгу, проберусь к Валленштейну, паду перед ним на колени, хоть пешком пойду к султану! Мне тридцать лет! Когда же я вернусь на трон?

Королева написала Кристиану IV в его лагерь в Брауншвейге. Приказала Иржи подготовить письмо графу Турну в Брешию, призывая его покинуть службу в Венеции, ехать к Мансфельду и не спускать с него глаз! Он, Турн, единственный, самим богом поставленный командующий войсками, которые освободят Силезию, Моравию и Чехию!

Отправив письма, королева слегла в изнеможении и позволила Яне ухаживать за собой, словно была больна.

Такой была одна сторона ее жизни.

Другая была тихой, полной неги. Они с Иржиком ездили верхом в Делфт, каменным кружевом окаймляющий горизонт с юга, в чопорный Лейден, навестили Фридриха Генриха в его строгом жилище и переночевали в доме напротив академии, слушая звон колокольчиков в курантах. Когда они возвращались, все кругом цвело. Елизавета и Иржик любовались полями тюльпанов, белыми облаками на небе и их светлыми отражениями в воде каналов. Смеялись, глядя на пузатые челны и потрепанные паруса барж. Королева гонялась по межам за бабочками, заходила в лавки, справлялась у торговцев, нет ли новых картин голландских мастеров, которые она так любит за сочность красок и детскую простоту. Сидела с Иржиком в сельских корчмах, слушая ссоры и смех скотоводов.

— Какой прекрасный край для нашей любви, — вздыхала она. — Обещай, что никогда не покинешь меня!

Иржи обещал.

А в это время в болота, окаймлявшие Эльбу, валились тела убитых солдат Мансфельда. Генерал с остатками нижнесаксонцев, англичан и датчан выступил из Бранденбурга в Силезию. Силезские города с ликованием приветствовали его. Чешские изгнанники устремлялись за ним из Дрездена и Перна. Силезские проповедники радостно вещали о приходе избавителя, и в церквах звонили во все колокола. Впервые в истории пришел датчанин на земли под Крконошами и божий воин граф Мансфельд привел войска Давидовы.

«И, — повторяли проповедники слова святой Библии, — Сирияне побежали от Израильтян и истребил Давид у Сириян семь тысяч колесниц и сорок тысяч пеших…»

Но Мансфельд со своими саксонцами, голландцами, англичанами и датчанами, никого не поразив, стремительно прошел дальше в Моравию до самого Липника.

Известие об этом пришло в Нидерланды. Королева радовалась, король расхорохорился, как петух, кукарекающий во славу восходящего солнца. В доме те Вассенар стало веселее. И Богухвал Берка прислал из Дрездена первое радостное письмо своей семнадцатилетней дочери Яне.

А Иржи ведь обещал никогда не оставлять королеву и всюду следовать за ней. Лучше всего, конечно, было бы отправиться в Хропынь, а потом и в Прагу.

— Еще до первого снега ты будешь со мной в своем раю, — твердила ему королева.

Эти слова отдавали богохульством, но Иржик ей все прощал.

9

Год тысяча шестьсот двадцать шестой оказался не столь благодатным, как надеялись силезские проповедники.

Первый удар был нанесен в битве у дессауских мостов. Другой удар обрушился на голову верных в разгаре лета. Погиб Христиан Брауншвейгский, светский епископ Хальберштадтский.

Королева с Иржиком возвращались в дом те Вассенар с морского купания. У решетки ограды на тумбе сидел солдат с оранской лентой на шлеме. Он встал и спросил, имеет ли он честь видеть чешскую королеву. Елизавета заметила, что правая рука у солдата на перевязи.

— Ты пришел из Силезии от графа Мансфельда? — спросила она.

— Нет, ваше величество, — ответил тот, — меня к вам послал герцог Христиан.

— Ты привез письмо от герцога?

— Нет, только устное поручение.

Она велела посланцу следовать за ней в покои.

— Что за поручение ты принес?

— Печальное, ваша милость. Последние слова герцога были: «Умираю в той же зале замка Вольфенбюттель, откуда два года назад я выгнал императорских послов, предлагавших мне помилование. В этой зале я присягнул, — сказал потом герцог, — что до самой смерти буду защищать права курфюрста Фридриха и его жены на Пфальц. Расскажи королеве в Гааге, что Христиан Хальберштадтский любил ее до последнего вздоха!» — так сказал мне господин герцог перед самой кончиной.

— Сядь, — сказала королева. — Ты устал от долгого пути. Родом ты из Гааги?

— Никак нет, Мансфельд завербовал меня в Гронингеме.

— Прежде чем отправишься туда, — продолжала она спрашивать гонца, — скажи, от каких ран умер твой герцог?

— Он не был ранен в бою, хотя мы с датчанином долго стояли против Тилли у Нордхейма. Огонь сжирал его внутренности. Многие считали, будто его отравили иезуиты. Но иезуитов и близко не было, когда под Нордхеймом у герцога начало жечь изнутри. Сгорел он, ваше величество.

Елизавета встала.

— Возьми за свое посольство! — и протянула солдату золотой. — В людской тебя накормят.

Солдат взял монету левой рукой и удалился.

— Жаль герцога Христиана, — сказала королева. — Он умел драться. Фридрих будет лить слезы. Сколько они вместе с ним выпили, скольких пленных монашек приласкали! Будь добр, сообщи о смерти Христиана Нетерсолу. Пусть он передаст эту весть Фридриху. Он подходит для этой роли. Потом поднимись ко мне. Сегодня пообедаем вместе.

За столом королева говорила о прелестной летней погоде, о новой идее Фридриха переселиться из Гааги в Ренен.

— Нам с тобой будет там лучше. Спрячемся от людей.

Только раз она вспомнила о покойном Христиане.

— Одному тебе, Иржи, я призналась, что Луиза его дочь. Поклянись мне сегодня, когда его уже нет в живых, что ты дашь вырвать себе язык, но не выдашь эту тайну!

Она через стол протянула ему руку, и он пожал ее.

Больше о Христиане она не обмолвилась.

В разгар августовской жары появился лорд Карлтон.

— У меня вести из Англии…

— Умер мой брат Карл? — перебила его королева.

— Упаси господь, леди Бесси… В Портсмуте убит лорд Бекингем.

— Без него брату будет легче договориться с парламентом. Сказать, чтобы вам принесли вина?

— Нет, благодарствую. До обеда я не пью… Есть и другие известия. Тилли разбил Кристиана датского у Литтера. Восемь тысяч датских солдат погибло, две тысячи сдались в плен. Кристиан отступил в Голштинию.

— Камерариус будет рвать на себе волосы, — ответила леди Бесси. — Остается только швед. А он, как вам, наверное, известно, отплыл в Пруссию.

— Однако воюет он не с Габсбургом, а с поляком.

— Это дело поправимое.

— Мне приятно, что вы, миледи, в хорошем настроении.

— Я верю только в шведского короля! Известно ли вам что-либо о Мансфельде?

— Он вторгся из Силезии в Моравию, прошел ее до Верхней Венгрии. Валленштейн гонится за ним, как волк за барсуком.

— Мансфельд предатель, — сказала королева.

— Уж скорее Бетлен, — возразил лорд Карлтон и покивал головой, как китайский божок.

— Если бы под гаагским договором не стояла подпись Фридриха, у меня еще теплилась бы надежда. Но — где Фридрих, там несчастье. Он уже осведомлен обо всем?

— Нет, сначала я пошел к вам.

— Уеду я от Фридриха.

— Куда?

— В Англию.

— Карл не пожелает вас видеть…

— Тогда в Швецию.

— Еще успеется, миледи!

Она крикнула:

— У меня нет времени! Стюартам не дано жить до старости!

Глаза ее наполнились слезами.

Карлтон погладил ее по голове:

— Успокойтесь, дитя!

— Я наследница английского престола!

И снова Карлтон покивал головой и тихонько сказал:

— Пока что, Бесси!

— Почему пока что?

— Кажется, вульгарная француженка беременна. Она родит Карлу наследника!

— Задушите француженку! Бекингема убили! Убейте и ее… Ради господа, прошу вас!

Карлтон заткнул уши.

— Я не смею слушать вас, миледи!

— Будете иметь на троне паписта!

— Не смею вас слушать… не смею!

Лорд встал, поклонился раз, второй, третий и вышел за двери.

Королева спустилась на первый этаж. Иржик сидел над картой Моравии.

— Уезжаем в Швецию! — объявила она с порога.

— Кто?

— Ты и я!

— Почему?

— От прокаженных надо бежать. Фридрих прокаженный. Он приносит несчастье… Мы проиграли и эту войну! Датчанин разбит. Мансфельд скитается по Моравии.

— По Моравии? Где? — Иржик схватился за карту.

— Не знаю… Может, в твоем Кромержиже… Удирает от Валленштейна, спешит соединиться с Бетленом. Не верю я ни Мансфельду, ни Бетлену. Пора начинать новую войну, шведскую!

— Почему ты не отпустила меня к Мансфельду?

— Потому что ты должен быть со мной.

Королева села в кресло и заплакала.

Плакала она до тех пор, пока он не упал перед ней на колени и не обещал, что пойдет с ней, куда бы она ни захотела, и останется с ней до конца, до последнего их вздоха. Ее и его.

— Ты будешь королем, Ячменек, — шептала она, — королем Моравии и Чехии. Есть ли на свете корона прекрасней? Я дам ее тебе, Ячменек!

10

Печалям в этом году не было конца.

Под Трепчином на Ваге армии Мансфельда и Бетлена соединились. Немцы, датчане, англичане, голландцы и чехи обнимали саксонцев, венгров и турок. Валленштейн, вступив с ними в бои, начал тайные переговоры с Бетленом. Мансфельд занемог и, бросив своих солдат, уехал в карете в Боснию, чтобы оттуда перебраться в Венецию и найти там хорошего врача. Но в боснийском сельце Раковице умер, не выпуская из рук меча. Бетлен замирился с императором, пообещав изгнать из Венгрии мансфельдские орды.

Император к концу зимы был почти что победителем. С помощью баварца удалось разбить отряды взбунтовавшихся крестьян австрийских земель. На старых липах, что росли на деревенских площадях, на каждой ветке висело по крестьянину. А лип тех было много сотен.

В Чехии крестьян вешали сторонники Валленштейна. Собиратели мандрагоры пожинали богатый урожай.

Только у моравских валахов да под Оломоуцем было весело. Там стояли датчане, их командиры — чешские полковники-эмигранты — знатно пировали, когда в лагере появлялся кто-то из соседних панов.

Валахи плясали вокруг костров, на которых сжигали чучело Дитрихштейна.

Густав Адольф все бился в восточной Пруссии с поляками. Зимовать он остался в Кенигсберге.

В сочельник в Англии было объявлено, что королева Генриетта Мария родит через три месяца.

Вести, принесенные Карлтоном, всегда были верными.

В канун Нового года за столом Генриха Оранского Фридрих, приглашенный с королевой, сэром Френсисом Нетерсолом и Камерариусом, произнес пространную речь, впервые употребив выражение «raison d’état»[58], которое стало модным в Европе. Raison d’état призывают всех протестантских князей неустанно стремиться к возрождению libertatis[59] и отдавать свое имущество и жизни за дело святой веры. Пусть померанский князь Богуслав попивает свое кислое пивко, пусть Иоганн Георг Саксонский продолжает заискивать, добиваясь императорской дружбы, пусть Бранденбург и впредь сохраняет гнилой нейтралитет. Настанет день, когда в Померании, Бранденбурге и Саксонии услышат рык шведского льва. Грядет Гедеон{171}, снежный король севера! Речь Фридриха понравилась бы всем, не заключи он ее тостом за наследника английского престола, который шевельнулся в материнском чреве. Принц, рожденный паписткой-француженкой, не радовал никого.

Оратору почти не аплодировали.

А в это время в сером доме усадьбы те Вассенар у камина сидели Иржи и фрейлина Яна, принц Эдуард и маленькая Генриетта Мария с пфальцской няней. Когда детей отправили спать, Иржи с Яной остались вдвоем. Растопив кусок олова в серебряной ложке, они опускали ее в таз с водой и гадали о будущем. Иржи рассказывал, какие новогодние обычаи сохранились у них на Гане, а Яна — о том, как встречали Новый год на Белой под Бездезом. Яне было весело, глаза ее улыбались Иржи.

Потом оба притихли, задумчиво глядя в потухающий камин, и так просидели долго за полночь.

11

Новый год был не счастливее минувшего.

Когда в Верхней Силезии у валахов и под Оломоуцем началась оттепель, Валленштейн ударил по датчанам и взял в плен всех чешских полковников и сразу вернул им всем свободу, кроме пана Битовского, которого отдал на суд и расправу Дитрихштейну. Валахи убрались в горы и продолжали там разбойничать.

Тем и кончилась война за чешские земли.

Кристиан датский начал вербовать новое войско в Голштинии. Ему нужны были генералы. И он, подобно королеве Елизавете, написал графу Турну в Венецию.

Венецианская синьория была рада избавиться от Турна. Дож преподнес старому военачальнику золотую цепь ценой в три тысячи дукатов и отпустил, облобызав в обе щеки перед всем собранием в самой большой зале Дворца дожей. Под звон колоколов на башне.

«Вот Иуда», — подумал Генрих Матес, цепь принял и отправился из Брешии через Альпы во Францию, а оттуда в Гаагу. Ехал не скрываясь, без переодеванья. В Париже попытался получить аудиенцию кардинала Ришелье, но тот видеть его не захотел, а велел передать ему привет и пожелание счастливого пути.

Так нежданно-негаданно появился в усадьбе те Вассенар граф Турн и со слезами на глазах припал к руке Фридриха. Зимний король сидел в позолоченном кресле, а по бокам стояли господин Камерариус и сэр Нетерсол.

У графа Турна, когда он склонился к холеной руке Фридриха, с лысины градом катился пот.

— Mein Gott, mein Gott…[60] — шептал он, выпрямляясь, а нос у него стал красным, как перезрелая земляника.

Фридрих попросил его рассказать о Венеции.

И Турн принялся расписывать хитрых итальянцев, которые куда хуже испанцев, потому что никогда не знаешь, то ли они с антихристом, то ли против. Денег у них куры не клюют, а сила хоть и не та, что прежде, но все же еще большая. Стоит им захотеть, и они смогли бы наводнить войсками Тироль, Штирию и обе Австрии до самого Дуная. Но он, Турн, готов служить туркам, только бы не этим адриатическим лавочникам, черт его дернул связаться с этой вонючей Венецией!

— Они же там ласточек едят, ваше величество!

Фридрих благосклонно улыбнулся.

— Сущая правда, ваше величество, грех-то какой! Женщины у них очаровательные, только старику Турну уже не до них. А так хорошего мало. Bei meiner Seel’ und Gott…[61]

— Что собирается предпринять наш друг Бетлен? Вы с ним, как нам известно от господина Камерариуса, все время поддерживали связь?

— Бетлен? Бетлен другого поля ягода. Хитер, как Люцифер, но в вере крепок. Деньги любит, да они ему и нужны. Не для себя даже, вино-то ему ничего не стоит, и объедаться он тоже, если захочет, может каждый день задаром. Золото ему необходимо для подкупа турецких пашей. Присылали бы побольше денег из Голландии, так ему и не пришлось бы то и дело вступать в переговоры с императором. Ведь все его осенние соглашения о мире — пустой звук. После святого Димитра турки из его войска уходят в свои лагеря, вот он и замиряется. А весной, как они появятся снова, так и война начинается с новой силой.

Я уверен, что Бетлен вскорости вторгнется в Австрию. Если датчанин будет наступать с севера, Бетлен нажмет с юго-востока. Не будь я Матес, если ошибусь.

— У вас есть от него поручения?

— Обещания, ваше величество. Сносился я с ним через голландского посла в Венеции, который передает Бетлену голландские субсидии и сам получает от него за это нидерландские гульдены. Нынче все на свете продается, ваше величество.

— О делах политики побеседуйте с господином Камерариусом. Вы отправляетесь в Данию? В каком качестве?

— Генерал-фельдмаршала, ваше величество.

— Поздравляю вас, — Фридрих протянул Турну руку. Тот снова ее поцеловал.

На этом аудиенция закончилась. Господин Камерариус удалился, сэр Нетерсол — вслед за ним. А Турн все не уходил.

— Подагра меня замучила, ваше величество, — сказал он. — Ноги стали никудышные.

Он взял кресло, придвинул его и уселся поудобней. Громко, точно отдавая команду полку, спросил:

— А что супруга с наследниками? Здоровы?

Фридрих кивнул.

— Рад слышать, — улыбнулся Турн. — Я там по всех вас так скучал. А как мой Герштель, усерден ли?

— Да, спасибо, — сухо ответил Фридрих, негодуя на Турна, пренебрегающего придворным этикетом. Королю отвечают: «Да, ваше величество, нет, ваше величество», но задавать вопросы не дозволено.

А тот зорко оглядывал Фридриха. Его бородку, подстриженную à la Генрих Четвертый, завитые волосы, панталоны с прорезями на цветной подкладке, камзол и жесткий складчатый воротник, шпагу и башмаки со шпорами. Турн зажмурился, словно ослепленный.

— Одеты по всей французской моде, ваше величество, — сказал он. — То-то в Праге бы удивились! А ее величество королева все такая же красавица? Сколько у вас теперь деток, смею спросить?

— Восемь… Один умер.

— Бедняжка… А Хайни?

— Принц чешский обучается в Лейдене.

— А Рупрехт?

— Принц Лужицкий гостит в Бранденбурге.

— Ох, и дорого же обойдется когда-нибудь бранденбуржцу его нейтралитет! Ну да мы все это поправим! Только вот господина Камерариуса вам надо гнать, а с ним и Нетерсола. У вас своего ума хватит, а ее величество королева стала, наверное, еще хитроумней, чем прежде.

— Нам выпало немало испытаний.

— Все за правду божию.

Турн встал.

— Теперь пойду, навещу королеву и моего Герштеля. А уж какое зло меня взяло, когда я услышал, что в Чехии и Моравии поднялись крестьяне. Это теперь — без нас! Пока мы там были, они валялись на печи. Королева ведь мечтала увидеть Ячменька нашим Фадингером. И была права!

— Как нам стало известно, австрийские крестьяне уже разбиты.

— А валахи держатся. Им бы перерезать глотку Дитрихштейну да поддеть на вилы Клесла. Тоже мне, кардинал! Пекарский сын. Даже брюха у него нет. Мужик мужиком. Второй дож венецианский. Ох, пришлось мне повозиться с этими мерзавцами! А что скажете, ваше величество, о смерти Мансфельда? Добрый был вояка…

Турн болтал бы еще долго, но Фридрих встал.

Они простились.

— Oh, meine schöne Liesel[62], — приветствовал граф Генрих Матес королеву и попытался упасть перед ней на колени. Она удержала его и расцеловала в обе щеки. Он прослезился.

— Вот радость так радость, — лепетал граф, — с такой радости напьюсь сегодня самого лучшего вина, какое только найдется у ваших постных голландцев в их мелких погребках. Приятно, что его величество супруг в хорошем настроении. Меланхолии и следа нет.

Королева взяла Турна за обе руки и усадила против себя в кресло.

Вошла Яна с серебряным кувшином вина. Турн вскочил и расцеловал ее.

— Хороша, что правда, то правда. Настоящая Берковна. Вся в мою почтенную свояченицу. Девушка, девушка, ты уже невеста… Хе-хе-хе.

Яна вспыхнула и убежала.

— Словно в Прагу вернулся, bei meiner Seel’ und Gott! Черт бы побрал это вечное скитанье. Хотел бы я наконец где-то осесть. Лучше бы всего дома во Власатицах. Может, когда-нибудь туда и доберусь.

Королева спросила, много ли дел у него было в Италии.

— Да я ничего не смел делать, schöne Liesbeth, gute Königin![63] Синьория не разрешала. А шпага у меня так и просилась из ножен, ей-богу! Теперь снова начнется! Походы, маневры, на самого Валленштейна ударим…

— Вы его знаете?

— Как не знать этого архиренегата… Но в его узколобой башке ума хватает. Ландскнехты о нем поют: «Ein Kujon, der zum Fürsten wird»[64]. А уж деньги любит, как все плуты. Королем стать задумал.

— Каким королем?

— Чешским, ваша милость.

— А вы что на это скажете?

— Скажу, что у меня есть король Фридрих и королева Елизавета.

— Это вы хорошо сказали, граф.

Он одним духом выпил кружку вина. Узнал рейнское, похвалил. Королева велела позвать Иржика. Они обнялись.

— Ячменек, Ячменек, каким ты стал красавцем. Вылитый архангел! Назначаю тебя полковником моей кавалерии. Боже мой, какое странное время. Прага, Брашов, Стамбул, Венеция, Гаага и снова Прага! Пошли, Ячменек, со мной. На конь, на конь!

Он не дал Иржику рта раскрыть.

— Весь мир стал полем боя для войска божьего! От Зунда до Адриатики, от Голландии до Чехии… Погарцуем, Герштель! Мне скоро шестьдесят, тебе двадцать пять. Если сложим да поделим, будет чуть побольше сорока на каждого, а это лучший генеральский возраст. И на женщин еще есть аппетит, простите, прекрасная дама, — и ума на двух молодых да на трех стариков, рука не дрожит, и колени не подгибаются, mordsblitz[65], вот это война! Пойдешь со мной, Иржик, к датчанину в Голштинию?

Королева усмехнулась:

— Он поедет со мной, граф Матес, в Чехию, вслед за вами!

Граф Турн понял.

— Проложу вам дорогу! — подхватил он быстро.

Обедали за столом у королевы. Граф Турн упивался радостью свидания.

— Старички post coenam[66] засыпают, — сказал он под конец. — Где бы я мог вздремнуть?

Иржик уложил Турна на своей кровати. Засыпая, граф Турн бормотал:

— Не знаю, что и сказать, Герштель. О том, как ты теперь живешь, рыцари в старину говорили: «sich ferliegen»[67]. Залежался ты, брат, под боком у этой красивой женщины, умеющей приворожить. Был бы я на твоем месте, может, и я бы тоже…

Тут он уснул и не досказал, что бы он сделал на месте Иржика.

12

Граф Турн остановился не в заезжем дворе, а в доме доктора Габервешла на площади. Доктор был известен в основном среди иностранцев, которых в Гааге жило предостаточно. Но и голландские купцы тоже лечились у него с охотой, потому что доктор умел поговорить с больным о делах веры и о вечном спасении.

Заезжий двор не устраивал графа, он не хотел, чтобы замечали, куда он ходит, кто приходит к нему, с кем он ведет беседы. Он вовсе был не так прост, как прикидывался.

В Гааге Турн посещал многих голландцев, шведов и англичан. Побывал у принца Оранского Генри, говорил с лицами духовными, с купцами и военными, ездил в Амстердам и разыскал господина Календрини в новом доме Ост-Индского общества на Остграхте, посидел у английского посла сэра Карлтона, побеседовал со шведским послом господином Адельсвертом, выспросил у датского посла Кнудсона о придворных нравах в Копенгагене, написал длинное письмо господину Людвигу ван Гиру, который в это время жил в Роттердаме, живо интересовался вопросами купли и продажи оружия, а еще больше — положением дел на море. Граф предостерегал голландцев от распрей с Англией, мощь которой на морях росла день ото дня, и настойчиво советовал им побольше знать о замыслах Валленштейна относительно Немецкого моря. Он втолковывал, что, воюя с датчанами, Габсбурги стремятся на самом деле овладеть водными путями и уничтожить Ганзу{172}. Валленштейн хитер и любит золото. Венецианцы, которых не проведешь, говорят, что герцог — плут, он хочет завладеть всеми портами от Штральзунда до Амстердама.

Фридрих диву давался, чего это старый Турн так засиделся в Гааге. Но тот на такие вопросы не отвечал, а начинал весело болтать о светлом будущем да целовал ему руку. Граф сиживал и у королевы, внимательно слушая ее речи. Если к Фридриху он относился как к ребенку, которого он любил отеческой любовью, хотя и знал все его недостатки, то с schöne Liesel разговаривал серьезно.

Он с ней поговорил и об Иржике. Ему хотелось выяснить, глубоко ли тот засел в ее сердце. Королева сказала, что настолько привыкла к своему секретарю, что просто не может без него обойтись.

— Дайте срок, он еще станет канцлером Чешского королевства!

И граф Матес понял, что schöne Liesel любит Иржика. Он позвал Иржи в трактир «Под рыцарским домом».

— Хочу потолковать с тобой о политике, — сказал он. — Конечно, мы могли бы прогуляться к морю и затеряться на часок в дюнах. Но о политике приятнее беседовать под крышей, за столом и с кружкой.

Начал он с самого главного. Дескать, любит Фридриха и королеву. Однако времена тяжелые. Вчерашнего дня в политике тоже не вернешь. Рубашка к телу ближе, чем камзол, говорят поляки, а поляки чтут честь. Наша честь — Чехия, Моравия, Силезия и Лужицы. У него, Турна, в жилах тирольская и итальянская кровь, но чувствует он себя чехом, как любой мужик из-под Часлава. Речь, однако, не о нем, а о славном Чешском королевстве. Что, если вдруг королем чешским заделается Валленштейн?

— О чем вы говорите, граф? — забормотал Иржи.

— Прежде ты звал меня отцом, Герштель.

— Как это такое могло прийти в голову пану отцу? Ведь коронованный чешский король жив.

У графа Турна взъерошились усы, он выпил и сказал с усмешкой:

— Живы, положим, два чешских короля. Первый — Фердинанд, второй — Фридрих. Оба венчались короной святого Вацлава. Но король тот, у кого в руках власть. Что, если власть окажется в руках Валленштейна?

— Паписта?

— Не такой уж он и папист. Родился он протестантом, для вида протестантов преследует, а на самом-то деле спасает! В Моравии сколько чешских дворян забрал он в плен у датчанина! И что сделал? Всех, кроме одного, отпустил. Как бы это объяснить?

— Это очень странно.

— А он — странный человек.

— Королеву интересует его гороскоп.

— Вот видишь, Ячменек, — граф Турн помолчал. — Валленштейн строит в Праге дворец, — продолжал он. — Прямо-таки королевский. В Ичине возводит другой, не хуже этого. Валленштейн — хозяин. Людям в его поместьях живется припеваючи. Фридрих страну опустошил, а этот ее возрождает. Вот кому бы служить была радость!

— А королева?

— А что королева? Господи боже мой! Как приехала в Прагу, так и уехала. С нами ее ничего не связывает. Языка нашего и то не знает. Как ты с ней объясняешься? По-французски. Она — Стюарт. Ей, видишь ли, хочется править в Праге. А кому бы не хотелось? С таким же удовольствием она бы правила в Лондоне. И все еще питает надежду на это. Француженка на английском троне только прикинулась, что собирается рожать, да никого королю не выродила. Вся Англия над ней смеется. Нашу Лизель можно было бы уговорить и на Стокгольм. Она бы и там правила, если б ей позволили.

— Наверное…

— А я вот, где бы ни был, в Турции, Трансильвании, Венеции, теперь вот занесет меня в Ютландию или в Данию, всюду буду думать о Чехии. Ты тоже. А она — нет!

— Зачем вы, отец, бросаете тень на ее образ? Вы же сами послали меня к ней, когда я не хотел этого?

— Времена меняются, и мы с ними. Неизменна только наша чешская земля и наша тоска по ней. С прекрасной Лизель в Чехию тебе не вернуться!

— Хотелось бы, чтобы вы ошиблись!

— Кто знает, кто знает… Я собирался говорить с тобой о политике, а не о женщинах. Пока что и эту войну мы проиграли.

— Для чего же вы вступаете в датское войско?

— Да я бы и дьяволу пошел служить, кабы знал, что он хочет уничтожить императора, как хочу этого я. Датчанин не сложил оружия. Вот потому я к нему иду. Конечно, с большим удовольствием я отправился бы к Густаву Адольфу.

— Королева тоже.

— Mein Gott! Еще бы, она же у нас умница.

Старый Турн засмеялся и поднял кружку.

— За ее красоту! Ты попался, как Самсон, Ячменек! Пропал. Оставайся пока при королеве! А я отправлюсь к датчанину, к шведу, а не то и Московии продамся. Французы говорят, в политике друг — сосед моего соседа. Московия соседствует с поляком. Поляк теперь наш враг, потому что заодно с Габсбургом. Вот я и отправлюсь хоть в Московию, только бы насолить Фердинанду. Политика — искусство нападать сзади.

— Этому вы научились в Италии?

— Человек учится до самой смерти.

— Сейчас вы идете воевать, хотя война уже проиграна?

— Иду… У меня будет достойный противник, Валленштейн. Это стоит испытать. Но война родит войну. Дождись, сидя возле королевы, настоящей войны, той, что придет из Швеции. Тогда побежим вместе к Густаву Адольфу.

— А Валленштейн?

— Посмотрим, пусть только у тебя пройдет охота сидеть в Гааге. Послушай, куда подевались твои красные руки?

— Королева…

— Дала тебе мазь… Так… Сначала эти деревенские руки возбуждали ее любовь, а теперь она сделала из них барские руки. Гм… А Яна из Берки тебе не нравится?

Иржи не ответил.

— Зато ты ей по душе… Она не сказала мне ни словечка, дядьям о таких вещах не говорят. Но у стариков глаз наметанный. Она тебя любит. Все о тебе и о прекрасной Лизель знает. Не слепая. И все-таки любит. Как приятно говорить с ней по-чешски, тебе не кажется?

— По-чешски я говорю и с маленькой Марженкой.

— Знаю, знаю. И с садовником Шимоном, и с доктором Габервешлом… Но речь Яны тебе приятнее, не отпирайся. Уж не знаю, кто такая Мэб. Яна никакая не Мэб, а кусочек Чехии в этих самых Нидерландах. Ах, Иржик, как жаль, как жаль…

— Чего вам жаль, отец?

— Да ничего, Иржик, это я так. Если хочешь знать, старик Турн так же боится Валленштейна, как и ты… Брось ты мазать руки этой дрянью! Пускай себе у Фридриха руки будут белые, а тебе не пристало. Твои держали шпагу и уздечку коня. В Гааге-то ты еще никого не проткнул?

— Нет, отец.

— И это жаль, — сказал граф Турн и расхохотался так, что задребезжали кружки, расставленные по полкам.

13

У датчан граф Турн не задержался. В июле приехал, а к зиме снова появился в Гааге. Валленштейн прижал его к границе Нидерландов. Турн распрощался с армией, которая окопалась около Бремена, и снова поселился у доктора Габервешла.

Пока Камерариус, вконец расстроенный, что его дитя — Северный союз — разваливается из-за эгоизма Англии и бездарной политики Оранского дома, сидел в своей канцелярии и причитал, Турн, имевший привычку к интригам, плести которые кому-то надо было, всю зиму втолковывал принцу Генри и лорду Карлтону, что Голландия и Англия должны помочь датчанину и военной силой, и деньгами, иначе с Валленштейном не справиться. Война-то идет не только за реституцию Фридриха Пфальцского. Император проникает туда, куда раньше не пытался и носа сунуть. Ганза трясется от страха. Штральзунд в панике, Любек подумывает, как бы сговориться с Валленштейном. Герцог Мекленбургский бежал из страны, а Валленштейн требует себе у императора Мекленбург в ленное владение. Новый герцог Альба{173} спустится к устью Рейна, и тогда горе голландскому флоту. О чем думает Карл английский? Почему перестал заботиться о делах веры? Разве в Лондоне не знают о новом эдикте, изданном в Чехии, по которому все дворяне-протестанты должны либо перейти в паписты, либо покинуть страну? В Чехии идет ужасающий грабеж. А скоро таким же манером начнут грабить имущество протестантов в Германии и Голландии, тогда не будет ни полных мисок, ни золотых пуговиц на камзолах. Что, голландцам тоже захотелось отправиться в изгнание, как чешским дворянам? Или хотите, чтобы и в Лондоне у святого Павла снова закаркали по-латыни иезуиты?

Его слушали, но ничего не предпринимали. Сытый голодного не разумеет.

А Фридрих опять оживился, перед ним мелькнула надежда на возвращение Пфальца. Датчанин требовал этого в своих условиях мира, и император согласился бы, обещай Фридрих хотя бы старшего сына воспитать католиком. Раз дело зашло так далеко, решил Фридрих, — буду тверд:

— Наш род останется протестантским, пусть я до самой смерти останусь изгнанником во имя Христа.

А чтобы паписты не похитили сына Хайни, он забрал его из Лейдена и поселил у себя в красном доме усадьбы те Вассенар.

Увидев Хайни, Турн изумился. Принц чешский был красив и крепок, глазами и цветом волос в отца, а в остальном — вылитая Елизавета. Принц сидел на коне, как истый кавалерист, разговаривал по-немецки, английски и французски. В лейденской школе его приучили рано вставать, читать Библию, умеренно есть, мало пить, в беседе ссылаться на Цицерона и даже сочинять латинские и французские стихи.

Когда Фридрих открыл своему первенцу, какие планы в отношении его лелеет император, принц сказал, что этому кривому антихристу он ответит мечом.

— Теперь мне и смерть не страшна, — ликовал Турн, — потому что есть ты, будущий король!

Настроение у Фридриха улучшилось еще и оттого, что Камерариус, — хоть и упрямился для вида, — собрал много сведений о раздорах среди папистов. Войска Валленштейна грабят повсюду, где ни расквартируются, равно в землях протестантских и в княжествах Католической лиги. Князья просят императора, чтобы он наконец заставил Валленштейна уйти с их земель. Но император не решается что-либо приказывать Валленштейну. Господа курфюрсты и князья Католической лиги уповают на Максимилиана Баварского, который дважды выручал императора в трудные времена. Первый раз — в Чехии, второй — выступив против крестьян Верхней Австрии. Максимилиан для вида присоединяется к жалобам Лиги, а сам намекает императору, что, если тот вознаградит его наконец за долголетнюю верность и обещает ему вакантное пфальцское курфюршество, он не поддержит протестов Лиги против Валленштейна. Фридриха это не волновало. В Пфальце он все равно не сидит. Но все курфюрсты, католики и лютеране, все князья, паписты и протестанты, все amici libertatis Germanicae[68] рассердятся на императора, что он позволяет себе жонглировать курфюрстскими шапками, нарушая старые имперские установления.

Из всего этого Камерариус делал вывод, что коль скоро двое — император и Лига — рычат друг на друга, третий — Фридрих — может смеяться. Граф Турн тоже радовался сварам из-за пфальцского яблока Эриды{174} и все ходил от одного к другому, призывая не дать погаснуть огню датской войны, которая императору — пусть он ее в военном отношении и выигрывает — очень досаждает. Граф Турн не только по-фельдмаршальски пил на ужинах, куда его приглашали вместе с королевской четой, но и со всей страстью призывал к борьбе за истинную христианскую веру. Антихрист ничего не выиграл, изгнав верных деток господа с чешских земель. Если князья будут едины и доведут войну до конца, ему с ними не совладать. Хайни с восхищением слушал Турна и заявил, что перепояшется мечом, как Зигфрид{175}, и выйдет против римского дракона.

После таких ужинов Турн забирал Иржи к себе, в дом доктора Габервешла. Там они просиживали до утра. Граф строил планы, а Иржи рассеянно ему внимал.

— Где бродят твои мысли, Герштель, — вопрошал он время от времени. — Прекрасная Лизель сейчас, скорее всего, спит с Фридрихом. А ты ради нее готов забыть даже Хропынь.

— Простите меня, отец, вам этого не понять.

— Да мне и вдова не нужна, не то что мужняя жена, чудак-человек!

— Вы ее оскорбляете.

— Прости за нескромность, но как ты ее называешь, — леди Элизабет?

— Как я ее называю?

Иржик и сам этого не знал. Он не называл ее никак!

— Вот видишь, чужая она…

Одиссей тоже не называл нимфу Калипсо ласковыми прозвищами и все же долго не мог ее покинуть. Рыцарь Тангейзер вернее всего не придумал для Венеры нового имени, хотя пробыл у нее целых семь лет. Иржи клялся, что любит королеву, как никто никогда не любил женщину и любить не будет. Это, наверное, адское наслаждение, но тогда и ад этот — рай.

О любви вообще говорить трудно, в особенности молодому со стариком.

Граф Турн задумчиво смотрел в разгоревшиеся глаза Иржи. И ему пришло на ум спросить:

— Зоя к тебе во сне не приходит?

— Нет, никогда!

— Еще придет…

— Зачем вы мучаете меня, отец?

— Вижу, что ты еще не совсем пропащий.

14

Граф Турн не уговорил Иржика отправиться с ним в Данию.

Пришлось ему плыть на голландской галере в Копенгаген одному. В пути они чуть было не разбились у Фризских островов, но в конце концов все же доплыли до Эльсинора. Турн написал оттуда, что король Кристиан устроил ему торжественную встречу. На рейде даже из пушек палили. В остальном Дания ему не понравилась. И армия не была такой хорошей, как должно, и Валленштейн сидел напротив в Мекленбурге, приказав титуловать себя «адмиралом Балтийского моря и Океана». Он, как того желал, стал герцогом Мекленбургским и начал, как и в Праге, строить дворец в Гюстрове. Обосновывался на вечные времена. Черт его знает, чем ему этот паршивый Мекленбург так полюбился. Может, могилами ободритов{176}?

Турн писал, что собирается в Швецию.

«Приезжай ко мне», — призывал он Иржика.

Воды в голландских каналах поднялись. И когда Фридрих с Хайни охотились на курочек в Утрехте, королева с Иржи ездили среди дюн по морскому берегу, заезжали и в города. Побывали в Лейдене у Карла Людвига, Елизаветы и Рупрехта, которых по просьбе Хайни переселили туда из Бранденбурга. В Бранденбурге остался один Мориц.

Никто больше не удивлялся влюбленной паре. К греху явному люди относятся терпимей, чем к тайному. Но однажды вечером леди Бесси сказала со своей безмятежной улыбкой:

— Я беременна.

У Иржи засияли глаза, но он тут же помрачнел.

— Что скажет Фридрих?

— Ничего. Это его дитя.

— Значит, граф Турн говорил правду.

— Не знаю, что говорил граф Турн. Он говорит больше, чем знает. Фридрих явился ко мне два месяца назад, а перед этим два года я его избегала. В этот раз избежать не могла.

— Почему?

— Речь шла о тебе.

— Лжешь! — Иржи поднял руку, словно хотел ее ударять.

— Избей меня, как девку, если я лгу, но выслушай!

Она просительно сложила ладони, глядя на него покорно и робко.

— Знать ничего не хочу.

— Ты все должен знать, — возразила она. — Он пришел ко мне в полночь. Потихоньку, как вор. Схватил за плечо и разбудил. Глаза у него были злые. Сказал: «Хорошо ли вам спится в одиночестве, мадам? В другое время вы прячете под одеялом гостя. Вот велю выпороть вас кнутом за городскими воротами!» — «Убирайтесь, месье, из моего дома! — крикнула я ему. — Вы пьяны! Как вы смеете меня подозревать!»

Он захохотал как дьявол.

«Я давно за вами наблюдаю, мадам. Вы, мадам, полеживаете со своим пажом», — сказал он злобно.

Я ему ответила, что он сошел с ума.

«Нет, мадам. Два года я на вас смотрю. Два года вас избегаю».

«У вас вдоволь других женщин, — возразила я. — Тому свидетели все амстердамские грахты. Оттого вы меня и избегаете! Я долго молчала. Королеве не пристало признаваться даже самой себе, что король ее обманывает. Вы виттельсбахский безумец. Какое несчастье, что я ваша жена. А могла бы быть герцогиней савойской или шведской королевой! Но меня отдали за вас. Разве, месье, вы никогда не замечали, как мне противны ваши объятия? Вы что же, не видели, как мне отвратительны ваши комплименты, ваше herzallerliebste, из которой вы сделали кобылу, ничего больше — кобылу, которая рожает вам детенышей. Я вам лгала, называя «дорогим Фредериком». Что может быть мне дорого в вас? Вы не муж, не друг, не советник, не король! Что вы хотите от меня?»

Он выслушал меня и сказал:

«Хочу, чтобы вы со мною спали. Если вы не будете со мной спать, я прикажу без всяких проволочек проткнуть вашего моравского мужлана. У меня еще достанет золота, чтобы нанять кого-нибудь, кто пырнет его в спину и бросит в канал. Я хочу облегчить вам задачу. Если желаете, чтобы я поверил, что вы не прелюбодейка, — спите со мной! Мне стыдно людей, что вы мне изменяете. Но пока я сам не застал вас с ним в постели, пусть помалкивают. Сейчас на тронах много беспутных женщин. Я не так глуп и, когда я брал вас в жены, знал, что женюсь на дочери Стюартов. По закону божескому и человеческому я являюсь господином вашего тела, и мне стыдно, что я не сплю с вами. Пфальц, Чехию и Моравию, Силезию и Лужицы я потерял, у меня нет ни золота, ни славы, ничего. Даже о детях, рожденных вами, я не могу сказать с уверенностью, что они мои. Я хорошенько их всех рассмотрел, хотя вы и раскидали их по свету. Но то, что принадлежит мне по праву, я возьму — это ваше тело, которое я люблю и ненавижу!»

Чтобы спасти тебя, мне пришлось ответить ему так:

«Поклянитесь, что не тронете Иржи из Хропыни».

Он поднял руку и поклялся.

Тогда я сказала:

«Я же любила вас и не полюблю. Можете лечь со мной».

Он лег. Вот и все, Ячменек. Я снова беременна. Так же, как и раньше, из года в год. Так же, как и раньше, без любви. Если хочешь, можешь меня убить.

Что мог ответить на это Иржик?

15

В эти дни глаза королевы стали еще больше и прекрасней, чем обычно, и смотрели они вопросительно-печально, как у всех беременных женщин. Потянулись недели, месяцы. Иржик любил беременную женщину.

Беременность на этот раз была тяжелой. Королева страдала, страдал и Иржи.

Из Амстердама выписали доктора Румпфа. Он пускал ей кровь, прописал лечебные отвары. У нее болела голова, ей стало трудно ходить, трудно сидеть и трудно лежать. Началась бессонница. Лицо осунулось, покрылось синеватой бледностью. Королева перестала читать книги и писать письма, выгнала леди Бедфорд, пришедшую ее утешить, не отпускала от себя Карлтонов до самого их отъезда в Лондон, не скрывала своей ненависти к фрейлине Яне.

— Мэб, — как-то спросила она ее, — о ком тебе мечтается по ночам, когда ты лежишь на спине?

Оставаясь одна, королева напевала сентиментальные песенки, а потом плакала в платок, взятый у Иржи. Спрашивала его вдруг, почему у него теперь не красные руки.

— Были мужские руки, а теперь — женские.

Она забыла, что недавно сама же дала ему мазь из Мекки, чтобы руки у него побелели. Но как целовала она его красные руки, так целовала и белые, «женские». Когда он рассказывал ей, что происходит в мире, она смотрела на него, словно не понимая.

И только спрашивала:

— Ты не бросишь меня, Ячменек? Никогда?

Мистер Дадли Карлтон, заменивший отозванного английского посла, рассказывал ей, что Валленштейн грозится сровнять с землей осажденный Штральзунд, даже если этот проклятый город цепями прикован к небесам!

— Штральзунд? — спрашивала она. — Какое мне дело до Штральзунда? У меня голова кружится. Такого со мной никогда не бывало. Гаага провоняла морской рыбой, я этого не вынесу…

— Штральзунд устоял перед бешеным штурмом, — в другой раз говорил мистер Дадли Карлтон.

— Штральзунд… А брат мой, король Карл, перед чем он устоял? Перед моими просьбами выплачивать субсидии! Сколько уж лет он ничего нам не посылает. А может, в Лондоне крадут мои деньги? Мы нищие, сэр. Я рожу дитя бедняка. Чего ради ваш парламент распространяет портреты чешской королевы и ее многочисленной семьи? Уж не для того ли, чтобы восстановить против нас Карла и Генриетту Марию, у которых нет детей? Если господа из парламента так меня любят, пусть пошлют моим несчастным детям что-нибудь на пропитание!

— Кристиан, король датский, помогает Штральзунду. На его кораблях в Зунд переправлены датско-шотландские войска. Ваши земляки, миледи.

— Под Прагой шотландцы ничем не сумели нам помочь. Валленштейн выиграет эту войну и станет датским королем. Где Скультетус, там беда. Какое счастье, что этот рыжий больше не читает нам Библию. Я знаю, Кристиан послал его в Австрию к крестьянам, чтобы поднять их на восстание. Что из этого вышло, мы с вами знаем. Фадингер потерпел поражение. И Кристиан, если не прогонит Скультетуса, тоже будет разбит. В пражском Граде Скультетус творил одни безобразия. То же самое наверняка и в Копенгагене.

— Войска Валленштейна, осаждающие Штральзунд, страдают от приморских дождей. Лагерь затоплен. В шатер Валленштейна хлынула вода. Подмок порох.

— О порохе лучше не вспоминайте! Я хотела взорвать английских послов, которые явились к нам в Прагу и советовали сдаться Фердинанду! Никто из чехов не пожелал пускать в дело порох, а я с ним обращаться не умею. Где эти господа, Конвей и Вестон, которые измучили меня в Праге?

— Я наведу о них справки в Лондоне.

— Не трудитесь! Ваш дядя знал все. Из вас никогда настоящего посла не получится. Посол обязан все знать и ни о чем не спрашивать. Говорите, Кристиан датский послал корабли к Штральзунду? С ним был и граф Турн?

— Нет, граф на шведском корабле отплыл в Эльбинг.

— Где это?

— В Пруссии.

— Кому принадлежит Пруссия?

— Сейчас шведу.

— Он отправился туда, куда следует перебираться всем нам. К шведам. Вот только рожу и тут же поеду в Швецию. Но мне не разродиться. Умру с младенцем во чреве… Оставьте меня, сэр, насколько мне был приятен ваш дядя, настолько вы мне противны. Напишите лорду Карлтону, что его покорная слуга Бесси шлет ему поклон.

— Король Кристиан намеревался овладеть Ругеном, в котором перед самым Штральзундом стоят войска Валленштейна. Но ему не удалось.

— Что не удалось?

— Кристиану не удалось овладеть Ругеном. Тогда он занял остров Уздом. Но под Вольгастом Валленштейн разбил его войска и загнал обратно на корабли.

— Ему повезло больше, чем фараону. Это счастье ему вымолил Абрахам Шульц Скультетус. — Помилуй, господи, короля нашего Кристиана Четвертого, не дай ему погибнуть в водах, как фараону египетскому… — так, наверное, он молился. — Оставьте меня, сэр, умоляю вас!

Так она говорила со всеми и всех прогоняла.

Но вспомнила о своих детях, тех, что были рядом, и тех, что были вдали. Целыми днями играла с маленькой Генриеттой Марией, которая жила с ней в сером доме Вассенар. Брала ее за ручку и водила смотреть на львов и охотничьих собак. Четырехлетнему Эдуарду письменно завещала — на случай, если умрет родами, — своих гончих — Аполлона и Баблера… Золотистый Цорги по ее завещанию должен был быть убит у ее смертного ложа и сожжен. Подписывая сей странный документ, она плакала.

На дворе усадьбы те Вассенар она учила Эдуарда стрелять из лука. Целовала его, называла сироткой. Часто навещала леди Верей, чтобы поболтать со светловолосой, длинноногой Луизой, девочкой смышленой и задумчивой. Писала в Лейден своему второму сыну Карлу Людвигу, дочери Елизавете и Рупрехту, рожденному в Праге. О Морице, который оставался до сих пор в Бранденбурге, не поминала ни словом.

Встречаясь за столом с Фридрихом, здоровалась приветливо и учтиво. Но в иное время с ним не разговаривала. Фридрих теперь частенько прихварывал. Снова появился доктор Румпф. С видом самым озабоченным он запретил Фридриху ездить верхом и в экипаже, охотиться на болотах и сидеть на земле. Но Фридрих не послушался. Гаагу с ее «сбродом» он ненавидел, то и дело удирал из города, захватив с собой Хайни.

Усадьба те Вассенар уподобилась пустынному острову. Мало кто посещал Фридриха и его жену, и мало кто приглашал их к себе. А когда стало известно, что пфальцским курфюрстом стал Максимилиан Баварский, многие решили, что вокруг Фридриха надо ходить на цыпочках. Разве что только не выражали ему соболезнования.

Праздничные ужины с попойками случались теперь не часто.

Наконец и господин Камерариус отправился на службу к шведу, а сэр Френсис Нетерсол возвратился в Лондон. Камерариус — прельстившись большим вознаграждением, Нетерсол — чтобы получить место настоящего посла, хотя бы в той же Гааге. Нетерсолу приказали оставаться у Фридриха. Денег, однако, прибавили.

16

Лето в этом году стояло жаркое. Елизавета, угнетенная беременностью, изнемогала от жажды. Доктор Румпф запретил ей много пить. Она не выходила из дома. Лежала, глядя в потолок. Если Яна пыталась читать ей вслух, она выгоняла ее и посылала за Иржиком, чтобы диктовать ему письма свекрови Юлиане в Бранденбург. Но писем не заканчивала. Приказывала Иржику сжигать черновики, хотя ничего секретного они не содержали. Королева все же отправила несколько писем банкиру Календрини с просьбами о новом займе. Твердила ему о несчастных детях, о святой вере, за которую эти дети страдают, о том, что для старейшины валлонской церкви господина Календрини помощь изгнанникам-протестантам — долг, что богатство, мол, — это милость божия и скупость — большой грех. В конце концов Календрини деньги выслал, но с указанием выплатить их дочери английского короля, а не бывшему курфюрсту Фридриху, присовокупив, что субсидия эта будет последней. У него, дескать, обязательств — несть числа. В первую очередь перед королем шведским, который за веру рискует жизнью и на суше и на море. «Отдай — и тебе будет воздано, — писал Календрини, — но курфюрст Фридрих не отдает ничего. Купите на эти деньги приданое для дитяти, которого носите под сердцем». Леди Бесси послала Календрини в подарок свой портрет кисти Михиля из Делфта, написавшего недавно королеву по памяти; самому художнику за работу заплачено не было.

Осенью она обратилась с вопросом о своем состоянии к лондонскому придворному лекарю сэру Теодору Майерну. Тот ответил, что заглазно судить не может, но подчеркнул, что умеренность в еде, кровопускания и частые очищения желудка улучшают самочувствие. «Доктор Румпф, — писал дальше английский медик, — врач выдающийся, а буде понадобится консилиум, то в Гааге имеется еще и пражский врач Габервешл. Они, безусловно, дадут любезной пациентке необходимый совет».

Королева разгневалась на старого Майерна. Поди-ка, лебезит перед яловой француженкой на английском тропе, нет, чтобы проявить заботу о несчастной жене изгнанника.

Чем ближе были роды, тем она становилась угрюмее и злее. Допускала к себе одного Иржика, его требовала к себе постоянно и, когда только могла, судорожно, со слезами целовала и, обнимая, спрашивала, не бросит ли он ее в тяжелый час.

— Умирать, так вместе, — вздыхала она с безумной усмешкой.

Наконец зимним вечером легко и быстро разрешилась слабенькой девочкой. Фридриха дома не было, он уехал смотреть на вылов пруда в Харлеме.

Иржи ожидал в прихожей. Она позвала его сразу после родов. Он приложился к ее горячей руке и вышел.

В прихожей доктор Румпф, словно насмехаясь над Иржиком, сказал:

— Опять вылитый Фридрих!

— Она скоро поправится? — спросил Иржик пфальцского доктора.

— Наверное… Но детей, пожалуй, с нее хватит…

— Да, конечно, — заторопился, словно извиняясь, ответить Иржик. Все это был какой-то перевернутый, сумасшедший мир, и впервые Иржику захотелось сбежать из него в мир разумный. Но где он был, этот разумный мир?

Поздно ночью приехал Фридрих и, как был, забрызганный грязью, вошел в спальню родильницы. Взглянул на девочку и громко засмеялся:

— Будь у нее козья бородка, никто бы не отличил ее от меня. Велика сила Виттельсбахов! Как ее назовем?

— Не знаю, — Елизавета закрыла глаза.

Даже крестную они подобрали с трудом. Многие владетельные дамы уже крестили кого-нибудь из их детей. Фридрих придумал для новорожденной модное тогда имя Шарлотта. Крестной матерью записали курфюрстину бранденбургскую. Карл английский прислав поздравление, и ничего более. Его супруга, вульгарная француженка, запретила одаривать детей этой стюартовской крольчихи.

Фридрих навещал королеву каждое утро. Однажды в горячке она услышала, как он сказал:

— А будущей зимой снова будет сын.

Королева с трудом приподняла голову и попросила мужа выйти.

17

Вскоре после нового 1629 года в Амстердам с победой воротился из плавания вице-адмирал Питер Питерсон Гейн. Он захватил испанские галеоны, везшие серебро для испанских Нидерландов, и караван судов, груженных бразильским сахаром. Добыча принадлежала Ост-Индскому обществу, которое снарядило и отправило флотилию вице-адмирала. Господа и купцы в Амстердаме, Гааге и Соединенных провинциях ликовали. Добыча была огромной, и паи Ост-Индского общества поднялись в цене. Питер Гейн и его матросы получили щедрое вознаграждение.

Однако принц Оранский Генри желал, чтобы и люд амстердамский порадовался победе деток святой веры над папистами и торжеству голландской свободы над испанской тиранией. Были сочинены и отпечатаны праздничные листовки, организованы шествия, на грахтах и побережье Северного моря, где стояли на причалах голландская флотилия и оранская эскадра, целую неделю жгли фейерверки. Был назначен день, когда испанские моряки пройдут в позорной процессии по Амстердаму, а принц Генри будет смотреть на своих моряков и их пленников с деревянного помоста возле фасада дома Ост-Индского общества, утверждая сим единство голландской свободы и голландской морской торговли.

Дни стояли сверкающе-солнечные, Амстердам сиял светлыми цветами оранского дома. Военные галеры украсились гирляндами флажков. Площади, улочки и грахты заполнила праздничная толпа, музыка гремела, и певцы под звуки лютен, свирелей и бубнов распевали новую песенку об адмирале Питере Питерсоне, приплывшем с двояким серебром — твердым и растворимым.

С утра до вечера с крепостных стен палили пушки. На освещенной факелами ратуше показывали из окон фигуры бога Нептуна и Нереид, покрытых зеленой чешуей. Народ ликовал, глядя на них, хотя и не ведал, что сии фигуры означают. Послы дружественных стран, в особенности Дании, Швеции и Англии, катались на разукрашенных лодках по грахту Принца и махали платочками во все стороны. Их приветствовали так, словно и они были причастны к нежданной победе. Ост-Индское общество давало обеды и ужины для богатых и устраивало благодарственные богослужения для бедных.

Королевская чета из усадьбы те Вассенар на эти торжества приглашена не была.

Королева сказала:

— Они слышали, как тяжко я носила, вот и решили, что я больна.

Такое объяснение Фридриху не понравилось.

— Но ведь есть еще я и мой старший сын! Ну так мы поедем в Амстердам без приглашения. Раз они почитают нас сбродом, мы как сброд и вотремся с черного хода!

Взяв с собой Хайни, Фридрих сел в карету с одним камердинером на козлах. Даже не попрощавшись, они покинули усадьбу те Вассенар в шесть часов утра. К полудню по промерзшей дороге добрались до Харлема. Фридрих нашел небольшую парусную лодку, но решил, что не станет нанимать ее для себя, сына и лакея, а поплывет в Амстердам вместе с другими мужчинами, женщинами и детьми, которые тоже стремятся увидеть амстердамское торжество. Не ради экономии, а чтобы сесть на одну деревянную лавку с обыкновенными смертными, продемонстрировать тем свою простоту. Все в лодке и на пристани будут его приветствовать. Тогда и в Амстердаме узнают, что среди зрителей есть чешский король.

Переполненный парусник отплыл из Харлема в полдень. Пассажиры узнали Фридриха и его сына, окружили их вниманием. Впрочем, скоро все запели. Поющая лодка плыла по широкому каналу спокойно и беспрепятственно. Ветер дул с запада, и парус слегка раздувался. Они плыли мимо заснеженных берегов, аллей голых тополей, ветряных мельниц и белых верениц гусей, вылетающих из заиндевелого камыша. Хайни вскакивал, радуясь незнакомому зрелищу. Остальных пассажиров привычные окрестности не интересовали. Они ели и пили, с криком опорожняя корзинки и бутыли. Чернь веселилась, потчуя благородных спутников кусками запеченного мяса и уговаривая их выпить с ними домашней водки. Но Фридрих и Хайни отказывались, дескать, сыты и пить не желают.

Чем ближе к Амстердаму, тем больше лодок заполняло канал. Скоро они очутились в длинной беспорядочной веренице. Лодки перегоняли друг друга под пьяную перекличку команд.

На весь край, на канал и Харлемское море уже в пятом часу спустился сумрак. До Амстердама оставалось всего три четверти мили, вдали уже виднелся огонь портового маяка. Пассажиры пытались танцевать. Места между лавками для танцев не было, они с визгом и хохотом раскачали лодку. Испуганные дети подняли плач.

Берега погрузились во тьму, и лодку уже не надо было раскачивать, ее и без того качало. Матросы, а их было только двое, под руководством пьяного кормчего свернули паруса, повторяя со смехом:

— Нам только этого не хватало!

С неба на воду спустилась синяя мгла, подобная синей занавеси, раздуваемой и разрываемой ветром. Лодка въехала в нее, как в пещеру. Всех охватило холодом. Люди приумолкли. Держались за лавки, потому что лодка качалась уже не только с боку на бок, но и с носа на корму. Стало не до песен, веселья и танцев.

Все же кто-то с хохотом выкрикнул:

— Господин король, вам бояться нечего, с вами ничего случиться не может, вы же миропомазанник божий, масло удержит вас над водой. С нами вот дело хуже!

Фридрих начал сожалеть, что связался со сбродом. Он робко улыбался Хайни. А Хайни ничуть не робел. Ему даже нравилось это приключение в тумане.

Вдруг из мглы выплыл высокий нос грузовой баржи. Раздался скрежет. Люди с парусника закричали, стали звать и ругаться. После был слышен только крик тонущих детей. Парусник, пробитый сбоку, набирал воду и со всем и вся погружался в черную холодную пучину.

Фридрих был добрым пловцом. Плавал он даже лучше, чем ездил верхом. С баржи кинули спасательный канат. Он вцепился в него, и его вытащили на палубу. Трясясь от холода, промокший до нитки, он побежал в трюм. И тут среди всхлипов, плача и проклятий тонущих раздался молодой, отчаянный голос:

— Отец, помоги! Помоги мне, отец! Помоги!

Это звал сын. Фридрих содрогнулся от ужаса, но в воду не прыгнул. Он только выкрикнул срывающимся голосом:

— Спасите принца! — и, вбежав в каюту, упал на чью-то койку, прикрылся одеялом и закрыл глаза.

Леди Бесси ожидала мужа и сына, не проявляя нетерпения. Она уже привыкла к их долгим отлучкам, не прощалась с ними при отъезде и не здоровалась по возвращении. У нее были свои заботы. Слабенькую новорожденную она решила кормить сама и испытывала при этом неведомую ей доселе радость. Девочка сосала жадно, захлебываясь.

День клонился к вечеру, нянька только что унесла девочку. За окном чуть снежило. У ворот остановился экипаж. Доложили о визитере. Старый друг лорд Донкастер просил королеву его принять. Леди Бесси знала его еще по Гейдельбергу. Сейчас он совершал поездку по городам на континенте, чтобы ознакомиться с деятельностью английских послов. Леди Бесси слышала, что он недавно прибыл в Гаагу, чтобы выяснить, может ли племянник лорда Карлтона остаться там или нужно послать другого посла. Визита Фридриху и Елизавете лорд Донкастер пока не нанес.

— Пусть войдет, — сказала королева небрежно.

Но поздоровалась радостно, сидя в кресле и держа на коленях золотистую таксу Цорги. Справилась о здоровье леди Донкастер. Вспомнила о счастливых временах в Гейдельберге. Не упомянув, конечно, что тогда за спиной она из озорства называла лорда Донкастера «Верблюжьей мордой».

«Верблюжья морда», однако, был сегодня очень торжественным. Леди Бесси спросила:

— С чем вы пришли ко мне, сэр?

Лорд Донкастер сел в кресло. Усаживался долго. Был он высокий и тощий. Наконец он подобрал ноги, сцепил ладони и склонил голову:

— Мне была поручена печальная миссия, — начал он.

— Я привыкла к горестям, — усмехнулась она. — Кто вас ко мне послал?

— Принц Генри Оранский.

— Как прошли торжества в Амстердаме?

— Конец был печальным…

— Пожар?

— Нет. Потопление лодки. Небольшой парусник налетел в тумане на баржу, груженную пивными бочками. Пассажиры лодки погибли. Все, кроме чешского короля, его камердинера и одной женщины из Харлема.

Леди Бесси слушала, не понимая смысла слов. «Верблюжья морда» стянулась в соболезнующую мину. Как будто издалека долетало до слуха королевы:

— Его королевское высочество принц чешский был найден только сегодня утром. Ветер угнал перевернутый парусник далеко в Харлемское море. Рука принца Фридриха Генриха судорожно вцепилась в проломленный борт лодки. Его лицо под водой примерзло к свернутому парусу. Тело его было бездыханным. Он скончался в жестокой борьбе с враждебными стихиями. Господь послал юному герою геройскую кончину.

— Хайни мертв! — выкрикнула она.

— Вечная ему память, — сказал лорд Донкастер. Встал. Низко поклонился и, выпрямившись, ушел.

Через минуту послышался жалобный лай Цорги. Он лаял и лаял.

Яна нашла королеву на полу в беспамятстве. Цорги стоял рядом с ней и обнюхивал лужицу крови на ковре. Яна побежала за Иржи и нянькой. Они подняли бесчувственную королеву на кровать и послали за доктором Габервешлом. Доктор привел больную в чувство, остановил кровотечение и запретил кормление грудью.

А Фридрих тем временем лежал в Амстердаме в горячке в доме какого-то купца.

Известие принес камердинер, приехавший в Гаагу со свитой принца Генри. Всем, кто хотел его слушать, он рассказывал о катастрофе и о своем чудесном спасении.

Как спасся Фридрих, он не знал. Не знал также, как погиб принц Хайни. Все произошло непонятно и с быстротой молнии. Видно, на то была божья воля!

18

На третий день из Амстердама приехал Фридрих в платье, которое дал ему принц Оранский. Фридрих тоже повторял:

— Божья воля!

— Вы не могли спасти Хайни?

— Клянусь… Не мог… — Фридрих заплакал.

На четвертый день из Амстердама привезли гроб с набальзамированным телом чешского принца. Гроб выставили в зале приемов красного дома усадьбы те Вассенар. В ногах усопшего были два герба: чешский лев и пфальцская шахматная доска. Елизавета долго стояла у гроба, преклонив колени. Она не причитала и не плакала. Сказала только:

— Он будет погребен в Клоостеркерке, чтобы я видела из окна крышу его последнего прибежища.

Фридрих согласился.

Но в дело вмешался «Верблюжья морда». Лорд Донкастер воспротивился погребению потомка Стюартов в простой церкви. Он, дескать, запросил Карла I английского, не желает ли тот, чтобы принц Фридрих Генрих был захоронен в Вестминстерском аббатстве, где ему и надлежит почивать. Ответа из Лондона пока не получено. Когда ответ пришел, лорд появился снова. Король писал, что он был бы рад, если бы принц после смерти вернулся в Англию и почил среди своих предков. Но расходы на такие похороны едва ли посильны для его родителей. Поэтому он советует захоронить принца в Делфте в усыпальнице принцев Оранских, а впоследствии перевезти его прах в Вестминстер или собор Святого Духа в Гейдельберге. А пока он посылает тысячу фунтов на траурные костюмы для отца, матери и всех их детей.

Эту тысячу, присланную ему, как нищему, английским шурином, Фридрих проклял. Он заявил, что у него нет денег даже на погребальный кортеж от Гааги до Делфта. Да он, мол, никогда бы и не допустил, чтобы принц чешский почивал среди столь незнатных дворян, как графы нассауские, получившие титул принцев Оранских. Вестминстер же подобает Хайни только по материнской линии. Но, как видно, в Англии не хотят принять чешского принца даже мертвым. А Гейдельберг — в руках испанцев.

— Принц будет погребен в Клоостеркерке в Гааге и торжественно перенесен в Гейдельберг, когда мы туда вернемся.

Так, без торжественных церемоний, в присутствии ближайших родственников, Хайни был временно погребен в монастырской церкви, башенка которой виднелась из окна усадьбы те Вассенар.

Семья, которая приняла участие в погребении, была, впрочем, многочисленной. Членами ее считались принц Генрих с супругой и все Нассау-Дитцы. Родственники английские, датские, шведские, бранденбургские и, наконец, трансильванские были представлены послами во главе с «Верблюжьей мордой», лордом Донкастером. Елизавета приказала вызвать из Лейдена в Гаагу и нового наследника, принца Карла Людвига, лужицкого принца Рупрехта и принцессу Елизавету. Она распорядилась, чтобы на погребении присутствовали Луиза Голландина, Эдуард и Генриетта Мария. Если бы мороз не был трескучим, она велела бы принести в церковь и новорожденную Шарлотту. Морица на погребение в Гаагу не позвала, только написала ему письмо о злосчастном конце старшего брата.

Она стояла высокая, похудевшая и бледная, окруженная своими детьми, у гроба первенца, и ее мрачная красота терзала сердце.

Отныне, заявила она Фридриху, она не разлучится с детьми. Беднякам достанет и тесного жилища. Все дети переселятся в усадьбу те Вассенар, и об их образовании мать позаботится сама. А если усадьба окажется недостаточной, она с детьми переберется в Ренен.

Вся Гаага дивилась героической скорби королевы.

После долгих недель она призвала к себе Иржи, с которым со дня смерти Хайни ни разу не говорила с глазу на глаз.

Она попросила его сесть, поцеловала в лоб, тихо спросила:

— Любишь меня, Ячменек?

Он взял ее за руку, но она высвободила руку.

— Если любишь меня, отрекись от греховной любви. Будь отныне моим другом.

Королева говорила строго, словно на исповеди:

— Было суждено, чтобы я соблазняла тебя в Вальдсасе и соблазнила в саду пражской «Звезды» на ложе из анемонов. Нам суждено было расстаться и встретиться вновь. Ты пришел ко мне, в твоих объятиях я стала женщиной. Нам была суждена божественная любовь, и мы предавались греху, как ведьма с нечистым. Грянуло возмездие. У меня отнят мой первенец. Отныне мне суждено покаяние. Я стану холодной как лед. И к тебе, мой любимый. Если хочешь, можешь уйти. Я отпускаю тебя с болью, но в этой боли — тоже мое покаяние. Попытайся перестать меня любить, попытайся меня возненавидеть! Я заслуживаю ненависти. Я — грешница, прелюбодейка. Люблю тебя всей душой. Но только душой. Ты имеешь право с презрением отвернуться от меня.

Он не знал что и ответить.

Она продолжала:

— Если ты тоже чувствуешь вину, предайся покаянию вместе со мной.

— У меня нет сил тебя оставить!

— Останься и будь моим братом! Но говорю тебе, отныне я буду верна супружеским обязанностям, хотя не люблю Фридриха и презираю его. Я должна снова стать его женой! Бог — судия суровый! Нашу любовь он осудил на смерть.

Он опустил голову и заплакал.

— Ты уже давно любишь не меня, тебе дорого только мое тело, — сказала королева и ушла.

Золотистая такса недовольно заворчала, Иржи погладил ее. Он подошел к окну и стал смотреть на черную крышу Клоостеркерке.

Вошла Яна, зажгла на столе свечи.

19

На правом берегу нижнего Рейна раскинулся маленький старинный городишко Ренен. Рейн в этих местах желт как янтарь, а дороги к нему обсажены тополями. Окрестные деревни, как и все гельдернские деревни, чистые, светлые и трезвые даже после разгульных сельских ночей. Красные церквушки не отличишь друг от друга. Все одинаково пыжатся как индюки, стоят ли они на площади в Вийке, Доорне или в Эдо. А могли бы стоять и в Барневельте, не будь этот город таким спесивым и не имей своего, еще более спесивого храма. Грязи всюду по щиколотку — и на дорогах, и на площадях, — так что деревянные башмаки здесь — обувь мужчин и женщин и в будние дни и по воскресеньям. На каждом холмике крутится ветряная мельница. Вот каналов здесь поменьше, чем в других уголках Нидерландов, и местные господа еще не помешались на тюльпанах. Но самое главное — тут нет моря.

Фридрих и Елизавета однажды провели в Ренене ночь. Было это во время их свадебного путешествия. У городских ворот молодоженов приветствовал Генри, тогда еще граф нассауский. Он поджидал их со свитой разряженных дворян. В воротах им кланялся бургомистр и советники — все с золотыми цепями. Принц Генри и свита устроили в честь гостей на монастырском дворе турнир в средневековых масках. Вечером Елизавета любовалась на Рейн, волны которого серебрила полная луна.

Рядом с ней стоял, однако, не молодой супруг, еще пировавший с голландскими дворянами в монастырской трапезной, а сэр Томас Роу. Он нараспев читал стихи из «Сна в летнюю ночь», мечтательно глядя на нить жемчуга, обвивавшую шею Елизаветы. Юная женщина в лунном свете казалась ему Титанией, сам он представлялся себе Обероном.

В тысяча шестьсот двадцать третьем году, когда Фридрих уже лишился престола и жил изгнанником в Гааге, он позаботился о будущем детей. Продал герцогу Лотарингскому пфальцский пограничный городок Ликсгейм за сто тридцать тысяч талеров. Император тут же забрал половину. Другую половину, однако, Фридрих положил в голландский банк для своих детей. Деньги приносили проценты. На них Фридрих задумал построить дом в Ренене, потому что был сыт Гаагой по горло, и уж если жить в деревне, то в настоящей, и пусть среди обжорливых и пьющих мужиков, но не среди гаагского сброда.

Фридрих долго мечтал о будущем «Palazzo Rhenense»[69] с многочисленными окнами и анфиладой комнат, со спальнями и столовыми, с огромной кухней в подвальном этаже — такой, как он высмотрел в лондонском Тауэре, — и с итальянским порталом на южной стороне.

Наконец приступили к разборке старого монастыря. На его фундаменте начал расти новый дом. Фридрих, взяв с собой Хайни, часто уезжал в Ренен, где ночевал в деревянном домике по соседству со стройкой, и целыми днями бродил по лесам.

Каменщики строили не спеша, мастера всегда хотели от Фридриха денег вперед, потому что знали его привычку должать. А банк выплачивал проценты осенью. Так что только весной того года, когда погиб Хайни, дом был подведен под крышу. Это был не «палаццо», а дом внешне весьма простой, как и большинство голландских домов. Да и внутри Koningshuis[70], как прозвали дом короля-изгнанника, роскошью не отличался, но в нем разместилась вся семья, а если случалась надобность, то и гости. Фридрих сообщал всем, что велел построить его как летний дворец для королевы, на самом же деле этот дом отвечал его вкусам, удаленный от мира и окруженный почти немецким лесом и людьми, говорившими на нижнесаксонском наречии, которое Фридрих понимал лучше жесткого говора голландцев. Фридрих мог здесь предаваться меланхолии, глядя на неподвижные черно-белые стада на лугах и на зеленые свечи придорожных тополей. Из Ренена ему удобно было ездить с визитами к голландским дворянам и беседовать с ними по-французски о большой политике, которая скоро вернет ему оба утраченных трона. Здесь он мог излить свою печаль тяжелым облакам, плывущим по небу как пузатые ладьи, и иногда присмотреть себе крутобедрую трактирщицу или грудастую служанку и забыть с ней жену-красавицу, а может быть, и изменницу.

Поэтому он удивился, что и королева желала бы насовсем покинуть Гаагу и переселиться в рененский дом. Она сказала, что видит в этом перст божий. Святая Кунера, именем которой названа кирха в Ренене, была княгиней оркнейского островного княжества. Останки ее погребены в Гельдерланде. И она, Елизавета, островитянка, хочет бежать в сельское уединение. Хочет, как святая Кунера, быть только матерью своих детей.

Год смерти Хайни был для изгнанников в Ренене спокойным. Но это был покой омута. Счастливы они не были. Страдала кающаяся Елизавета, она все тверже верила в то, что смерть Хайни — кара за ее грехи. Страдал Иржи, который любил Елизавету по-прежнему. И Фридрих страдал тоже. Ему казалось, что мир между императором, Лигой и датским королем, только что заключенный в Любеке, — мир прочный. Между тем в договоре не было ни единого слова о восстановлении Фридриха в Пфальце, либо, наконец, в Чехии. Князья Лиги были столь дерзки, что даже сошлись в Гейдельберге на торжественную встречу.

Фридрих причитал во время трапез. Причитал и в спальне.

Наконец леди Бесси не выдержала:

— Плач вам не поможет. Поможет Густав Адольф. Граф Турн сейчас в Швеции. Почему бы и чешскому королю не стать одним из командующих шведскими армиями?

— Вы говорили об этом с Нетерсолом?

Она сказала смиренно:

— Нетерсол нас не любит. Мы должны найти к Густаву Адольфу свой путь.

— Но голландские субвенции?

— Я убеждена, что Чешское королевство является достаточным залогом для шведской субсидии.

— Может быть, — сказал Фридрих. — Но я предпочел бы дожить свои дни в Ренене.

— Вы должны посоветоваться с врачом, боюсь, что вы больны.

Фридрих помрачнел.

Скоро, однако, приехал якобы просто в гости доктор Румпф. Вместе с ним явился и сэр Френсис Нетерсол. Он привез Фридриху сообщение о мирном договоре в Любеке. Кристиан датский не выиграл и не проиграл. Было много шума из ничего. Император сейчас сильнее, чем когда бы то ни было. Англия это все предвидела, поэтому она и не послала денег Кристиану.

— А почему мой шурин не посылает денег нам? Чувствует, что и наш конец близок? — спросил Фридрих Нетерсола.

Лорд покраснел.

— Англия — изменница, — продолжал Фридрих.

— Но англичане хранят верность, — возразил Нетерсол.

— Знаю, знаю, — поспешил ответить Фридрих. — Особенно вы, сэр. Вы продали собственную серебряную посуду, чтобы заплатить наш долг мяснику и рыбнику. Мы этого не забудем.

Сэр Френсис что-то забормотал о старинных обычаях оксфордских студентов.

После Нетерсола к Фридриху вошел доктор Румпф, с похвалой отозвавшийся о свежем цвете его лица, однако тут же спросил, — как Фридрих себя чувствует.

— Плохо, — сказал Фридрих, — нет аппетита. Иногда бьет озноб. Под мышками — чирьи.

Доктор Румпф попросил показать чирьи, пошутив, что от этого, мол, не умирают. Но спросил о пищеварении. Хорошее, но вот горло что-то побаливает. Доктор прописал слабительное, пустил Фридриху кровь и обвязал горло платком. С веселым смехом ушел к королеве. Принесли Шарлотту, он ее осмотрел. Покачал головой.

На обратном пути доктор сказал англичанину, что опасается за Фридриха. Отец его умер в тридцать шесть. Фридриху сейчас тридцать четыре.

— Не уверен, проживет ли он столько, сколько отец.

— Напишу его величеству в Лондон, чтобы он позаботился о леди Бесси и детях, — сказал Нетерсол.

— Напишите, — сказал доктор Румпф. — Самое время. Всякое может случиться. Quod deus avertat![71]

— Леди Бесси пора бы перестать рожать, — сказал Нетерсол.

— Пора бы, хотя английская кобылка крепче пфальцского жеребчика.

20

Невесело было в Ренене. Горожане начали называть королевский дом «домом печали».

Но в июле, когда Фридрих отправился к принцу Оранскому, осадившему испанцев в Хертогенбосхе, леди Бесси навестил сэр Томас Роу с супругой. Они ненадолго приехали в Нидерланды из Англии, куда не так давно вернулись из Стамбула.

Леди Бесси было обрадовалась, но очень скоро ее вновь охватила печаль.

Борода сэра Томаса поседела, хотя живость характера осталась прежняя. Он выразил соболезнование по поводу кончины чешского принца. Леди Роу прослезилась. Через минуту сэр Томас уже рассказывал о своем путешествии из Стамбула в Смирну, из Смирны в Дувр. В Средиземном море на его корабль напала мальтийская галера. Начался грабеж, в перестрелке были убиты двое английских матросов. Потом пираты спустили черный флаг и уплыли с добычей.

Леди Роу сказала:

— Так закончилось наше семилетнее изгнание в страну неверных. Нагими мы туда отправились, нагими вернулись.

— Счастье еще, что ваш портрет, миледи, я послал предыдущим кораблем, который избежал нападения, — вздохнул сэр Роу.

Он не упомянул, что на трех кораблях, отправленных ранее, послал в Лондон ящики с мраморными статуями, золотыми монетами, иконами, сарацинским оружием, большую часть которых уже продал лондонским купцам.

Леди Бесси посочувствовала бедному послу.

Леди Роу горько усмехнулась:

— Мы живы, и это уже прекрасно. Судьба герцога Бекингемского горше нашей.

Все трое погрустнели. Леди Роу собралась произнести проповедь на слова из Библии относительно праха, в который обратишься, но в эту минуту в зале появилась такса Цорги и улеглась у ног леди Бесси. Ее появление прервало печальное течение беседы. Глаза леди Роу засияли.

— Какое прелестное животное, — сказала она, — этой породы я не знаю.

— Это потому, дорогая, — сказал сэр Томас, — что в доме лорда Грандисона, где ты выросла, держали только ирландских борзых. Если бы нынешняя королева Генриетта Мария была расположена к нам, как мы того заслуживаем, и дала бы нам аудиенцию, ты, возможно, увидела бы у нее тоже замечательную собаку этой породы, выведенной в южноуэльском Хаверфордвесте.

— О, как обширны ваши познания, сэр, — вздохнула леди Роу, и лицо ее сжалось в тысячу ласковых морщинок.

Сэр Томас воодушевился.

— Взгляните, мадам, на лисью голову этого песика и изумитесь! Полюбуйтесь на его золотую, волнистую шерстку! По этим признакам сразу можно определить его уэльское происхождение. Я сказал бы даже, что этот Цорги похож на сэра Френсиса, который тоже является золотым уэльсцем. Только у Цорги выражение мордочки более просвещенное и доброжелательное.

Сэр Томас засмеялся.

Наконец кто-то смеялся в присутствии леди Бесси. Цорги встал и подковылял к сэру Томасу, словно хотел поблагодарить за комплимент. Сэр Томас погрузил в его шерсть руку и продолжал:

— Собака этого племени понимает человеческую речь. Но не пользуется ею, потому что мудра. И глаза у нее блестят больше, чем у людей. Рыжие скалы полуострова Пемброк, в морском заливе которого лежит местечко Хаверфордвест, лоснятся на солнце столь же дивно, как и шерсть этого песика. Это собака королевская, и в его родословной наверняка есть прославленные имена Фалькон Флам, Богот Гроу, Ред Драгон. Держу пари, миледи, вам эту собачку подарил сэр Дадли Карлтон…

Леди Бесси печально покачала головой. Ей пришло на ум, что золотистый Цорги своими блестящими глазами спокойно глядел на все ее грехи и был немым свидетелем ее радостей.

Неожиданно у нее сорвалось с языка имя «Георг». Леди Роу удивленно взглянула на нее, и леди Бесси поспешно сказала:

— Полуостров Пемброк выходит в пролив Святого Георга.

— Да, — сказал сэр Томас. — Пролив Святого Георга соединяет Ирландское море с океаном… Во времена, когда Ричард Львиное Сердце томился в плену, неизвестный рыцарь скрестил там лисицу с таксой. Потомки этой пары и есть знаменитые охотники на лис. Некоторые, однако, возвысились настолько, что не предаются безумию охоты. Они стали компаньонками королев. Рыжая шерсть их предков превратилась в красно-золотое руно. Марию Стюарт развлекал в Тауэре золотистый Цорги. Она вышивала шелком райских птиц, а Цорги следил за движениями ее нежных рук. Не знаю, счастлив ли Цорги, который сопровождает нынешнюю английскую королеву. Золотистый Цорги любит характеры задумчивые и не выносит шума. Француженка для него слишком земная.

Видимо, Цорги не понравилась длинная речь. Когда вошла фрейлина Яна, чтобы спросить королеву, в какой столовой накрывать гостям обед, пес неторопливо встал и вышел из залы.

— Кто эта девушка? — спросил сэр Роу, чтобы перебить впечатление от обидного ухода Цорги.

— Несчастливица между других еще больших несчастных. Чешская изгнанница Яна из Берки. Я зову ее Мэб.

— Действительно, у нее глаза королевы фей Мэб, — сказал сэр Роу.

— Она бедна и станет еще беднее, когда я не буду иметь возможности держать ее при своем дворе, — сказала леди Бесси, словно Яны не было в зале.

— А зачем вам с ней разлучаться?

— Говорить о деньгах неприлично, — сказала леди Бесси.

— Когда я вернусь из поездки к шведам, напишу его величеству королю Карлу, чтобы он принял участие в судьбе этой девушки.

Он смотрел на Яну с восторгом, как на чужеземную статую. Она была высокая, стройная, с каштановыми волосами. И глаза у нее были синие.

— Мэб, — сказала леди Бесси, — а что, если тебе поехать посмотреть Англию?

Яна побледнела.

— Не пугайся, дитя, — сказала леди Роу.

— Она умеет ездить верхом, стрелять из пистолета и танцевать. Французский знает с детства, английский выучила здесь, в усадьбе те Вассенар.

— Где ваши родители, мадемуазель? — спросил сэр Томас.

— В Саксонии, — ответила Яна, забыв, что надо было бы назвать сэра Томаса милордом.

— Ничего не бойтесь, мадемуазель, ни нас, ни Англии… — сказал сэр Томас и принялся ходить по зале.

— Мы еще об этом поговорим, — сказала леди Бесси и погладила Яну по волосам.

Яна ушла.

— Она влюблена, — сказала леди Бесси с улыбкой.

— В вашего супруга? — спросила невинно леди Роу.

— Нет. В нашего теперешнего канцлера… в господина Георга из Хропыни.

— Ах, вот оно что! — воскликнул сэр Томас, сразу поняв все.

После обеда гости с королевой выехали в лесок к Рейну. Иржи сопровождал их верхом. Леди Роу задремала в карете.

Сэр Роу сказал:

— Месье Георг приобрел придворные манеры. Со мной в Стамбуле он расстался не по-доброму. Но мне кажется, он хочет, чтобы я об этом забыл. Приветствовал меня, как должно. Научился уважать старость.

Леди Бесси усмехнулась:

— Все мы постарели. Однако ваше сердце, дорогой Том, молодо, как и прежде.

— Этому молодому сердцу выпало много страданий, леди Бесси. Годы разлуки, печаль, ревность…

— Ревнуете, Том, — прошептала королева. — К кому?

— К этому изгнаннику тоже.

— Напрасно.

Леди Роу проснулась, выглянула в окно кареты и сказала:

— Какое счастье, миледи, жить в таком божественном краю… — и снова уснула.

Сэр Томас церемонно поцеловал руку леди Бесси.

Кучер остановил лошадей в тополевой аллее. Сэр Томас помог королеве выйти. Они прогуливались по берегу Рейна. Леди Роу осталась в коляске. Иржи поил коня.

— Как мне хотелось бы бежать из Голландии, — сказала леди Бесси.

— Куда?

— Не знаю. Да хоть под землю.

— Вы похожи на Прозерпину.

— Я наказана за свою любовь к мирской жизни.

— Как странно, что вы говорите о наказаниях.

— Вы язычник, дорогой Том.

— Я знаю женщин, дорогая Бесси… Георга из Хропыни мы заберем с собой в Швецию, чтобы он вас не искушал. А малютку Яну пока оставим в Ренене. Георг опасен не Яне, а вам. Но мы уберем его и от вас и от Яны. Если вы выдержите разлуку — хорошо. А не выдержите — тоже ничего страшного. Я верну вам его, скажем, через год. А там увидим.

— Вы говорите что-то непонятное, дорогой Том.

— Позвольте мне поцеловать вашу смиренно склоненную шею, — сэр Томас вытянулся слегка, чтобы поцеловать эту самую шею.

— Вы изъясняетесь, как во французском романе.

— Роман и жизнь часто пересекаются. В конце концов надо же что-то говорить, чтобы скрыть свои мысли.

— Я научилась скрывать и мысли и поступки.

— В основном от Фридриха. Неужели я настолько стар, что вы исповедуетесь мне? Впрочем, я и так знаю все. Знаю также, что вы предаетесь покаянию. Спите с законным мужем. Но любовника, которого избегаете, удаляете даже от фей. У меня, несмотря на мою старость, глаз зоркий. Другие тоже видят и знают. В Лондоне тоже об этом говорят. Вы живете в сумраке, в тумане. Дайте срок, снова прояснится. Я видел Фридриха в лагере под Хертогенбосхом. Лагерь расположен вдали от городских стен. Туда, наверное, даже канонада не доносится. У него печальный взгляд, у вашего чернявого селадона. Он рассказывал мне, как любит вас. Я ему верю. Кто бы вас не любил, леди Бесси?

— Не злоупотребляйте, дорогой Том.

— Жизнь жестока, а смерть еще жесточе. Просто мне жаль, что я так стар.

Она зажала ладонями уши, чтобы не слышать его.

Но он продолжал:

— Я беседовал о вас и о Фридрихе с сэром Френсисом. Сэр Френсис в последнее время много говорит и много пишет. Граф Турн тоже. Я читал его реляции из Швеции. Лорд Сесил дал мне на них взглянуть. В них он упоминает и о своей последней встрече с вами. Пишет, что вы перестали интересоваться политикой. Якобы потому, что вас слишком отвлек рыцарь из Хропыни. Насчет него граф Турн хорошо придумал. Он, однако, интриган. Советует, чтобы было приостановлено субсидирование вашего канцлера из английских фондов. Так что вашему рыцарю волей-неволей придется искать свой хлеб в другом месте. Якобы вам он не нужен. Хватит одного Нетерсола. Турн выбалтывает все. И даже то, что хотел бы на пражском престоле видеть Валленштейна. Мне пришлось в Стамбуле помучиться с графом Турном, да и с господином Георгом тоже. Но они хотя бы мылись и ходили в чистых рубашках, что у послов Бетлена вовсе не было правилом. Желаете ли вы, чтобы Георг из Хропыни на время оставил этот дом?

— Не желаю, — сказала леди Бесси злобно, — вы занимаетесь сплетнями, любезный Том!

— Значит, я угадал. Понимаю. Устрою. Вам хотелось бы знать, будет ли ваш канцлер любить вас в разлуке. Хотите побыть Пенелопой. Это тоже интересно. Ждать и ждать. Кое-кто ожидает уже долгие годы. Я жду уже…

— Вы-то чего ожидаете?

— Вашей улыбки, миледи.

— Вы навязчивы, сэр. Так говорить с женщиной, добродетель которой общеизвестна…

— О да…

— Не насмехайтесь над моим больным мужем!

— Мне не до смеха, Титания!

21

Иржи сидел на дубовом пне. Она стояла перед ним на коленях, словно молилась.

— Иржик, Ячменек, мне страшно. Я боюсь себя. Мне не выдержать. Ты сильнее меня. Ты тоже страдаешь, но ты выдержишь. Ты сильнее меня, Ячменек, помоги мне! Это будет испытанием моей силы. Расстанемся хотя бы на время. Когда вернешься, мы узнаем, погибли мы безвозвратно или нам суждено спасение. Сэр Томас поехал в Лондон за письмами английского короля к королям шведскому и польскому, а потом отправится устраивать мир на востоке, чтобы открыть Густаву Адольфу все пути в Германию. Я говорила с сэром Томасом, он возьмет тебя с собой в Швецию. Ты его недолюбливаешь, это не удивительно, но клянусь, между нами никогда не было той близости, которую ты подозреваешь. Сэр Томас англичанин. Англичане не знают, что такое любовь.

Поезжай к Густаву Адольфу и передай ему поручение, о котором не будут знать ни сэр Томас, ни Фридрих. Через тебя я попрошу Густава Адольфа, чтобы он всех нас, всю семью, пригласил в Швецию. Из Швеции мы пробьемся — и ты с нами — в Чехию. Я не могу смотреть, как чешский король чахнет в бездействии. Otia sunt vitia[72]. Чешский король должен воевать обок со шведским королем. Если он падет в бою — воля божья, а победит — так сядет на чешский престол, принадлежащий ему по праву. Ты скажешь это Густаву Адольфу от моего имени. Он поймет.

Заручись его обещанием! Может быть, он даст тебе письмо. Намекни ему, что я не совсем доверяю чешским и моравским дворянам, которые служат в его войсках. Они надеются, что Густав Адольф поможет им вернуть власть и имения, но подумывают и о Валленштейне, граф Турн тоже, да-да! Я верю только тебе и твоей любви. Если любишь меня — поезжай в Швецию, уговори шведа. А я за это время, может быть, переборю себя. Помоги грешнице совершить покаяние. Во мне ведь есть итальянская кровь, которая велит мне каяться. Спаси меня от греха, Ячменек!

Она заплакала.

— Хорошо, — сказал он, — я поеду.

Леди Бесси вскочила и начала осыпать его поцелуями, как в те времена, когда о покаянии не было и мысли. Дубовая роща беспокойно шумела над их головами, кони паслись на сочной летней траве. Вдруг они заржали.

— Чуют дождь, — сказала королева. — Ох, ненавижу я голландское вёдро. Отвезешь нас в сырую Швецию?

— Отвезу.

— На обратном пути заедешь в Бранденбург, за нашим сыном.

— Почему ты называешь Морица нашим сыном? — нахмурился Иржи.

— Хочу, чтобы это было так.

Вдали загремело.

— Привезешь мне Морица?

— Привезу.

— А твой он сын или нет, узнаешь сам.

Она взяла Иржика за руку, и они пошли к обеспокоенным лошадям. До «королевского дома» в Ренене они доехали под дождем. Королева зашла в комнату Иржика и стала перебирать бумаги на его столе.

— Где твоя карта Моравии?

— Здесь ее нет, она осталась в Гааге.

— Скажи Густаву Адольфу: «Сир, путь с севера на юг вернее всего приведет вас к победе и славе! Это говорит вам Елизавета, которая могла бы стать протестантской императрицей, если бы счастье сопутствовало ей так, как оно сопутствует вам. Поход по Одеру в Силезию, Моравию и Чехию будет просто увеселительной прогулкой. Вы и оглянуться не успеете, как вступите в Прагу. Навстречу вам двинется Бетлен Габор, и Фердинанду не устоять. Вы возложите себе на голову императорскую корону. А потом, сир, только после этого идите в Баварию, Пфальц, на Рейн, где, как вы считаете, княжества более богатые. Но не соблазнитесь контрибуциями и добычей. Не возбуждайте недоверия Франции. Пусть она останется вашей союзницей и дальше. Amicus Gallus non vicinus![73] — Франция может быть другом, только не являясь вашим соседом! Идите к Влтаве и Дунаю. А Рейна остерегайтесь». Повтори еще раз, что это говорит женщина, которая могла стать его женой. Пусть шведский король не пренебрегает советами женского разума. Скажи ему, что мне не нужен Пфальц ни для Фридриха, ни для моего второго сына Карла Людвига. Мне нужно Чешское королевство! Скажи ему это. Он поймет. Только протестантское Чешское королевство сломит мощь антихриста!

Так ему и скажешь! Сэр Томас об этом разговоре с Густавом Адольфом знать не должен. Он-то будет звать и манить шведского короля на Рейн. Еще мой отец любил повторять, что английская граница проходит по Рейну. Вот и пусть стережет английскую границу на Рейне сам английский король. Шведские границы идут не по Рейну. Они в Чехии. Понимаешь меня, Ячменек?

— Понимаю.

— Остерегай шведского короля перед Валленштейном.

— Все сделаю! Ради вас.

— Ради Праги, ради Кромержижа и Хропыни! Давненько ты о них не вспоминал.

— Ты заслонила их от меня.

— А теперь я отступаю в сторону. Вглядись, ты снова их увидишь.

Над рененским замком бушевала гроза. В окна хлестал дождь. Королева по-сестрински поцеловала его в лоб и ушла.

Иржи остался один. Липа на монастырском валу стонала от ветра. Но скоро солнце снова засияло, и летний день был сверкающим и благоуханным. Над башней красной церквушки святой Кунеры, княгини Оркнейских островов, кружили аисты.

Назавтра из Хертогенбосха воротился Фридрих. Жизнь на биваке была не по нем. Но когда укрепления были взяты приступом, каждый мог увидеть Фридриха и леди Бесси вместе перед взятым Хертогенбосхом. Леди Бесси сняла траур и смеялась как девочка, протягивала руку для поцелуя голландским дворянам. После триумфа состоялся прием в крепости, основанной еще римлянами.

Вернувшись в Ренен, королева решила снова отправить Карла Людвига и Рупрехта в Лейден. Она воспитает их не солдатами, а просвещенными властителями. Если Фридриху Генриху не было суждено взойти на трон, чешским королем станет Рупрехт, рожденный в Праге, а Карл Людвиг — курфюрстом. Елизавета будет матерью короля и курфюрста.

Фридрих устроил в Ренене большую охоту на лис по-английски. Королеву сопровождали Иржи и фрейлина Яна. Яна упала с лошади, Иржи кинулся ей на помощь, но девушка поднялась и сама вскочила в седло. Она потеряла шляпу и мчалась по лугам с развевающимися волосами, действительно подобная королеве фей Мэб.

— Поезжай в Англию, — сказала ей леди Бесси по возвращении с охоты. — Кружи там головы лордам и выбери себе в мужья самого красивого. Тебе уже пора…

Яна оскорбленно потупилась.

В июле в Ренен снова приехал сэр Томас, снабженный золотом и письмом к шведскому королю. Он привез бумаги для Иржи.

Иржи уезжал, как в бреду. Сэр Томас был полон оживления. Фридрих и Елизавета проводили их до ворот рененского замка.

Яна, стоя у окна, смотрела, как карета, удаляясь, покачивалась на высоких рессорах, словно плыла по волнам.

Через неделю пришлось срочно посылать человека за доктором Румпфом. Он приехал слегка подшофе и сразу был отведен к ложу леди Бесси, которая лежала в горячке. Больная твердила, что у Эдуарда, мол, была корь и она от него заразилась, но сыпи у нее не было и она перенесла болезнь на ногах.

— Без осмотра не обойтись, — буркнул доктор Румпф, — покажитесь.

— Вы снова беременны, — сказал он после осмотра и подергал себя за бородку, пожелтевшую от табака.

22

Сэру Томасу было все едино, — плыть Бельтом или Зундом, мимо Фризских островов или Каттегатом и что там на море — штиль, буря, волнение. Он был уверен в английской каравелле «Единорог», на которой плыл, в ее пушках, торчавших с двух палуб, в ее капитане.

Ветер дул благоприятный, пиратов не опасались. Датская война кончилась, голландцы снова плавали в Копенгаген, в Швецию, в Ригу и Ревель; шведы — в Амстердам, гданьские, ростокские и ревельские суда — в Англию, а датчане курсировали между Ютландией, Зеландом и Лоландом. Их вооруженные пинасы патрулировали у Скагенс Горна и возле Ааргусема.

Летнее небо было раскаленным, дни — долгими.

Сэр Томас Роу, снабженный двумя грамотами, по одной. — лондонский купец Якоб Грандисон, а по другой — чрезвычайный посол его величества короля Карла I английского к его величеству королю Густаву Адольфу шведскому — сидел или лежал на палубе «Единорога», вдыхая соленый воздух, наблюдал за чайками, сопровождавшими корабль от самого Амстердама, почитывал французский роман и болтал со всяким, кто хотел его слушать, а больше всего — с Иржиком, своим помощником, с которым делил и каюту в носовой части корабля. Иржик был по одной бумаге купеческим приказчиком, по другой — секретарем английского лорда.

Настроен он был отнюдь не так безоблачно, как его патрон. Воды и продовольствия на «Единороге» было маловато, зато много английской шерсти, сложенной в трюме, и шотландского виски, а еще больше времени для разговоров. Сэр Томас этим пользовался. Он не предавался воспоминаниям о стамбульских временах, о Хюсейне и Гюрджю-паше, о слабоумных султанах, об Атмейдане и о Принцевых островах. Это ушло в прошлое, двери за которым закрылись. Он выполнил то, что требовала от него королевская канцелярия в Лондоне. Обогатился настолько, насколько ему предоставила для этого возможность Левантинская компания в Стамбуле. Накупил столько статуй, монет и старинных ваз, сколько можно было погрузить на корабли и, привезя, не возбудить зависти лордов королевской канцелярии, которые всегда об этом проведают и все обсудят.

Сейчас он отправлялся с новой миссией, в новые страны, где еще никогда не бывал. О том, что будет там делать, он ни с кем не говорил. Ему было сказано, что в интересах Англии надо развязать шведскому королю Густаву Адольфу руки для войны против императора, иными словами, прежде всего надо освободить его от пут войны с Польшей. Вот сэр Томас Роу и ехал на восток, чтобы способствовать заключению мира между Швецией и Польшей. Недавно к шведу из Копенгагена прибыл месье Эркюль де Шарнас, посол Франции у Кристиана датского, с поручением от Ришелье, который также был заинтересован подбить на войну против императора шведского короля и даже был готов финансировать это предприятие. Сэру Томасу вменялось в обязанность следить за французом и доносить в Лондон обо всех его действиях.

Вот пока и все, что было ему сказано. Но такая миссия была ему по душе. При успешном ее исходе венскому Габсбургу будет нанесен удар, от которого ему и с двумя Валленштейнами не подняться. Чешская корона вернется к Фридриху, который долго не протянет, значит, престол достанется прекрасной леди Бесси, английской принцессе. Леди Бесси была давней слабостью сэра Томаса, и ради нее он был готов бороться, чтобы хоть теперь, на старости лет, дождаться награды. Его любовь была героической, печальной и самоотверженной, не то что любовь этого моравского мужлана, который хотел всего и все получил, а сейчас уезжал, чтобы не искушать предавшуюся покаянию леди Бесси. Это было как-то не совсем понятно. Может быть, когда-нибудь ему удастся выведать у Иржика его тайну. Любопытство — эта необходимая принадлежность его профессии — снедало сэра Томаса.

Шутки ради сэр Томас назвал как-то Иржика Арпаджиком. Тот покачал головой:

— Это было так давно.

Сэр Томас спросил, не вспоминает ли он греческую бурю в Кундуз-Кале.

Иржи рассердился, но сказал только:

— Вы живете вчерашним днем. Стареете, сэр.

Сэр Томас не обиделся и спросил Иржика, знает ли тот, что леди Бесси могла стать шведской королевой.

— Знаю, — ответил Иржи. — Она сама мне об этом рассказывала. Она и герцогиней савойской тоже могла стать.

Сэр Томас заметил, что в отличие от Тилли и Валленштейна Густав Адольф знает толк в женщинах. Иржи промолчал.

— Слышал ли ты о любви Густава Адольфа к Эббе де Браге{177}?

— Нет. Знаю только, что во времена Рудольфа Второго в Праге жил звездочет Тихо де Браге. Меня не интересуют чужие романы.

— Романы монархов, генералов, министров, кардиналов, королев и их канцлеров чрезвычайно важно учитывать для политики, — сказал сэр Томас.

— Я занимался политикой по воле случая.

— Но путешествие в Швецию, — сказал сэр Томас, — это не воля случая.

— Я послан передать поручение, и ничего больше.

— Леди Бесси тайно переписывалась со шведской королевой. Одно шифрованное письмо шло из Гааги в Стокгольм, а другое — из Стокгольма в Гаагу. Но, еще не дойдя до адресата, они лежали дешифрованные на столе некоего лорда Сесиля в Лондоне, и переписчик изготовлял десять копий для министров, послов и секретарей. В Стамбуле я читал письма леди Бесси шведской королеве Элеоноре, послу Кларендону в Венеции и даже великим визирям.

— Вероятно, вы читали и любовные письма Густава Адольфа к Эббе де Браге?

— Нет… Но знаю о переговорах по поводу брака между Густавом Адольфом и английской принцессой Елизаветой. Когда старый Иоганн Скитт приехал послом в Англию, он отправился в Ричмонд нанести визит и дочери короля Якова. Ей тогда было четырнадцать, она очень мило сказала ему: «Я симпатизирую Густаву Адольфу больше, чем какому бы то ни было другому принцу на свете».

Это я читал в одном из донесений тех лет. Было оно, помнится, датское. Датчанам удалось расстроить свадьбу, и маленькая принцесса была весьма опечалена. Она мечтала о светловолосом муже. Судьба дала ей черноволосого Виттельсбаха. Она мечтала о доблестном воине, а получила Фридриха, который на войну предпочитает смотреть издалека.

— Ох, и злой у вас язык, сэр!

— Ничуть. Бросать тень — самый любимый спорт послов.

Сэр Томас громко засмеялся.

— А вы, Арпаджик, себе на уме, помалкиваете.

— Молчание — золото, говорят у нас.

— Значит, вы богач, Георг.

Море было необыкновенно тихим. «Единорог», подняв паруса, плыл вдоль мекленбургских берегов. Между небом и землей они казались желтым поясом с зеленой каймой. Береговые ласточки, гнездившиеся в прибрежном иле, залетали даже на палубу корабля. Рыбачьи парусники неподвижно стояли на зеленоватой воде, которую несла в Балтику река Варнов. Острые шпили башен Доберена и Ростока торчали над равниной, одинокие ветряные мельницы выныривали из дозревающих хлебов и погружались в них. Вот показался редкий сосняк и лепящаяся к желтому склону, дремлющая в солнечных лучах деревушка.

На песке у Барта светился маяк. Ночи были звездные, дни безоблачные. Они обогнули с севера Руйяну, остров священных буков и золотой пшеницы. Курс держали не на Швецию, а на Пруссию, где в Эльбинге, в шведском военном лагере, сэр Томас Роу надеялся застать не только короля Густава Адольфа, но и месье Шарнаса.

Померанские воды были неспокойными, но благоприятный ветер с запада позволил плыть быстрее. Долгое время шли в открытом море. Кораблей попадалось так мало, словно их смел ветер. Лишь у Гданьской крепости повстречались с ганзейской флотилией, скорее всего везущей хлеб в Швецию и кожи в Англию. Поприветствовали друг друга флажками.

Даже самый опытный актер дрожит от волнения перед поднятием занавеса. Вот и сэр Томас волновался перед вступлением на прусское побережье. Он знал, что Густав Адольф сердцем с Англией и остерегается Франции. Но Ришелье, пославший в Пруссию мужественного воина и искушенного дипломата месье де Шарнаса, дал ему оружие, которым Карл английский сэра Томаса не снабдил. Золото! С ним месье де Шарнас достигнет больших успехов, чем сэр Томас, везущий шведскому королю только орден Подвязки, который приказано вручить королю, когда тот высадится на немецкой земле.

— В варварском краю, к которому мы приближаемся, у нас много знакомых, — сказал сэр Томас Иржику. — Граф Турн, другие чешские дворяне и, разумеется, проповедники. А меня подстерегает месье де Шарнас, чтобы подставить ножку. Смешно, везу секретаря, секрета которого не знаю.

— И вы не посвятили меня в свои заботы.

— Я еду устраивать мир между Швецией и Польшей.

— А я еду говорить о войне против императора. Вы едете к Густаву Адольфу от английского короля, а я с просьбой изгнанной королевы.

— Значит, будем помогать друг другу.

— Да будет так, — сказал Иржи заносчиво.

Наконец, столько времени спустя, они подали друг другу руки.

Вдали выступали из моря башни Гданьска. За зеленой косой Гела море было словно полито маслом. Масса кораблей всех народов и флагов стояли на якоре вдали от берегов. Шведский фрегат среди них был самым большим и роскошным. Но «Единорог» не бросил якоря в Гданьске, а вошел в мелкий залив, за которым, как гнездо чайки, прятался Эльбинг. Густав Адольф после короткого совещания решил разместить свой гарнизон в Эльбинге, превратив купеческий городок в военный лагерь. В ратуше на площади поселился Аксель Оксеншерна, правитель завоеванной Пруссии. Оксеншерне было известно, что на «Единороге» в Эльбинг прибывает чрезвычайный посол английского короля. В его честь он приказал салютовать с укреплений двадцатью одним орудийным залпом.

Сэр Томас был изумлен. Он ехал с секретной миссией, и вдруг такие почести! Не иначе это дел рук графа Турна!

Сэр Томас в своем самом роскошном платье и при шпаге стоял у борта судна до той самой минуты, когда «Единорог» бросил якорь и группа шведских офицеров подплыла в шлюпке к кораблю, чтобы встретить посла и проводить его в заезжий двор. Во главе их действительно был граф Турн, военный советник шведского короля. Он приветствовал сэра Томаса от имени канцлера Оксеншерны.

Уже в заезжем дворе на площади перед храмом Девы Марии — на Балтике нет города, в котором не было бы церкви святой Девы Марии, — граф Турн обнял и своего еретика, ганацкого молодца Герштеля.

23

Сэр Томас опоздал.

Месье де Шарнас все сделал сам. Посетил Густава Адольфа в Упсале и вернулся в Эльбинг. Съездил в польский лагерь и передал командующему генералу письмо кардинала Ришелье на имя канцлера Кшиштофа, епископа Хелмского. В письме кардинал приветствовал польского короля, защитника святой католической веры, и благословлял его на славные победы на прусской земле, но одновременно предостерегал от союза с императором. Франция не смогла бы спокойно смотреть на продолжение шведско-польской войны.

Месье де Шарнас добавил к этому и ряд собственных соображений. Конечно, польские войска дерутся мужественно, но во главе шведов стоит непобедимый герой. Поляки хорошие воины, и перед их тактикой можно только преклоняться. Их конница ястребом обрушивается на неприятеля, наносит удар и так же стремительно исчезает среди болот, словно над ней смыкается камыш. Но побеждает в конце концов всегда Густав Адольф. Ведь шведы-то дошли до Мазовше. К чему длить кровопролитие? Сигизмунд{178} считает Густава Адольфа узурпатором. Но за этим узурпатором стоит весь шведский народ, который о Сигизмунде знать не желает и от всей души ненавидит иезуитов, капуцинов и латинское пение. Эта война бессмысленна. Ваза{179} на польском троне воюет с Вазой на троне шведском. А радуются Фердинанд и габсбургские принцессы, из которых, к своему несчастью, Сигизмунд уже вторую назвал своей женой. Королю польскому выгоден только мир. Потому что совсем недавно турки обосновались на Днестре. Не исключено, что Густав Адольф уговорит их напасть на Польшу с юга. А ведь есть еще Московия, с которой швед замирился. Она, того и гляди, всадит Сигизмунду меч в спину. Тогда никто на свете не поможет Сигизмунду. Шведский трон он уже потерял, потеряет и польский.

Месье де Шарнас вернулся в Эльбинг и объявил, что мир близок. Поляк сыт войной по горло, в его войсках свирепствует чума, в битвах и стычках с генералом Врангелем они порядком обескровлены. Кроме того, у Сигизмунда, как и у всякого польского короля, нет денег. Господин Оксеншерна на это усмехнулся и погладил бороду.

Сэр Томас Роу тоже хотел поехать к Густаву Адольфу в Упсалу, но господин Оксеншерна отсоветовал. Король, мол, до тех пор не пожелает говорить с Англией, пока та не докажет доброй воли в качестве посредника.

Сэр Томас решил конфиденциально переговорить с месье де Шарнасом. Месье Шарнас поблагодарил его за визит. Он, конечно, будет приветствовать сэра Томаса в качестве посредника, хотя работы будет немного.

Сэр Томас устраивал в Эльбинге приемы, посещал господина Акселя Оксеншерну, генерала Врангеля и английских купцов, которые роились в городе как пчелы, в общем, делал хорошую мину, но свет ему был не мил. С Иржиком он не разговаривал по целым неделям.

А Иржи проводил время с графом Турном. Рассказывал ему, что поручила королева передать Густаву Адольфу.

— На этот раз у прекрасной Лизель дело не выгорит. Густав Адольф нашего Фридриха не жалует. Он не приносит счастья. Но просить короля ты, конечно, можешь, — размышлял граф.

— А будет король со мной разговаривать?

— Он говорит со всяким. Кроме того, ты выполняешь поручение Елизаветы, которая могла стать его женой.

Граф Турн рассказал о своих делах. Они были невеселыми. В Эльбинге встретился он со своим сыном Францем Бернардом, снохой и двумя внуками. И вскоре сын погиб от чумы, Турну даже на его похоронах не пришлось присутствовать…

— Потеряешь дитя, потеряешь себя… — Несчастный отец заплакал. — Я отведу тебя к его могиле, неподалеку от храма святого Николауса. В Эльбинге похоронено много наших. Много наших пало на штумской равнине, где Густав Адольф потерял коня и шляпу. Молодой Ян из Жеротина был там тяжело ранен. Здесь его отец Ладислав Велен{180} с женой и множеством детей. К ним не пойдем. Он будет стыдиться перед незнакомым своей бедности. Много наших знатных и простых прибежало к шведскому королю из Дании, от Мансфельда, от Христиана Хальберштадтского из Бранденбурга и Саксонии. Что с ними делать? В Эльбинге всех не разместишь. Король хотел их расселить на просторах Ингрии, далеко на востоке, у моря. Поручил это мне. Но наши хотят оружия и домой! Теперь пойдут воевать, если их не сразит чума. Густав Адольф в Швеции. Он тоже иногда должен побыть дома. А кроме того, чума, — она и короля не милует.

— В Эльбинге все еще чума?

— Была, есть и нет. Ее скрывают. Весной начался сильный мор в военном лагере, да и в городе тоже. С больными поступали жестоко. Может, так оно и нужно было. Одних убивали, других кнутами и палками гнали за городские ворота. Потом полегчало. Но сын мой погиб… — старый Турн снова прослезился. — Ох, тяжела судьба земли чешской! Как усмирим мы гнев господень? Одни думают — покорностью и молитвами, а другие уверены — только мечом! Объединимся вокруг Гедеона Севера! Я не встречал человека более прекрасного, мужественного и любезного богу! Час настал. Многие знамения на земле и в небесах предвещают его славу!

— Отец, вы уже не надеетесь на Валленштейна?

— Думаю только о войне, сын мой…

Но он не звал Иржика остаться с ним и идти на войну, не возвращаясь в Голландию. Только однажды он спросил:

— От любви-то ты наконец излечился?

— Нет, — вздохнул Иржи.

— Жаль, — сказал Турн и больше об этом не заговаривал.

К пану Велену из Жеротина в его бедное жилище граф Турн Иржика не повел. Но отправился с ним к пану из Вартенберга, к пану Кохтицкому и к Зденеку из Годиц{181}, которые были полковниками и генералами, жили в городе и каждое утро уезжали в лагерь. Да еще с Тейффелем, австрийским чертиком, повидался Иржик, и с полковником Штубенфоллом, который сражался на Белой горе, выкурив во время битвы три длинные трубки.

Все радовались близкому концу войны с Польшей, превозносили месье де Шарнаса и смеялись над сэром Томасом, который, как истый англичанин, явился слишком поздно. Со времен чешской войны никто из них англичан не любил. Граф Турн избегал разговоров с сэром Томасом.

— Он все выспрашивает о силе шведского войска и, по-моему, готов пересчитать в Элфснаббне шведские корабли! Я советовал господину Оксеншерне не пускать его в Швецию…

Сэру Томасу Роу не везло, чем дальше, тем больше… В Вест-Индии он нашел золото! В Индостане склонил Великого Могола! В Персии своим красноречием заморочил голову шаху. В Стамбуле был могущественнее самого Великого визиря! Это может подтвердить Иржи из Хропыни, — но здесь, в зачумленном Эльбинге, его никто знать не желает, к своему Гедеону в Швецию его не пускают, толкая в объятия коварного месье де Шарнаса. Что скажет король Карл, когда узнает об этом в Лондоне? Карл не любит тех, кто преданно служил Якову. Он завидует и своей сестре Елизавете, которая нарожала столько детей, когда его супруга бесплодна! Карл попрекнул сэра Томаса, что он в большей мере служит Елизавете Пфальцской, нежели английской короне. Сказал, что хотел бы услышать когда-нибудь, как тот в парламенте говорит в пользу английской короны. И в Эльбинг-то он его отправил, чтобы молчаливый депутат свернул себе шею. Сэру Томасу еще нет пятидесяти. Что он, так стар, чтобы не проплыть по шведским шхерам?

Но в заезжем дворе снова появился месье де Шарнас. Дела, мол, зашли так далеко, что пришла пора поехать в польский стан и определить место, где поляки со шведами могли бы встретиться и договориться о мире.

Сэр Томас Роу поехал. В качестве секретаря он взял с собой Иржи из Хропыни, чешского рыцаря на английской службе.

Наконец он сможет сообщить в Лондоне, что ему удалось избрать место и день переговоров. Это не будет полной правдой, сделал это де Шарнас и Оксеншерна, но дело не в правде. Король Карл и так ему не поверит.

24

У дороги из Тчева в Остероде лежит деревня Старыгрод или Альтмарк. Сейчас она сожжена, от нее остались костел и кладбище, которое разрослось после весенней эпидемии чумы. На холме расположился шведский лагерь, на равнине — польский, на расстоянии пушечного выстрела друг от друга. Правда, последнее время стрельбы не вели.

Посредники договорились, что на деревенской площади Старыгрода будут поставлены два шатра. Один — желто-голубой, другой — белый с малиново-красным. Потом по жребию выпало, что совещаться начнут в польской ставке, во второй день перейдут в шведскую и так будут чередоваться до конца переговоров. Сотня казаков и рота шведской кавалерии будут охранять покой договаривающихся сторон. Звоном колокола на колокольне будут извещать о начале и конце заседания. Переговоры начнутся девятого августа в полдень.

Сэр Томас приободрился.

По возвращении в Эльбинг оба посредника поехали к Оксеншерне и генералу Врангелю. Шведы их поблагодарили и одобрили порядок ведения переговоров. Девятого августа перед полуднем в польский лагерь в колясках и верхом прибыли великий канцлер Кшиштоф, епископ Хелмский, граф Веселовский, маршалек Литвы, граф Якуб Собесский, граф Ежи Оссолиньский и пан доктор Магнус Доёнхоф. В шведскую ставку вошли канцлер Аксель Оксеншерна, маршал Герман Врангель и полковник Йохан Банер{182}, представители короны шведской.

Когда прозвучал старыгродский колокол, месье де Шарнас вошел в польский шатер, а сэр Томас — в шатер шведский, прося послов, чтобы те вышли из шатров и поприветствовали друг друга.

Послы вышли, и войска отдали им честь. Но ни поляки, ни шведы не желали поклониться первыми. И те и другие как в танце сделали шаг и потом остановились как вкопанные. Колокол отзвонил, настала великая тишина.

Наконец толстый епископ Хелмский сказал с усмешкой:

— Господа, я думаю, мы сядем одновременно. А чтобы показать себя более вежливыми, желаю вам доброго дня! — И слегка поклонился. Поляки, сэр Томас и де Шарнас сняли шляпы.

Тогда Аксель Оксеншерна снял шляпу и поклонился, а за ним поклонились все шведы.

— Господа поляки, — сказал он гордо, — чтобы не остаться перед вами в долгу, мы тоже желаем вам доброго дня.

Затем все вошли в польский шатер и сели друг против друга вдоль стола. По концам его заняли места с одного края месье де Шарнас, а с другого — сэр Томас Роу. Польская и шведская свита стояли за спиной ведущих переговоры. Иржик из Хропыни встал за спиной сэра Томаса. Месье де Шарнас, к его досаде, был без секретаря.

Открыл переговоры месье де Шарнас, сказавший длинную речь и представивший посольства друг другу.

Епископ Кшиштоф был человек веселый. Когда месье де Шарнас представлял его шведам, он прервал оратора:

— Если бы у меня под сутаной не было такого тяжелого брюха и слабых ног, стоять бы нам до сих пор на солнцепеке.

Все развеселились и заговорили наперебой. Но господин де Шарнас воззвал к порядку. Нужно было еще выбрать председателя на сегодня и на завтра, а также того, кто бы все записывал.

Последнее возложили на секретаря английского посредника рыцаря Иржи из Хропыни.

Епископ Кшиштоф заявил, что на сегодняшний день с него хватит, он желает отобедать в шведском шатре, где тем временем шведские повара накрывали стол.

Обед у шведов был по-солдатски простой, но всем, несмотря на жару, он пришелся по вкусу. Вина и водки было в изобилии, а перед шатром на трубах и дудках играли военные музыканты.

Хотя участники переговоров еще не подали друг другу руки, inter pocula[74] быстро подружились.

Руки подали через неделю, после долгих споров. Мир так и не заключили, однако подписали перемирие на шесть лет, в честь которого палили из мушкетов в обоих лагерях, польском и шведском, а также был дан залп из пушек со стен Эльбинга.

Поляки делали вид, что удовлетворены, но знали, что король будет недоволен главным образом потому, что в договоре Густав Адольф, этот узурпатор, признавался «могучим королем шведов, готов и вандалов, а также великим князем Финским и прочая, и прочая». И все «милостью божией». Кроме того, по договору Густав Адольф до конца перемирия сохранял все взятые им города в Ливонии, включая Эльбинг, Мемель, Пиллау. Остальные города, до войны бывшие польскими, польскими и остались.

— Патер Ламормайни будет плакать, — сказал канцлеру Оксеншерне епископ Кшиштоф, — но патер Жозеф в Париже будет смеяться.

И хитрый господин Оксеншерна заключил:

— Выходит, мы пролили столько крови назло одному и на радость другому патеру…

— Да-да, — согласился епископ Хелмский, — но, между нами, мне больше по душе капуцины, нежели иезуиты.

— Мне тоже, — поддержал его господин Оксеншерна.

Кто бы сказал, глядя на такое единодушие, что один из них — папист, а другой — лютеранин?

Когда расходились с прощального ужина, господин Оксеншерна взял Иржи из Хропыни под руку:

— У вас, молодой человек, за спиной трудная неделя. Настало время послать вас к нашему королю. Господин Турн сказал мне, что у вас есть к нему поручение от чешской королевы. Король будет рад вас выслушать, а вот удовлетворит ли — не знаю.

«Чешский канцлер» готовился ехать в Швецию. Сэр Томас Роу ему завидовал: его пока не приглашали.

Но прошла еще не одна неделя и не один месяц, пока эта поездка осуществилась. В Эльбинге вновь вспыхнула чума, и смерть косила людей. Умер сын Оксеншерны, генерал Врангель потерял жену.

Граф Турн спасался от заразы вином: он ходил провожать в последний путь чешских изгнанников, над каждым гробом произносил прощальное слово и горько плакал. Так похоронил он шестерых дочерей пана Велена из Жеротина, похоронил проповедника общины чешских братьев брата Вамберкского. Бедный Турн говорил, что после смерти своего сына он полюбил похоронный обряд и был бы сам не прочь почить вечным сном в храме Девы Марии или у Николауса, только не смеет: его ждет Чешская земля.

Во время чумы корабли из Эльбинга и Гданьска в Швецию не ходили. Потом мороз сковал воды пристаней, а вместе с ними коббы, шкунеры и каравеллы. Выпал снег, и Иржи был словно в плену.

— Возьмите меня в лагерь к солдатам, — просил он графа Турна.

— Ты же на английской службе, Ячменек! Подожди, выполни сначала то, что тебе было приказано.

В Эльбинге жилось как на краю света, куда люди сбежались, спасаясь от потопа, но где их постигли другие страшные напасти. Только купцам было раздолье — они нажились на той войне, которая кончилась, и ждали поживы от той, которая близилась. Самыми оборотистыми были голландцы. Но в богатых домах обосновались здесь и английские купцы, сэр Томас Роу все время вертелся среди них. Торговал, как в Стамбуле. На этот раз мехами из Московии. Он воспрял духом, снега с морозами ему были нипочем. Ездил в Гданьск, нашел там других английских купцов, был в Штральзунде и Штеттине. Продавал, покупал и разведывал.

Но однажды ему удалось показаться во всем своем посольском великолепии перед городом Эльбингом, а главное, перед шведскими офицерами на траурной церемонии по умершему трансильванскому князю Бетлену Габору, несколько раз избиравшемуся венгерским королем и столько же раз свергавшемуся с трона.

При выходе из храма святого Николауса, где три проповедника — два лютеранских и один кальвинист — произнесли торжественные речи, граф Турн заметил сэру Томасу:

— Пожилому мужчине не след жениться на молоденькой. Она сократит ему век. Бетлен был человек мужественный и мудрый. С его смертью мы многое потеряли. Одна у нас осталась надежда — Гедеон Севера.

Слеза застыла на покрасневшей щеке старого Турна.

Сэр Томас, однако, возразил:

— Покойник при жизни не раз изменял своему слову.

— Но в вере был крепок… И в любви к Венгрии тоже, — ответил Турн. — Надеялся на победу над антихристом. А это, если не ошибаюсь, три богоугодные добродетели…

Трансильванский посол у шведского наместника в Пруссии господина Акселя Оксеншерны созвал иностранцев и именитейших людей Эльбинга на поминальную трапезу, во время которой пировали, как на свадьбе. Упились не только граф Турн и шведские полководцы, но и месье де Шарнас. Один сэр Томас не захмелел. К утру, однако, он предложил выпить за близкую войну и взятие Вены — и без Бетлена.

Трансильванский посол, граф Эрдеди, оскорбился.

На поминках нашлись и такие, что говорили и пели по-чешски. Пан Зденек из Годиц, только что получивший генеральский чин, голосил как фельдфебель, бранился с господином Тейффелем, выясняя, кто кого предал в тысяча шестьсот двадцатом году, австрияки — чехов или чехи — австрияков, и согласились на том, что всех предал мадьярский выродок Бетлен. Граф Эрдеди оскорбился вторично.

Так помянули изгнанники покойного князя.

Граф Турн подвел Иржика к пану Ладиславу Велену из Жеротина.

— Посмотрите на него, — бормотал он. — Это Ячменек. Вы еще о нем услышите.

Пан Велен, бледный, синеглазый, с кругло подстриженной белой бородой и торчащими усами, пожал Иржику руку.

— Вам тоже грустно, пан брат? — спросил он тихим голосом.

— Мы все ждем спасителя… — невесело усмехнулся Иржи.

— Но ожидание коротаем не одними молитвами, — сказал пан Велен, — нет ничего хуже жизни без родины.

25

Когда наконец Иржи из Хропыни ввели в бельэтаж нового королевского дворца в Стокгольме, он лицом к лицу встретился с мужчиной, которого знал и по Праге и по Гааге. Желтолицый господин Людвиг Камерариус, советник шведского короля по делам Пфальца, загадочно улыбаясь, протянул ему руку.

Иржи поздоровался и подумал невольно: «А, вот почему я ждал так долго».

Но господин Камерариус сказал приветливо:

— Его величество готов с вами побеседовать. Пожалуйте!

Они вошли в длинную галерею. Окна на озеро Меларен замерзли. Стены украшали знамена, взятые в русских, польских и датских походах. Вооруженной стражи нигде не было видно. Господин Камерариус растворил невысокие двери и пригласил гостя войти первым в залу с золоченой люстрой под деревянным потолком. Вдоль стен, обитых штофом, стояло несколько кресел, по виду — венецианских, с высокими кожаными спинками. Портретов не было.

В следующей зале за столом сидел король Густав Адольф.

— Ваше величество, рыцарь Иржи из Хропыни, советник чешской королевы, — возгласил господин Камерариус.

— Salve[75], — сказал король и указал на кресло.

Иржи поклонился, шляпа в его руке коснулась ковра.

В королевском кабинете висел только один портрет. Иржи узнал волевое лицо Густава Вазы{183}. Левая стена была закрыта гобеленом в желтых и бледно-зеленых тонах. Два нагие великана уносили нагую девицу с полной грудью и мускулистым животом. На заднем плане другие хватали и уносили обнаженных женщин. Похищение сабинянок.

В пылающем камине потрескивали поленья. Пахло можжевельником, как когда-то в комнате королевы в пражском Граде.

Стеклянная люстра под потолком сияла множеством свечей.

Король сидел за столом в мягком кожаном камзоле польского покроя с твердым воротом, безо всяких брыжей. Руки его лежали на столе, тонкие пальцы были сжаты, словно при молитве. Вытянутая, овальной формы голова, откинутая назад, опиралась на спинку кресла. Нос у него был орлиный. «Густав-Клёст» звали его солдаты. Лицо у короля было розовое, волосы — коротко стриженные и светлые, усы и острая бородка — янтарно-желтые. Из-под светлых бровей смотрели, прищурясь, небольшие, светло-синие и близорукие глаза.

— Вы приехали из Голландии, — начал король.

— Из Гааги от королевы Елизаветы с ее личным поручением, — доложил Иржи.

— Господин Камерариус рассказал мне, что в Праге вы состояли пажом при королеве, сражались на Белой горе и были ранены. А затем вместе с моим теперешним военным советником господином Турном были на службе у моего друга и свойственника, покойного князя и короля Габриэля. Были в Стамбуле сначала членом трансильванского посольства у Высокой Порты, а позднее — секретарем по чешским делам при посольстве сэра Томаса, который сейчас пребывает в нашей Пруссии, куда и привез вас с собой. Вы на английской службе?

— Да, еще со времен Стамбула.

— Английский хлеб не сладок, — улыбнулся король. — Но какой-то хлеб есть надо. Чешская королева тоже кормится английским хлебом. Если бы вы расстались с ней недавно, я спросил бы вас о ее здоровье. Но сейчас я знаю сам и могу сказать, что она и ее муж в добром здравии. Так что же поручила мне передать ваша королева?

— Ее величество просит убежища в Швеции для короля Фридриха и его семьи. В Нидерландах они несчастливы.

Густав Адольф шевельнулся в кресле.

Глаза его еще больше прищурились, как у священника, который мысленно обращается ко всевышнему.

— Мне жаль, — сказал он, помолчав, — что я не могу удовлетворить эту просьбу. Король Фридрих и его супруга, да и вы, рыцарь, знаете, что Швеции предстоит война с императором. Невозможно более терпеть высокомерные оскорбления, которыми осыпает нас Фердинанд Второй уже многие годы. Невозможно мириться с угрозой шведской державе на Балтийском море. Невозможно оставаться в бездействии, когда преследуют приверженцев протестантской веры в соседней Германии. Ваш король и королева тоже стали жертвой гонений… Несомненно… Но если я приглашу в Швецию пфальцское семейство, создастся впечатление, что я намерен воевать лишь за его реституцию. Но я собираюсь воевать не только за возвращение Фридриха Пфальцского на его престолы, но и за восстановление всех прав немецких протестантских сословий. Что сказали бы князья мекленбургские, которых Валленштейн выгнал из их владений? Разве меньше причин жаловаться у правителей магдебургских и хальберштадтских, князей ангальтских и всех прочих, кого жестокость императорских декретов лишила их тронов и владений? Я не могу связывать себя заботой лишь об одной пфальцской семье. Если Фридрих желает воевать лучше, чем раньше, он может сделать это и из Нидерландов, которые ближе к Пфальцу, нежели Швеция.

Король замолчал и пристально посмотрел на Иржика.

— Тогда мне ничего не остается, — сказал Иржи, — как промолчать о следующей просьбе королевы.

— Говорите, прошу вас. Мне интересно услышать, чего желает чешская королева. Я читал ее письма, которые она писала ее величеству королеве Элеоноре, моей супруге. Но уже довольно давно она не пишет. И мне хотелось бы знать ее суждения.

— Королева надеется, что если бы король Фридрих мог приехать в Швецию, то со шведским войском он кратчайшим путем вернулся бы в Прагу и на чешский трон!

Густав Адольф громко засмеялся.

— Она все еще остается амазонкой… Несомненно, из Швеции в Чехию путь короче, чем из Голландии. Но кто сказал королеве, что я хочу вторгнуться в немецкие княжества? Война-то еще не началась. Если император примет мои условия, я буду вести переговоры. От господина Камерариуса я знаю, что королева жаждет войны с императором и в ее планах отведено место не только мне, но и турецкому султану, и патеру Жозефу в Париже, и еще бог весть кому. Немалая роль в этих проектах отводилась и покойному Бетлену. Хорошо. Все мы одинаковы! Господин Турн, прежде всего господин Турн и прочие чешские дворяне мечтают возвратиться домой с мечом в руках и под развевающимися знаменами! Но вы-то хотя бы готовы лечь костьми. А вот готов ли сражаться не на жизнь, а на смерть король Фридрих, я совсем не уверен. Передайте, сударь, своей королеве, что я не знаю, как развернется будущая война, не знаю, куда заведет нас военная фортуна — то ли в Силезию и Чехию, то ли в Пфальц. Если Фридрих намерен воевать, пусть ищет меня! Где-нибудь да найдет. Если я вторгнусь в Германию, пусть ищет на Одере, Эльбе, а может быть, и на Рейне. Пока не знаю где. Но найти меня — забота Фридриха… Сожалею, что не могу дать иного ответа. Я с удовольствием обрадовал бы вашу королеву, но, к сожалению, не могу. Вы разочарованы, рыцарь?

— Иного ответа я и не ожидал. Смею ли я, ваше величество, откланяться?

— Подождите. Скажите лучше, почему вы не вступаете в нашу армию? Что вас удерживает в Гааге?

— Я приду к вам с королем Фридрихом.

— Вы так уверены в моей победе?

— Как в том, что господь над нами.

Глаза Иржика сверкнули, и король улыбнулся ему ласково и приветливо.

— Сколько вам лет? — спросил он.

— Двадцать восемь.

— Вы дождетесь возвращения на родину. А почему вас называют Ячменьком?

— Я родился в ячмене, как король из нашей старинной сказки, который исчез и вернется в самую тяжкую для нашей земли годину…

— Для вашей земли тяжкая година уже настала…

Король встал и подал Иржи руку, но не позволил, чтобы тот ее поцеловал.

— Не спешите уезжать из Швеции, — сказал он на прощанье. — Я хотел бы, чтобы вы были с нами, когда мы отправимся на Голгофу, на этом крестном пути и вы обретете спасение. Полюбите нас, прежде чем вступите вместе с нами на этот тяжкий путь. Мы не раз остановимся под тяжестью креста и будем распяты. Но воскреснем из мертвых в день третий. Мы и вы, рыцарь Ячменек.

Густав Адольф остановился под люстрой, освещенный ее светом, как венцом нимба.

— Я пробуду здесь столько, сколько вы прикажете, ваше величество, — сказал Иржи.

— Вы мой гость, — приветливо улыбнулся король.

26

Господин Адлер Сальвиус, глава королевской канцелярии, передал Иржику, чтобы он переселялся из трактира «У сокола» в трактир «У трех корон», где жили королевские гости: пан Иржи из Хропыни отныне и до своего отъезда будет гостем короля.

А что делать королевскому гостю?

Ждать и бдительно наблюдать.

Что же видел Иржик? Серое небо, вечный сумрак, сгущавшийся по ночам до синевы. Каменные и деревянные дома города на островах между озером и морем. Гранитные набережные. Корабли, лодки, баржи и челны, замерзшие во льдах фиордов и покрытые толстым слоем снега. Снег на улицах, на крышах, на башнях. Этих высоких и узких башен, как он насчитал с холма над озером Меларен, было семь. Каменный королевский замок сам был пятибашенным; самая высокая из башен, увенчанная королевским гербом в виде трех корон, возвышалась в середине. Густав Адольф был королем шведов, готов и вандалов. Его королевство возникло из трех старинных княжеств. Другой город, если бы его так занесло снегом, погрузился бы в спячку на всю зиму. Жители попрятались бы в жарко натопленных каменных и деревянных домах и домишках, потому что дерева в Швеции испокон века было в избытке, больше, чем хлеба. Столько, что его вывозили на кораблях в Голландию и Испанию. Но жители Стокгольма не дремали. Тысячи их сновали по набережным, улицам и по льду. Все двигались проворно, вили канаты, крутили валы, пилили, строили, складывали, переносили бревна, ящики и мешки. Жили на вмерзших в лед судах. Из трюмов барж через железные трубы поднимался дым. В северном предместье пекари пекли тысячи хлебов, в южном мясники забивали несметное количество скота и складывали мясо в снег и в лед. На улице, за королевским замком, громыхали оружейники и поясники, украшавшие кожаные пояса металлическим набором. Солдаты маршировали на плацу и обучались по новому способу, напоминавшему нидерландский, но более ловкому и свободному. Командиры на солдат не орали, и брани слышно не было. После строевых учений роты, обступив проповедника и греясь у костров, пели псалмы.

Все эти подвижные люди были степенными и рассудительными. А самыми степенными из них были финны, которых можно было сразу узнать по невысоким фигурам и длинным волосам, подстриженным, как у московских купцов. В этом городе были серьезны и немецкие подмастерья, столяры, позументщики и слесари; голландские плотники не напивались здесь, как в Заандаме и Гоорне, и русские в своих занесенных снегом лавках на Зёдермальмё не пререкались с покупателями.

Частенько стреляли пушки, стоявшие на балюстраде замка. Это происходило, когда король в простой коляске выезжал в Элфснаббн или отправлялся в старую Упсалу или Никёпинг, резиденцию вдовствующей матери, Кристины датской. Он любил там встречаться со своими министрами, генералами, а чаще всего с Иоганном Скиттом, учителем и другом. В такие поездки он отправлялся всегда один. Королева Элеонора с фрейлинами сидела в стокгольмском замке, зябко кутаясь в соболя.

С каланчи часто звонили и трубили пожарные. В деревянных кварталах, что ни день, где-нибудь да горело. Тогда небо над городом розовело заревом, а днем было затянуто едким дымом. Пожары явно устраивали католические монахи, переодетые ремесленниками. Немало их было схвачено и изобличено в шпионаже, убийствах и поджигательстве. Иезуиты не ленились и, где могли, всячески мешали приготовлениям шведов к войне. И большой корабль господина ван Гира из Амстердама сгорел и затонул перед Мальмё.

Но вместо одного потопленного корабля в Швецию прибыл десяток других, вместо сожженного дома строились новые дома и мастерские, и с приходом весны, поздним, внезапным и полным благоухания и света, загрохотал, загремел и взволновался город на воде, а с ним вместе и воды, пресные и соленые. По Меларенскому озеру заскользили парусники, баржи, галеоны, коббы и фрегаты. На всех мачтах моряки подняли паруса. Солдаты топали по каменным набережным перед дворцом, строясь для громкозвучных и красочных смотров.

Деревенские лица солдат были не свирепыми, а румяными, свежими и сытыми, потому что король хорошо кормил свое войско и, вложив мужчинам вместо цепа в руки мушкет, обеспечивал им покой и сон. Обмундирование у них было добротное, и под бараньими шубами, которые они сняли по весне, обнаружился новый и веселый мундир без лент и мишуры, но прочный и спасающий от дождей. Генералы и офицеры были разряжены, как девицы, но король запретил им безбожное высокомерие. Шотландцы не смели напиваться, и сам старый полковник Рутвен протрезвел. Англичане перестали биться об заклад и играть в кости. Немцы не хвастали, не покрикивали, а чешским офицерам было запрещено спорить с другими насчет первенства в мужестве и хитрости.

На склонах, где зимой молодежь каталась на санях, из молодой травы высунулись тысячи первоцветов. В воскресенье после обеда народ отправлялся в березовые рощи. Дудари проходили по улицам, созывая юношей и девушек к приличествующим танцам на чистеньких деревенских площадях. Многие выплывали в лодках к соленому морю, солнце бросало на землю жгучие лучи, небо и море светились волшебным светом, леса истекали смолой, и казалось, что близится огромная радость и долгий праздник.

И все знали, что путь к этой радости лежит через врата новой войны, но старались не думать об этом и на короля не сетовали. Он обещал им землю Ханаанскую, а о Ханаанской земле им проповедовали и пели священники в городах и селах, от Треллеборга до Лапландии и от Лулеа до Гельсингфорса, а также в завоеванной Ливонии и на берегах Пруссии. На этот раз это будет священная война, говорили старики. Желанная война! Во имя величия и славы Швеции, ради добычи, которая достанется людям. Деревянные города мы превратим в города из гранита и мрамора. Каменный Стокгольм позолотим снаружи и изнутри. И при этом война будет справедливой, потому что ее велит нам вести господь, сделавший нас орудием своей воли.

Господин Сальвиус передал Иржи письмо из Гааги, пришедшее в замок с почтой генерала Фалькенберга, посредника Густава Адольфа, объезжающего сейчас ганзейские города, немецкие дворы и Соединенные провинции. Королева Елизавета спрашивала, когда пан из Хропыни вернется и привезет принца Морица из Бранденбурга. Письмо было коротким, но оно привело Иржи в смятение.

— Я не знаю, когда наш король собирается вас отпустить, — сказал господин Сальвиус, — но пока он желает, чтобы вы еще побыли у нас. Я позабочусь, чтобы вы встретились с принцем Морицем и отвезли его матери.

Ответное письмо королеве вместо Иржика написал господин Сальвиус.

Кровь Иржи давно уже не кипела так, как в стамбульские времена. Наверное его до дна исчерпала любовь королевы в доме Вассенар. Он разучился сопротивляться и защищаться. Турки заразили его верой в судьбу. Кальвинистская Голландия научила полагаться на предопределение. В муравейнике Швеции он покорился воле человека, какого до сих пор не встречал. Хотя первый его разговор с королем был и последним, он все время думал о нем, с утра до вечера тот стоял у него перед глазами. Густав Адольф был вездесущим. Он и об Иржике не забыл и приказал ему не уезжать, и Иржи остался.

Конечно, от Стокгольма до Чехии и Моравии было далеко. Но там, где в поход отправится Густав Адольф, будет уверенность, что все дойдут. Королева звала его в Голландию, и он обещал, что вернется. Тосковал по своей возлюбленной, потому что память о ней была в нем жива. Он пойдет за ней, он вернется! Но сначала хочет увидеть войска Израилевы, отправляющиеся в поход против Вавилона. Поход будет долгим. Король сказал, что Фридрих, если он хочет воевать, должен прийти ему навстречу. Если Фридрих не захочет, Иржи пойдет один и присоединится к войскам Осиевым. Этим летом, на будущий год, или через несколько лет, пусть даже десять… Но это будет, будет непременно!

Генрих Матес Турн послал из Эльбинга в Стокгольм Иржику чешскую книгу. Писал, что сам ее не читал, но слышал о ее мудрости. Она не была новой. Лет шесть-семь тому назад ее написал брат Ян Амос Коменский. «Скорбящий»{184} называлась она и возникла для утешения рассеянного божьего стада чешского. Том начинался словами:

«Вернись к нам, о боже, отрекшийся от нас, и окажи нам помощь перед лицом врага, потому что на тебя одного все наше упование, ибо тщетна вся помощь человеческая, в в тебе находим мы свою доблесть, ты победишь врагов наших…»

Но, гляди, близится и помощь человеческая.

27

Двадцатого мая тысяча шестьсот тридцатого года с галереи зала сейма Иржи видел того, от которого близилась помощь человеческая, видел, как он взошел на сцену, украшенную только шведским флагом, держа на руках четырехлетнюю принцессу Кристину — свое единственное дитя. Король поднял темноволосую и темноглазую девочку высоко над головой, показывая ее собравшимся представителям сословий.

День был солнечный. За открытыми окнами пели дрозды и зяблики, чирикали стайки воробьев и покрикивали жирные стокгольмские чайки, вылавливая рыбу из вод Меларена и пожирая ее.

Король обратился к залу:

— Если по воле божьей мне не суждено вернуться на шведскую землю, признайте наследницей престола дочь мою Кристину. Присягайте Кристине, как моей наследнице на шведском престоле!

Сейм встал. Обнажили оружие господа Браге, Стур, Лейонгуфвуд, Гилленштирн, связанные узами родства с Вазами господа Горн{185} и Банер, Оксеншерна, Скитт и Снарр. Присягнул на верность сводный брат короля, адмирал Гильденхильм, и мудрый Штенбок. Клялись в верности землевладельцы из Уппланда, Гетеланда и с далеких норвежских границ. С поднятой десницей присягали профессора Упсалы и пасторы лютеранской церкви из Стренгнеса, Калмара, Вестерааса и Линкепинга в черных камзолах и в пышных крахмальных брыжах.

Присягали города от Карлскрона и Мальмё до Эстерзунда и Лулса, богом клялись крестьяне из Далекарлии и Зёдермальмё. Встала со своего почетного места и присягнула королева Элеонора, бледная, взволнованная и униженная тем, что не ей, королеве, а этому ребенку и регентам доверяет муж королевский скипетр. Аплодисментами и приветственными криками славила короля и его дочь толпа народа, призванная в этот раз к участию в заседании сейма.

Шотландские, английские, голландские, немецкие и чешские генералы и полковники на королевской службе — а среди них и господин военный советник Генрих Матес Турн, прибывший вчера из Эльбинга, — замахали с галереи оружием и засверкали панцирями. На всех башнях города звонили в колокола. Многие в зале плакали.

На улицах, в лавках и мастерских люди тоже плакали, слыша, что настал час железа. Народ немногочисленный, бедный и миролюбивый, но — сколько помнят отцы и деды — всегда проливавший кровь, вступал в войну. Народ, воевавший с Московией, Данией, Польшей, одерживавший победы и терпевший поражения, голодавший и страдавший. Лет сто назад бог отогнал сельдь — пропитание и богатство страны, из шведского моря в норвежское, датское и голландское. Скудны шведские поля, и хочешь не хочешь — надо сражаться за Ливонию, Эстляндию и Пруссию. Шведские земли расширились за счет заморских. От берегов Балтики были отогнаны московиты; многие члены сейма получили поместья в Ингерманланде и Финляндии, но у себя-то дома люди не могли грызть камни или питаться мохом и водой. Вот король и решил вести их на войну бедных. Как же это он сказал?

— Простому человеку и крестьянину желаю, чтобы вечно зеленели их луга и поля родили сам-сто. Пусть будут полны их амбары и богатство растет и поднимается, как опара, чтобы без тревог и с радостью могли они исполнять свои обязанности и использовать свои права!

Иржи слышал эти слова. Так не говорили паны из Роупова, Каплиржа и Шлики. Не говорил такого и избранный король Фридрих. Воинственным окриком и бряцаньем оружия домогалось четвертое сословие — этот черный сброд, как сказал покойный Турн-младший на Белой горе, — своих прав и не получило их!

— Вам, горожане, — сказал дальше король, — я пожелаю, чтобы маленькие домишки вы заменили большими каменными домами, ваши маленькие лодки — большими парусниками и кораблями. Пусть дно ваших пивных кружек никогда не будет сухим!

Никто в Праге не говорил таких слов горожанам, от них только требовали золота, серебра и драгоценностей на ведение войны.

Старый Турн снова прослезился.

— Слышишь, Герштель, глас справедливого?

— Господь мне свидетель, — клялся король, — что войну я начинаю не по своей воле и не по прихоти. Император помогает нашим врагам, преследует наших союзников и братьев по вере. Стонущие под игом папы молят и призывают нас освободить их. С божьей помощью да будет так!

На набережной грянули пушки.

— Сейчас он скажет и о чешской земле, — шепнул граф Турн.

О Чехии они не услышали ничего, но канонада грохотала и сейм ликовал.

— Не может он перечислять все страны, которые собирается освободить, — утешался Турн. — Ведь теперь-то наверняка ему быть протестантским императором!

Графу Турну уже виделась на голове короля императорская корона, и он аплодировал и провозглашал славу этому призраку.

— Я сознаю опасности, которые нас ожидают, — тихим голосом продолжал король. — Мне не раз случалось попадать в трудные обстоятельства, и я не жалел живота своего. Бог вывел меня невредимым из кольца врагов и исцелил на пороге смерти. Но придет мой час, я останусь на поле боя. Поэтому, оставляя вас, я поручаю вас охране всевышнего, обращаюсь к нему с молитвой, и да пребудет его благодать над всеми вами и ныне, и присно, и во веки веков. Я прощаюсь с вами с нежной любовью и, наверное, навсегда.

Король умолк и обратил взгляд к балкону, где сидела испуганная и бледная его супруга Элеонора с девочкой Кристиной на руках. На глазах его выступили слезы, но он совершенно не старался их скрыть. Громко зашмыгали, утирая слезы ладонями, крестьяне, сидевшие на задних скамьях. Орудия молчали. Только птицы пели за открытыми окнами да чайки покрикивали над водами.

Король выпрямился и, прикрыв глаза, сцепил пальцы рук. Как всегда в важные моменты, он откинул голову и стал читать псалом, который часто повторял перед сеймом или перед битвой:

— Господь, ты всегда наша защита от народов и варваров. Сжалься над рабами своими. Насыть нас милосердием своим ныне утром, чтобы мы могли петь и веселиться во все дни. Пусть будет при рабах твоих дело твое и красота твоя при сыновьях их… И дела рук наших подтверди среди нас. Дела, прошу, рук наших подтверди! Аминь.

Помолившись, он открыл глаза и весело улыбнулся собравшимся.

И всем стало легко и радостно.

После этого он пригласил всех в самую большую залу дворца и пировал вместе со всеми, пил и ел, как подобает мужчине. Прохаживаясь вдоль столов, он беседовал с графами и крестьянами. Остановившись возле Иржика, он обратился к нему особенно ласково и сердечно:

— Недалек час, когда вернется король Ячменек в венце из колосьев. Верьте мне!

Король пожал ему руку и пошел дальше по зале, в которой шумели и пели песни до поздней ночи. А далекарльские крестьяне пустились танцевать с таким топотом и гиканьем, что задребезжали окна и в домах, что стояли неподалеку, проснулись те, что осмелились лечь спать в такую ночь.

28

В порту Элфснаббн, спрятанном за зелеными шхерами, собрались толпы народа из недалекого Стокгольма, всей близлежащей округи и даже с гор. В экипажах и верхом прибыли высшие королевские советники, все сословия. С королевой Элеонорой и маленькой принцессой король простился в стокгольмском дворце, обещав вызвать супругу к себе, как только наступит передышка от боев.

Флот ждал короля, подняв все флаги. Уже несколько дней на суда грузились солдаты, перевозили кавалерийских лошадей, подводы и пушки. Король стоял на набережной и принимал рапорты генералов. Здесь были господа Густав Горн и Браге, Банер и Баудиссен, Фалькенберг, Книпхаузен и Голл, Гогендорф, Витцтум и Монро, Генрих Матес Турн и Максимилиан Тейффель, полковник Рутвен и многие другие командиры конных и пеших полков, артиллеристы, офицеры, моряки. Докладывали о численности кавалерийских рот, эскадронов и орудий, военных кораблей и грузовых барж. А было всей их силы общим числом только пятнадцать тысяч.

Армия небольшая. Когда в Вене из донесений шпионов узнали секретную цифру численности шведской армии, императорские советники смеялись и сам император Фердинанд сказал:

— Значит, еще одна маленькая война.

Но не к маленькой войне готовился Густав Адольф.

И знамения предвещали не маленькую войну. В тучах виделось огромное войско, готовящееся к битве. В Нюрнберге слышали железный скрежет оружия. В Магдебурге женщина родила дитя в высоких сапогах со шпорами и в шлеме на голове. Уродец тут же умер и рассыпался в прах. Солдат из войск Тилли потел кровью, которая промочила ему рубашку и камзол. В Регенсбурге с моста увидели сразу три солнца, заходящие за башню храма. В Бранденбурге небо осветилось заревом пожара, хотя на земле ничего не горело. Астрологи предрекали кровавые битвы, потому что наступило противостояние Марса и Венеры. Подобных предзнаменований было много и на земле и в небесах.

Между тем в Мамминге в доме бургомистра Валленштейн читал сообщения своих шпионов с регенсбургского сейма, где князья дружно жаловались на императорского генералиссимуса, ходатайствуя, чтобы фридландский самозванец был лишен власти за то, что он истребляет города и деревни и грозится положить предел княжеским вольностям.

— Бог ослепил их, — твердил Валленштейн, имея в виду князей. — Они намереваются отнять у императора его меч. Кто, кроме меня и моей армии, выступит против Густава Адольфа? На императора идет враг не слабый, а мощный и многочисленный. Стоит ему коснуться немецкой земли, силы его умножатся во сто крат, как у Антея.

Том временем эскадра во главе с флагманским судном «Меркурий» плыла к южным берегам. Король стоял на палубе рядом со своим сводным братом адмиралом Гильденхильмом. Среди матросов были финны, даларняне, голландцы и готы. Корабли носили имена древних богов, а также зверей и птиц. В эскадре были «Юнона», «Нептун», «Черный пес», «Скорпион», «Аист», «Ястреб», «Ласточка», «Дельфин», «Щука», «Змей». Были они по большей части новые, с белоснежными парусами, щетинились новыми пушками — грозная сила. Граф Турн и Иржик плыли на «Белом льве», и им виделось в этом доброе предзнаменование.

Ветер не благоприятствовал плаванию. Едва вышли из шхер в открытое море, подул мощный зюйд-вест. Адмирал приказал укрыться в Миддельстене под Стокгольмом и выждать.

Король, адмирал и генералитет нетерпеливо, но покорно разместились в деревянном домишке на скалистом берегу, коротая время за воспоминаниями о минувших походах и плаваниях. Граф Турн рассказывал о своей службе венецианской синьории, сетуя на Венецию, что она до сей поры не воюет с императором. Граф сожалел о смерти Бетлена, но выражал надежду, что любой его преемник, даже и Дьёрдь Ракоци, будет противником венского антихриста.

Погода переменилась только через несколько дней. Задул сильный норд.

Многие приписывали эту перемену громкой молитве короля вечером предыдущего дня.

Утром морякам и солдатам на всех кораблях флажками был передан приказ короля запеть хорал. Песнь мощно понеслась над взволнованным морем. После этого якоря были подняты.

Кренясь и покачиваясь на темно-зеленых волнах, корабли мчались, как стая вспугнутых лебедей. Многие кавалерийские и обозные лошади в этом плавании повредили себе ноги. А люди маялись морской болезнью. Граф Турн клял час своего зачатья, Иржи, сам страдавший, стирал пот с его пожелтевшего лица.

Над морем сияло жаркое летнее солнце, чайки радовались нежданной поживе, весело и сердито шипела за кормой пена, в канатах, как тысяча волынщиков, гудел борей и рвал флаги.

Справа показались зеленые леса и золотые поля Руйяны. Кто-то предположил, что ветряная мельница на холме — это Берген, но другие, более опытные, возразили, что город с моря не виден. Зато указывали на известняковую скалу, с которой, сидя на камне когда-то, какой-то король — то ли датский, то ли шведский — наблюдал морское сраженье. Кто с кем сражался — никто толком не знал.

К ночи море утихло, и флотилия бросила якоря в мелких водах у острова Ругена.

Но на берег не высаживались. В темноте были видны костры императорских гарнизонов на холме — сигнал померанскому берегу, что неприятель приближается. Адмирал Гильденхильм приказал дать по кострам залп.

На рассвете флотилию разбудили звуки горна. За багряной каймой седых туч — ночью палубы смочил первый померанский дождик — подымалось солнце этого славного дня. Проповедники вспомнили, что день в день ровно сто лет тому назад императору Карлу V{186} был представлен текст «Аугсбургского исповедания», но рассказывать об этом возможности не было, потому что корабли готовились к маневру высадки на открытый берег.

Фрегаты построились для охраны транспортных судов и зарядили пушки. Развернутым строем, как войско перед битвой в поле, приближался шведский флот к зеленому острову Уздому, или Уседому, разделенному надвое широким устьем реки Пены.

Плоский и песчаный берег шагов через сто от линии прибоя подымался, зеленея яркими кронами дубравы. Солнце озаряло деревья и прибрежный песок, и всем казалось, что их здесь ждут с радостным нетерпеньем, что земля принарядилась, чтобы достойно принять гостей.

— Вот такой же в один прекрасный день мы увидим родину, — сказал граф Турн Иржику, — только смотреть будем с гор на самые прекрасные поля, леса и луга на свете!

Корабли приблизились к берегу настолько, что простым глазом можно было различить среди песка крупную гальку. Прилетели ласточки-береговушки и с щебетом облепили реи и канаты. Был отдан приказ бросить якоря и приготовить шлюпки. Адмиральский корабль «Меркурий», рискуя сесть на мель, выплыл дальше всех вперед. Генералы, офицеры, солдаты и моряки смотрели со всех палуб на этот маневр Гильденхильма, говоря, что не иначе к нему побудил адмирала король, пожелавший первым вступить на землю Померании.

Но король все не высаживался.

Так прождали целый день.

Только в ту минуту, когда сплющенный круг солнца коснулся на западе серой земли, с палубы «Меркурия» спустили шлюпку, в которой к берегу вместе с адмиралом Гильденхильмом отправился Густав Адольф. Это послужило знаком для всех кораблей спустить шлюпки и начать высадку. В сумраке море почернело. Весла рассекали длинные волны, набегавшие с севера на юг, от Ругена к реке Пене.

Высадка была неслышной и быстрой.

Еще до полной темноты войско построилось и двинулось к низким холмам, прочесывая дубравы. При этом солдаты сообщали друг другу, что король, не дожидаясь, пока нос его шлюпки коснется твердой земли, выскочил на песок и сразу упал на колени.

— Так сделал Цезарь, пристав к берегам Британии, — объяснил полковник Лейонгуфвуд, учившийся когда-то в Упсале, обращаясь к проповеднику Фабрициусу.

Фабрициус возразил:

— Юлий Цезарь на британском берегу взывал не к господу. А наш король молится!

За лесом полк Лейонгуфвуда натолкнулся на пустые императорские окопы. В темноте раздалось несколько выстрелов, и снова все стихло.

Часть войск расположилась лагерем в чистом поле, воткнув в песчаную почву с четырех сторон хоругви с такими надписями: «Если бог с нами, кто против нас?», «Густав Адольф — защитник веры», «Марс владеет мечом, Фемида — жезлом», «Жребий брошен». Солдаты не понимали, что означают письмена на хоругвях. Читать они не умели, а если кто и умел, то все равно не знал латыни. Но они верили, что эти стяги священны и под их охраной первый сон на твердой земле будет ненарушимым и спокойным. Вместе с ними посреди лагеря спал и их король.

Спал и граф Турн, военный советник короля, и Иржик заснул сладким сном. Между лагерем на померанском берегу и чешской землей больше не лежало моря!

29

Король не поехал в Штеттин, хотя его приглашал в свой замок померанский князь Богуслав{187}.

— Мое место в военном лагере, — ответил король князю, который за одну ночь, поглядев перед сном на широкие жерла шведских пушек, превратился из союзника Валленштейна в друга короля, и продолжал спокойно попивать свое пиво. Шведский король обещал не лишать его трона и по окончании войны убрать свои гарнизоны из померанских городов и населенных пунктов, а главное — из Штеттина.

Шведские вербовщики вербовали в Померании солдат, а князь Богуслав наблюдал из окон замка в Штеттине, как шведские унтера на площади обучают деревенских парней обращению с оружием.

— Вчера они с голодухи траву ели, — говорил Богуслав, — вот до чего довела нас моя верность его императорской милости. Сейчас-то они поотрастят брюха. Валленштейн ведь все подчистую вывозил из страны, а швед пригнал стада овец и коров. Против такой войны я ничего не имею. Пусть — in Gottes Namen[76] — швед делает здесь, что ему нравится.

Когда из Гданьска к шведскому королю приехал сэр Томас Роу, чтобы вручить ему орден Подвязки, князь Богуслав хотел провести эту церемонию в своем замке.

Но король приказал сэру Томасу явиться в лагерь. Он холодно принял английский орден и не подумал поблагодарить сэра Томаса за посредничество при заключении мира, похвалив в то же время месье Эркюля де Шарнаса, который вернулся в Данию.

Сэр Томас в полном унынии отбыл в Гданьск.

Королевские солдаты, отобранные из бывших фалунских рудокопов, укрепляли штеттинские валы. Из донесений явствовало, что из Бранденбурга, Лужиц и Чехии быстрым маршем близятся императорские войска. В Гарце и Гриффенхагене, по обоим берегам Одера, будто бы возведены укрепления, преграждающие королю кратчайший путь в Чехию, о котором через Иржика сообщила королю леди Бесси из Гааги.

Да и господин военный советник Турн неустанно твердил об этой самой короткой дороге, и пан Велен из Жеротина послал в штеттинский лагерь маршалу Горну целую инструкцию о походе в Чехию.

«Пусть, — писал пан Велен, — отправят по Одеру в Силезию восемь или десять тысяч ландскнехтов, за ними пойдет чешский, моравский и силезский народ, бежавший под шведские знамена. Если это войско займет Силезию по Кросно, Загань и чешскую границу, то польский сейм, который можно было бы созвать во Вроцлаве, конечно же, вынесет решение о союзе с королем, как это уже получилось в Померании. Тогда не трудно будет поднять Моравию и Чехию».

Пан Велен предлагал свои услуги в силезской акции, а Турн мог бы быть полезен в Чехии. Валашские пастухи ждут этой минуты.

Маршал Горн писал канцлеру Оксеншерне в Эльбинг и говорил с королем.

Король сказал:

— Дождутся и они… Дойду и до Чехии. Но прежде я должен услышать, что скажут в Бранденбурге и Саксонии. Будь у моих солдат орлиные крылья, я поднялся бы с ними в поднебесье и опустился бы со всей стаей на чешские горы. Но пока я должен думать, как обеспечить тыл. Неверный друг за спиной хуже открытого неприятеля в поле.

Широкий и быстрый Одер уже замерз, на лагерь под Штеттином, где король приказал вместо палаток срубить деревянные избы, навалило снегу, когда из замка сообщили, что прибыло бранденбургское посольство и остановилось у князя Богуслава. Посольство не было многочисленным. Всего-навсего один советник курфюрста Петер Бергман со своим служащим. Третьим в санях был пфальцский принц Мориц.

Иржи с волнением ожидал момента встречи с ним. Ведь мальчик был принцем и не мог прибежать к незнакомому рыцарю, взять его за руку и сказать:

— Я здесь… Вези меня к матери!

Первым в королевскую избу вошел краснощекий мужчина в шубе, господин Петер Бергман. Приехал он в своих санях, и личный конвой короля из даларнян отдал ему честь.

Трубач протрубил громкое приветствие. Граф Турн узнал, что разговор между румяным господином и королем был неприятный. Посол был ну вылитый господин Камерариус. Льстивый и дерзкий. Якобы он начал высокопарно, что приносит-де приветы курфюрста Георга Вильгельма Seiner Liebden[77], шведскому королю и дорогому зятю. Курфюрст-де просит дорогого зятя, чтобы он не предпринимал похода в Германию, который мог бы стать началом большой войны. Но если Seine Liebden во что бы то ни стало пожелает предпринять поход, пусть минует Бранденбург. Курфюрст всем сердцем за протестантскую веру, но в этой affaire militaire[78] предпочитает сохранить самый строгий нейтралитет.

— Наш король спокойно слышит любые слова, латинские ли, немецкие, французские или шведские, — рассказывал Турн, — снесет и дерзкое словцо и крепкое солдатское и сам их употребит, но от слова «нейтралитет» кровь у него вскипает. Он закричал на посла так, что слышно было на крыльце, где стоял караул.

«О нейтралитете, — кричал он, — не желаю ни слышать, ни знать. Пусть его милость господин курфюрст будет либо другом, либо врагом. Настало время войны господа с антихристом. Если его милость собирается держаться заодно с чертом, ему придется вступить со мной в войну. Tertium non dabitur[79], запомните это! Нейтралитет? Это тьфу, и больше ничего, растер — и нет его».

«Это ваше последнее слово?» — спросил румяный советник курфюрста дерзко и почти угрожающе.

Король будто бы засмеялся и похлопал Бергмана по плечу:

«Вот так и скажите своему господину и добавьте, что за короткое время, что я здесь, моя армия утроилась! И из Бранденбурга ко мне тоже бегут. Те, кто лучше его милости господина курфюрста знают, что император не остановится, пока не задавит протестантов окончательно. Слезами и жалобами ничего не добьешься. Вы разбираетесь в пушках? Пойдемте посмотрим на них!»

Король сел в сани господина Бергмана и поехал показывать ему свои пушки и повозки с амуницией. К нему вернулось хорошее настроение. Он угостил посла и спросил, когда тот собирается ехать назад.

«Вот передам пфальцского принца, как было договорено с господином Адлером Сальвиусом, — и отправлюсь восвояси».

«Поезжайте, дело не ждет».

Все это узнал Турн, а от него — весь шведский лагерь.

Шведский лагерь, штеттинский замок и господин Петер Бергман услышали и еще кое-что.

Генералиссимус императорских войск, адмирал Балтийского моря и Океана, самый могущественный муж императорского стана, герцог и князь Альбрехт фон Валленштейн по настоянию Регенсбургского рейхстага, католических и протестантских князей и курфюрстов отрешен от командования. Якобы он угрожал libertatem Germanicam[80] и ставил себя над курфюрстами и князьями. Его чудовищные орды ландскнехтов разоряли немецкие земли и вели себя на квартирах как в завоеванном краю. Во главе императорских войск и полков Лиги отныне поставлен старый маршал Тилли. Турн ликовал. С покрасневшим носом, смахивая с глаз слезинки, бегал он от одного к другому, сообщая эту новость. Пригласив маршала Горна на торжественный ужин, он заявил:

— Был у нашего короля единственный соперник, почти равный ему славой и разумом, да и того черт побрал. Путь открыт…

Маршал Горн усмехнулся в усы и сказал:

— Недавно был слушок, господин Генрих, что в Валленштейне вы видите будущего чешского короля…

— Tempora mutantur[81], — ответил граф Турн. — Утопающий за соломинку хватается. А теперь мы ухватились за шведскую скалу. Не тонем. Идем в поход…

— Ох, и красноречивы же вы, господин Турн!

— Кто читает Библию, умеет и слово сказать кстати. Ваш король тоже наделен ораторским талантом.

Господин Горн выпил с графом Турном за отставку Валленштейна.

— То, что Георг Вильгельм Бранденбургский глуп, это я знал. Знал, что пьяница Георг Саксонский еще глупее. А вот что Максимилиан Баварский глупее их обоих и устроил отрешение, это у меня в голове не укладывается, — кричал, разгорячившись, Турн.

— Trahit sua quemque[82], — начал маршал Горн, но недосказал стих Вергилия.

В шведском лагере все, подражая королю, старались говорить по-ученому.

Иржи ждал приглашения в штеттинский замок. Но князь Богуслав был господином ленивым. Ночь напролет он просидел с Петером Бергманом за пивом, выспрашивая, как обойдутся в Берлине со шведом, которого не выгонишь. С ним пойдут или против него? А каковы, по мнению господина советника, истинные замыслы шведа? Хитер больно, рыжий дьявол. Двинет ли он вверх по Одеру в Силезию и Чехию или сначала заграбастает Мекленбург, как уже прибрал к рукам Померанию? Если он захватит Мекленбург, то оттуда рукой подать и до Бранденбурга. А что потом? Пойдет ли его милость курфюрст войной против собственного зятя?

Господин Бергман только плечами пожимал. Откуда, мол, ему знать такое? Однако перед шведом устоять непросто. Многое опять-таки зависит и от курфюрста Саксонского, от его позиции.

— Всех нас зажали в кулак, — вздохнул князь Богуслав. Казалось, его утешало, что в кулак зажимали не его одного. — А что этот пфальцский отпрыск? Швед берет его на воспитание?

— Нет, отправляет к родителям в Нидерланды.

— Выходит, что в Бранденбурге пфальцскому принцу грозит опасность?

— Понятия не имею, — увертывался румяный господин советник.

— In Gottes Namen… — провозгласил князь Богуслав, принимаясь за новый кувшин пива.

Назавтра господин Бергман уехал в Берлин.

30

Иржика провели в башенный зал штеттинского замка. Стены его были пропитаны сыростью. Пол покрывали медвежьи шкуры. Этих медведей князь Богуслав убил в молодые годы по финскому способу палицей.

В высоком кресле сидел мальчик в бархатном платье. Темно-каштановые волосы покрывали ему плечи. У мальчика было узкое, худое лицо и большие карие глаза. Может, они были и зеленоватого оттенка, но главное — суровые и гордые.

Мальчик протянул руку незнакомому рыцарю.

Иржи подошел, чтобы поцеловать принцу руку. Она была красная и шершавая. Ему захотелось крикнуть: «Сыночек! Не я тебе, а ты мне должен целовать руку!» Но он наклонился и поцеловал. Эта рука была его рукой! Когда он был ребенком. Когда был пажом в пражском Граде.

Принц заговорил по-немецки:

— Вам поручено отвезти меня в Нидерланды. Зачем?

— Таково желание вашей матушки, принц.

— Мне интересно, какая она. Красивая?

— Матери всегда красивы.

— Но моя — самая красивая. Вы пфальцский рыцарь, сударь?

— Нет, моравский.

— А где находится ваша земля?

— Отсюда на юг, за горами.

— Почему вы не дома?

— Мне пришлось бежать из-за моей веры. Так же, как и вам, принц.

— Я не бежал. В Бранденбурге я был дома. Я родился в крепости Кюстрин.

— Вы любите Бранденбург?

— Люблю. И не хочу в Нидерланды. У меня дома в Берлине лошадка, я зову ее Герцхен и езжу на ней по лесу. Люблю охотиться на белок. Вы тоже охотитесь на белок?

— Я ездил с вашей матушкой на охоту.

— Вы знаете моего отца?

Иржи хотелось сказать:

«Знаю, сыночек, знаю. Ведь это я!» — но он сказал:

— Короля Фридриха я узнал много лет тому назад. Вы встретитесь с ним в Нидерландах. С братьями и сестрами тоже.

— Рупрехта и Елизавету я помню. Но это было давно. Рупрехт меня колотил. А Елизавета была со мной мила. Бабушка рассказывала, что я будто бы плакал, когда ее увозили. Ее я тоже увижу?

— Увидите… И всех остальных…

— Больше всего мне хочется увидеть самую младшую, Софью!

— Софью? — изумился Иржи.

— Мою новую сестричку зовут Софьей. Это мне сказала бабушка Юлиана в Берлине, когда я собирался уезжать.

Сердце Иржи забилось прямо в горле. Но принц продолжал расспросы:

— В Гааге у меня будет лошадь?

— Конечно. И собаки, и еще львята. Впрочем, наверное, они уже стали взрослыми львами.

— Тогда можем ехать, только надо попрощаться с дядей Богуславом… Он сейчас пьян и спит, так что поедем завтра. Я вас не задерживаю.

И снова протянул свою шершавую руку, а Иржи ее поцеловал.

В ту ночь Иржи не сомкнул глаз, не уснул он ни на другой день, ни на третий — у кающейся грешницы родился новый ребенок.

Уехать, не попрощавшись с королем, было нельзя, а король его принимать не спешил. Наконец приглашение было получено.

Король встретил его неприветливо и сурово.

— Хорошо, хорошо… Поезжайте с ребенком. Мне его видеть совершенно необязательно. Одним положено заботиться о детях, другим о мужчинах. Если немецкие князья будут заняты только заботами о своих детях, о своих богатствах, собаках и лошадях, если бранденбуржец будет изворачиваться, саксонец — напускать тумана, я сниму лагерь и уйду. Пусть император сдерет с них шкуру. Пусть их живьем сожрут иезуиты. С меня хватит! Бабы они. Не хватало еще, чтобы швед учил их порядочности! Поезжайте и скажите господину Фридриху, чтоб подождал, пока я шведской кровью добуду ему Пфальц. Если увидите своего сэра Томаса, остерегите его, чтоб он не вздумал являться ко мне. Пусть торгует чем угодно, а меня оставит в покое. Если вся их помощь — орден Подвязки, так мне, милее господин де Шарнас со своими расчетами… Если в Англии нет денег, нечего заниматься политикой, пусть найдут себе другое занятие. Рутвенов, Гоптонов и всех прочих шотландцев и англичан, которые пришли под мои знамена, я люблю. Они умеют драться. А повиноваться я их научу. В остальном я на Англию не рассчитываю. Если когда-нибудь я создам морскую империю от Финляндии до Исландии и если к этой империи присоединится Германия septemtrionalis[83], так или иначе мне придется сразиться с Англией, и я прихлопну ее. Это, конечно, не касается вашей Стюарт в Гааге, ее я пощажу, — засмеялся король.

Иржи изумленно смотрел на отекшее лицо короля, на его припухшие близорукие глаза, отяжелевший стан. Не шло ему впрок штеттинское сидение в лагере.

— Мое дело повиноваться, — сказал Иржи.

— И советую вам никогда не говорить о вещах, в которых вы in incerto[84], как делает господин Турн и многие ваши publici boni promotores et in causa communi patrones[85]. Они хотят поучать, наставлять и давать consilia[86] другим. А свою собственную страну положили in sepulcrum[87]. Мне рассказывал один брабантский купец, который был в Праге, когда там в прошлом или позапрошлом году расположился венский двор и Валленштейн был на вершине vanitatis suae[88], что город подобен трупу удавленника в позолоченном саване. А господа Турн и Велен, да и вы тоже учите меня, как мне проливать за вас кровь моих крестьян. К сожалению, кровь их будет литься! Но не за вас, за детей ваших! Теперь ступайте. Возвращайтесь ко мне с Фридрихом. Он хоть бы постыдился своих обнищавших дворян, которые на коленях умоляют меня, чтобы я разрешил им умирать в шведской армии. Знаю, сейчас у Фридриха nec manus, nec pedes[89]. Но он получал деньги от английского короля и получает субсидии от голландцев. А ваши дворяне за несколько талеров готовы отдать себя, свои manus et pedes[90], и, главное, кровь.

Король поднялся. Аудиенция кончилась. Иржи поклонился.

— Я написал господину Оксеншерне, — сказал король, — чтобы он перевел шведской комендатуре в Штральзунде столько талеров, сколько понадобится на ваше путешествие оттуда до Гааги. Поедете на шведском корабле. Не желаю, чтобы вас содержал англичанин сэр Томас… безбожник! Передайте привет королеве Елизавете. И еще — я завидую ей, что у нее столько сыновей. Не знаю, удачные или неудачные те из них, что остались живы. Но это сыновья! Я прикажу упаковать с вашими вещами соболью шубу. Для королевы… Прощайте!

31

Иржи предстояло еще проститься с графом Турном, который собирался в Берлин, чтобы от имени шведского короля увещевать курфюрста. Иржи сказал Турну, что у королевы родилась дочь.

Тот расхохотался:

— Кажется, она не скучает. Ну, что ты на это скажешь?

Иржи сказать было нечего.

Он слушал Турна, снова исполненного воодушевления. Пан Велен, мол, пишет из Эльбинга, что в городе множество чешских дворян, горожан и простолюдинов, желающих стать солдатами. Никто больше не думает о землях среди болот Ингерманланда, и сам господин Оксеншерна оставил эту идею. Молодые и старые — все хотят взяться за оружие. Из Женевы прибыл пан Павел Каплирж, пробравшийся через польские земли в Эльбинг, и друг полковника Тейффеля, пан апелляционный советник Розин, приехал пан Ян Влк из Квиткова и ученый Павел Скала из Згоржи{188}, и все они стремятся попасть к его милости в Штеттин с искренними пожеланиями победного похода против врага человечества, Фердинанда. Все изгнанники в Польше, в Мейсене и Бранденбурге с надеждой обращают взоры ad leonem septemtrionalem[91]. Пан Ондржей Кохтицкий уехал вербовать солдат, а господин Оксеншерна получил чешский меморандум, в основу которого легли мысли пана Велена и его, Матеса Турна. Из Лешно в Эльбинг пришло письмо от брата Яна Амоса, уповающего ныне на помощь человеческую.

— На господа надейся, — кричал Турн, — но сам бей и убей и никого не щади. Поезжай в Нидерланды, Герштель, пади к ногам Фридриха и заклинай его всем святым, чтоб он стряхнул с себя проклятую меланхолию и принимался за дело! Хочет он быть чешским королем — так пусть стреляет не одних зайчишек, а берется за меч!

А ты сам скажи vale[92] англичанам и давай к нам! Мы с тобой должны встретиться прежде, чем придем в Прагу. А не то я и знать тебя не желаю. А пфальцскому отпрыску лучше бы остаться с нами в лагере, чем ехать к папе с мамой. Ничего хорошего его там не ждет…

В санях померанского князя и под охраной шведских кирасир Иржи с юным принцем наконец отбыли в Штральзунд. Кирасиры должны были охранять их от голодных волков, от померанских крестьян и банд императорских дезертиров, которые бродили по морозу и снегу вокруг Малого Гаффа, в лесах у Анклама и в болотах у Грейссвальда. Сани и всадники спешили поживей миновать сожженные местечки и деревни. Холодно было в разграбленных трактирах, принцу и рыцарю приходилось спать прямо на каменном полу, потому что императорские наемники унесли хозяйские перины, а постели порубили и сожгли. Трактирщица могла сварить гостям разве что жесткого тетерева.

Деревни и местечки между Штеттином и Штральзундом носили странные названия, произношение которых, однако, легко давалось Иржику: Торгелов, Духнов, Косенок, Цицов, Кисов и Мильцов. Жители, правда, говорили только по-немецки, на особом, малопонятном наречии, хотя себя считали потомками славян-венедов. Иржи смотрел на этих людей с тоской, говоря себе, что так может стать и в Чехии и в Моравии, если гнев божий не иссякнет.

Мальчик, утомленный долгой дорогой, спал в кузове саней под тулупами. Его узкое лицо было совершенно непохоже на лицо Иржи! Сына ли он обрел или везет чужого ребенка? Действительно ли этот мальчик был назван матерью Морицем в честь святого покровителя кромержижского храма или все это обман, пустая мечта? Вот только руки, спрятанные под меховой полостью, пожалуй, свидетельствовали, что бабкой принца была служанка из Хропыни.

Мальчик во сне бормотал какие-то немецкие слова. Проснувшись, он сказал:

— Я видел во сне мать… Опишите мне, сударь, ее лицо, чтобы я узнал, она ли это была в моем сне.

Мальчик коснулся теплой рукой холодной ладони Иржи и крепко сжимал ее, пока Иржи рассказывал о зеленоватых глазах, белом лбе, маленьком рте и медово-золотых волосах королевы.

— Это была она! — радостно закончил мальчик.

Шведский комендант в сером доме на штральзундском Старом рынке еще не получил для принца и рыцаря денег на дорогу в Нидерланды и в гавань Зунда, пока не вошел корабль, который должен был отвезти их в Амстердам. Полковник, однако, знал, что ожидалась старая, но величественная каравелла «Юпитер», на которой в тысяча шестьсот двадцатом году король Густав Адольф приплыл в Руйяну. Он с шестью дворянами переправился в Штральзунд и поселился «У золотого льва» под именем Адольфа Карлсона Гарса, вместо Gustavus Adolphus Rex Sueciae[93]. Из Штральзунда король ездил в Берлин, чтобы взглянуть на Элеонору, дочь курфюрста, свою будущую супругу и шведскую королеву.

Теперь «Юпитер» вез в трюме груз кож для Амстердама. Каюта для пфальцского принца и чешского рыцаря помещалась на носу корабля. Прибытия каравеллы ждали долго, долго ждали и отправки ее в дальнейший путь.

Иржик и принц, как когда-то король, жили «У золотого льва» и бродили по городу. Им показали укрепления, которых не смог взять штурмом Валленштейн, и бастионы, которые он разрушил, но тоже не взял. В Штральзунде, как во всех остзейских городах, имелся храм святого Николауса и храм Девы Марии, а также бывший монастырь на валах. В гербе города были крест и стрела, а Иржи знал, что эта стрела — Стрела, пролив под стенами, откуда выстрел из мушкета достигает до Руйяны.

— Расскажите мне о маме, — часто просил мальчик, и Иржи вспоминал дом те Вассенар и палаццо в Ренене. Рассказывал он и об умершем Хайни.

— Меня море не страшит, — говорил Мориц. — Я стану адмиралом!

Близилась весна, и пруды под франкским валом освободились от льда, когда «Юпитер» вышел из гавани.

— Больше всего я люблю воду, — говорил мальчик. — А учить латынь и говорить по-французски не хочу. Стрелять и ездить верхом я умею, я отправлюсь в плаванье, на море буду искать свое счастье. Было бы в Бранденбурге море, ни за что бы я оттуда не уехал. Я еду в Голландию, чтобы быть ближе к морю. Никто меня не удержит, даже мать. Я не утону, потому что умею плавать! Возле Потсдама много прудов и озер, у меня была там своя лодка. Ее милость бабушка Юлиана умоляла меня не убегать от нее на воду. Но я не слушался. Я никого не слушаюсь! Шести лет я провалился под лед, и меня еле-еле вытащили. Я вцепился в кромку льда и звал на помощь, пока не прибежали. Ладони у меня примерзли ко льду. Вот с тех пор у меня красные руки… Чего это вы вдруг испугались?

— Чего мне пугаться? Разве у тебя руки не были красными от рожденья?

— Как могут у принца быть красные руки? Бабушка Юлиана созвала врачей. Пришли и знахарки и продавцы мазей. Нашли женщину, о которой шла молва, что она знается с дьяволом, пригрозили ее сжечь, если она не поможет, и озолотить, если она выбелит мои рачьи клешни. Но ничего из этого не вышло. Мне-то все равно, а вот бабушка плакала. Она до сих пор боится, как бы мать не стала ее попрекать. Как вы думаете, будет мама сердиться на меня?

— Не знаю… Вашей матушке нравились красные руки.

— Чьи красные руки?

— Мои.

— Но ведь у вас руки не красные.

— Ваша матушка дала мне мазь из Мекки, и краснота сошла.

— А мне она даст эту мазь?

— Наверное.

— Красные руки бывают у служанок и рыбаков.

У Иржи даже слезы выступили, не совладав с собой, он крикнул:

— Пошел ты к черту со своими руками!

Но тут же спохватился и хотел погладить мальчика по голове.

— Вот как, сударь, вы разговариваете с принцем? — закричал в гневе принц Мориц. — Я пожалуюсь на вас маме. А когда я вырасту — мы будем драться. Я этого не прощу!

И убежал. Напрасно Иржи звал его, мальчик по трапу забрался на мачту.

— Вот сейчас возьму и прыгну вниз, — грозился он.

— Я прошу у вас прощенья.

— А я не прощаю. С сегодняшнего дня я вас больше не слушаюсь.

Матросы смеялись. Мальчик раскачивался на веревочном трапе, зависая над водой.

— Перестаньте, принц!

— Я не утону, даже если упаду. Хотите, я отпущу трап?

Матросы уже не смеялись и позвали капитана. Тот бранился по-шведски, немецки и голландски.

— Слезай, не то отлуплю!

Мальчик продолжал раскачиваться над водой и над палубой. Трап поймали и строптивца схватили за руки и ноги.

— Все вы будете наказаны, — шипел он, стараясь освободиться, — вы оскорбляете принца, пираты, разбойники, турки!

Капитан приказал отнести мальчика в «королевскую каюту» и запереть. Мориц колотил в дверь ногами, разбил иллюминатор. Потом утих. Вечером двери отперли. Он заявил Иржику:

— Спите, где хотите, больше под одной крышей с вами я не живу. А то мне ничего не остается, как задушить вас спящего.

С того вечера Иржи пришлось спать в капитанской каюте вместе с капитаном.

Они плыли тихими датскими водами. Но возле нижнесаксонских берегов море разбушевалось. Мальчик принялся скакать по палубе. Его снова пришлось отнести в каюту.

— Я велю связать тебя, — пригрозил капитан. — Откуда вы его взяли, проклятого кальвиниста? И это пфальцский принц?

Мальчика утихомирила морская болезнь. Он корчился от головокружения и тошноты. Иржи за ним ухаживал. Когда между Фризскими островами волнение успокоилось, мальчик обнял Иржи за шею и прошептал:

— Вы добрый… Ах, какой вы добрый! Как отец! Я еще никогда не видел отца!

И заплакал.

— Это ее сын… Но не мой, нет… Хотя, кто может знать… В Стамбуле и я был таким!

Они помирились.

«Несчастное дитя. Родился во время бегства. Не знал матери… Скитался по свету. Из Берлина в Кросно, из Кросно в Потсдам. Спасался от императорских солдат… Теперь тоже бежит от войны. Он видел горящие города и деревни. На его глазах сжигали колдунью… Сыночек, не удивительно, что ты так одичал…» — думал Иржи.

— А будет мама целовать мне руки, как это делала бабушка? — спросил мальчик.

— Она всего тебя расцелует. Для этого я тебя к ней и везу.

— Но матросов и капитана я прикажу повесить, — сказал мальчик и затопал ногами. — Имеют они вообще представление, что такое princeps Palatinus[94]?

«Нет, это не мой сын. С этим всем кончено», — решил Иржи.

Ранним утром, когда «Юпитер» входил в залив Зейдерзе, а мальчик в каюте еще спал — на палубу пришла в облаке тумана Зоя и протянула Иржику красное пасхальное яйцо. Но вдруг выронила его. Яйцо не разбилось, а, подкатившись к борту, через щель упало в воду и исчезло.

Зоя сказала:

— Куда ты плывешь на корабле, любимый? На нашу свадьбу в Кундуз-Кале? Свадьбы не будет и быть не может… Я умерла, любимый, и никогда не воскресну.

Так сказала Зоя и ушла по воде.

Остался туман. И чужой мир… Не было сына, не было любви. Ничего не было.

На палубе лежал забытый кем-то молоток. Иржи его поднял и швырнул им в чайку-рыбачку. Чайка улетела в туман и посмеялась над ним.

32

Иржи не нашел королевской четы в усадьбе те Вассенар и поехал с Морицем в Ренен.

Бледная и взволнованная, без жемчугов и золота, обнимала мать сына.

Со слезами на глазах благодарила она Иржика, что он привез ей самое дорогое дитя. Потом заплакала снова, сообщая Иржи, что умерла, не прожив и двух лет, «мадам Шарлотта» и похоронена в Клоостеркерке в Гааге, рядом с милым Хайни. Но бог вознаградил ее новым ребенком, принцессой Софьей. Королева повела Иржи за руку к колыбели Софьи и сказала радостно:

— Снова black baby![95]

Фридрих восторженно приветствовал Морица и хвалился Софьей.

В доме было полно детей. Здесь бегал Эдвард, была Генриетта, Луиза Голландина и старшая из девочек, Елизавета.

— Рупрехта и Карла Людвига я отправила назад в Лейден. Дом тесен для такой семьи… Может ли быть что-то радостнее материнства? Пришло время и вам, любезный друг, найти себе жену, — сказала Елизавета мудро и отчужденно.

— Наконец-то родился наследник английского престола, — сказала королева за столом. — В той же спальне, во дворце святого Якова, где семнадцать лет назад стояло наше свадебное ложе…

Она произнесла это так, словно никогда в этом доме и не говорили о вульгарной француженке на английском троне и об упованиях Елизаветы на то, что Карл умрет бездетным.

Фридрих улыбался удовлетворенно:

— Меня попросили быть крестным отцом. Мы устроили празднество в честь принца Уэльского.

— Какое счастье для Англии, что у короля родился сын, — сказала Елизавета.

Назавтра Фридрих пригласил Иржика в свой кабинет. Это был самый большой зал в рененском замке. Там висел портрет Фридриха и Елизаветы со свитой голландских дворян перед гаагским Бюитенховом. Королева ехала на белом коне, Фридрих — на вороном.

Фридрих и Елизавета сели под этой картиной, как будто на торжественном приеме.

Иржи стоя давал отчет о своем пребывании в Эльбинге и в Швеции.

Фридрих выспрашивал «чешского канцлера» о Густаве Адольфе, называя шведа своим возлюбленным братом. Иржи описал заседание сейма в Стокгольме и высадку войск в устье реки Пены. Доложил о Богуславе Померанском и своем последнем разговоре с Густавом Адольфом. Вручил королеве соболью шубу, дар Густава Адольфа.

— Какие просьбы ко мне у нашего шведского брата? — спросил Фридрих.

— Он призывает вас идти ему навстречу.

— Я пойду, но не один. Мой английский шурин, король Карл, разрешил навербовать шесть тысяч англичан и тысячу шотландцев, которые под предводительством маркиза Гамильтона выступят на помощь Густаву Адольфу.

— Густав Адольф не одобряет английской политики. Он холодно принял сэра Томаса.

— Нам жаль, но мы не можем полагаться на одного шведского короля.

— Передаю вам нижайшие поклоны от графа Генриха Матеса Турна и других чешских господ. Все они умоляют вашу милость принять участие в шведском походе.

— Чешские дворяне бегут за каждой новой звездочкой, которая покажется на горизонте. Вот увижу успехи шведского оружия, тогда и решу, что делать…

Королева за все время визита не вымолвила ни слова. Наконец она сказала:

— За королевский подарок мы передадим благодарность через господина Камерариуса.

Аудиенция окончилась.

На другое утро супруги уехали в Гаагу, взяв с собой Морица и всех детей, кроме младшей Софьи. Иржи оставили в Ренене. Фридрих передал ему целую груду писем, полученных в его отсутствие.

В саду сидела Яна, держа на коленях маленькую Софью. Иржи спустился к ней. Она подала ему руку так, словно они расстались только вчера, но зарделась от смущения.

— Вот я и вернулся, — сказал Иржик.

— Знаю, — сказала Яна. — С принцем Морицем. Теперь в Голландии собрались все живые и мертвые. Только у нас никого нет.

— Есть известия из Саксонии?

— Нет. Все меня бросили.

— Вам грустно?

— Мне было грустно, но теперь веселее — можно с вами поговорить по-чешски.

— В Эльбинге и Штеттине я наслушался чешской речи…

— Меня больше не посылают в Англию. Да я бы и не поехала, сбежала.

— Куда?

— Да хоть в лес. — Она засмеялась.

— Королева изменилась, — заметил Иржи.

— Наверное, — вздохнула Яна и ушла с ребенком на руках.

После обеда он снова увидел ее из окна. Она верхом выезжала из ворот монастырского двора.

Весна была горькая и одинокая.

Иржик составлял ответы на все письма и готовил их Фридриху на подпись. Супруги все не возвращались. Иржи узнал, что они в Гааге вздорят с английским послом из-за лондонских субсидий, которые никак не могут получить. Гаагские заимодавцы останавливали карету королевы на улице, требуя выплаты долгов. И снова их выручил принц Генрих Оранский. А Карл не послал ни гроша.

Наконец супруги вместе с Елизаветой, Луизой, Эдуардом и Генриеттой вернулись. Морица оставили у леди Верей в Гааге. Она будет воспитывать его как Ахилла вместе со своими пятью дочерьми. Научит его говорить по-английски, утихомирит его буйную натуру.

— Как вы сумели подружиться с нашим Морицем? — спросила за столом Елизавета у Иржика, словно между ними никогда не было речи об этом самом мальчике.

— Он непостоянен, как море, — ответил Иржи.

— Хочет стать адмиралом, — продолжала она. — В Чехии нет моря. Придется Морицу служить на чужбине.

— Мы еще не в Чехии, — съязвил Иржик в отместку леди Бесси.

Она нахмурилась:

— Если захотите, поедете туда с нами очень скоро.

— В эту женщину вселился новый бес, — сказал себе Иржи. — Я ее не понимаю. И все-таки она прекрасна.

Но прекрасной она оставалась недолго. Вскоре на лбу у нее проступило коричневое пятно, она начала полнеть в талии, походка стала тяжелой, она перестала ездить верхом и с предосторожностями садилась в карету. Она снова была беременна! Фридрих крутился вокруг нее, как жених вокруг невесты. Поглаживал ее округлившийся стан и с улыбкой повторял:

— В этот раз Зимняя королева родит Зимнего принца. Его мы назовем Густавом Адольфом.

Иржи просил Фридриха отпустить его в шведскую армию.

— Спрошу у королевы, — ответил Фридрих. — Вы ее паж, — и загадочно усмехнулся. На другой день он сообщил:

— Ее величество разгневалась, она сказала, что ваше место подле меня. Мы с вами вместе пойдем на войну.

Иржи начал подумывать о побеге. Но она, словно читала в его мыслях, сказала при нем однажды:

— Все нас бросили, и только один преданный остался с нами. Мы вам бесконечно благодарны, Ячменек!

Это снова были нежные слова.

— Северный король близится, — разглагольствовал Фридрих. — Есть радостные вести. Знаете, что написал нам Камерариус, господин канцлер? Письмо Камерариуса лежит в моем кабинете на столе, принесите, — обратился он к Иржику.

Фридрих прочел письмо Елизавете и Иржику. Оно было написано из Бервельда в Бранденбурге и почти все было зашифровано, так что королю приходилось переводить по памяти:

— Господин Эркюль де Шарнас приехал к Густаву Адольфу в Бервельд. Франция предоставляет шведу на войну миллион талеров ежегодно. Шведские войска заняли всю Померанию, большую часть Мекленбурга, и Бранденбургский курфюрст разрешил поставить гарнизон в крепостях Кюстрина и Шпандавы.

— В Кюстрине родился Мориц, — сказала королева и со значением посмотрела Иржику в глаза.

Фридрих читал дальше:

— Тилли взял Магдебург и разрушил город. Во время штурма на улицах погиб шведский генерал Фалькенберг, которого Густав Адольф послал с небольшим отрядом на помощь городу. Неясно, — писал Камерариус, — почему Густав Адольф не вышел к Эльбе, ведь он был так близко. Дорога на Чехию еще не открыта, маршал Горн, которому покоя нет от чешских дворян, приготовился к походу на Чехию, но Тилли смешал карты. Густаву Адольфу придется разыграть партию по-другому. Взять Саксонию и разбить Тилли. Тилли воюет старым нидерландским способом. Густав Адольф — его имя Камерариус обозначил тремя звездочками — воюет новым, своим собственным способом. К тому же у него новые пушки, поставленные господином ван Гиром. Они короче и более легки для перевозки. Тилли стягивает силы в Саксонию. Густав Адольф будет его преследовать. Сэр Томас Роу поспешил за господином де Шарнасом в Бервельд, но на пути был остановлен английским курьером и отозван в Лондон. Сейчас он в пути где-нибудь в море. Сетует на английскую политику и убежден, что впадет в немилость у короля Карла, который очень заважничал после рождения наследника. Граф Турн уехал в Берлин вести переговоры, сидит при бранденбургском дворе и вошел в сношения с друзьями Валленштейна. Король Густав Адольф приказал ему выяснить в Берлине замыслы Валленштейна, оскорбленного и разгневанного. В интересах Пфальца, чтобы переговоры между тремя звездочками и Валленштейном расстроились.

— Господин Камерариус обозначает Валленштейна одной большой звездой, — сказал Фридрих и сложил письмо. — Час настал, — добавил он.

— Когда же мы отправимся в поход? — спросил Иржи.

— Когда нас пригласит Густав Адольф.

— Густав Адольф ваше величество не пригласит.

— Тогда поеду без приглашения! Как только у нас родится сын Густав Адольф!

33

Приглашение так и не было прислано.

Ни летом, ни осенью.

Фридрих уехал в Гаагу и взял с собой Иржика. Они вместе посетили принца Генри. Тот рассказал им о валленштейновском генерале Арниме{189}, перешедшем на саксонскую службу, о шведско-саксонском договоре и о торжественной встрече шведских и саксонских армий у Лейпцига. Рассказал под конец и о битве под Брейтенфельдом.

— Тилли, — сказал принц Генри в заключение, — ни разу не коснулся женщины, ни разу не выпил вина и ни разу не терпел поражения. Сейчас он впервые побежден и ранен. Для восстановления сил ему пришлось выпить чашу вина. Женской любви ему, правда, не узнать, для этого он слишком стар; Иоганн Георг, — продолжал принц Генри, — встретился с Густавом Адольфом и во время застолья за пивом, которого выпил больше, чем обычно, пил за здоровье будущего протестантского императора. Густав Адольф из скромности возражал. Как бы швед не зазнался. Не поверил бы Иоганну Георгу. Он питает к нему слабость, как лютеранин к лютеранину. И совершенно напрасно!

Битва у Брейтенфельда перевернула все вверх дном. В Вене поняли, что надвигается отнюдь не маленькая, а большая война. И перепугались. Пожалели, что отставили Валленштейна от командования. До Фридриха дошли вести, что под Брейтенфельдом в битве участвовали чешские полковники, а граф Турн командовал бригадой, которая билась с особым мужеством. Он договорился в Берлине обо всем, о чем можно было договориться, и примчался в армию. Отличился старик! Под Брейтенфельдом Саксония была на стороне шведов — хотя сражалась и не слишком славно! А ведь от Саксонии до Чехии — рукой подать.

— Сейчас самое подходящее время, — нажимал на Фридриха Иржи.

— Приглашения пока нет, — возражал тот, — я должен дождаться лорда Гамильтона. Не могу же я появиться с пустыми руками.

— С вами пойдут голландцы.

— Не пойдут. Они дают деньги Густаву Адольфу, и этого им кажется достаточно… Десять тысяч дукатов ежемесячно. Им же надо, мол, защищать свои границы от испанцев в Брабанте. Почему Густав Адольф не зовет меня?

— Он сердится на вас за ваш уход из Чехии.

— А чем он нам помог тогда? Дал восемь старых пушек. Уж не собирается ли он отдать Чехию в качестве лена Валленштейну? От господина Камерариуса вестей нет. Может, он меня предал? Таскается за шведом по Германии? А Пфальц уже приготовили для кого-нибудь из шведских генералов? Виданное ли дело, чтобы швед был «главой и директором протестантского устройства в Германии», как Густав Клёст себя называет. Он взял в руки всю Oberherrlichkeit[96] над нами, немецкими князьями. Бранденбург его слушается, пьяница Юра к нему подольщается, веймарские герцоги падают перед ним ниц, но меня, ради которого вся эта война началась, он не зовет и не зовет! Принц Генри рассказывает, что не только в Магдебурге, но и в Альтбранденбурге убивали и жгли. Сначала разбойничал Тилли, а потом и шведский король. А меня он все не зовет…

Фридрих плакал от злости.

— Я нездоров… Поеду отдохнуть в Ренен. Сейчас сезон охоты на куропаток.

И уехал в Ренен.

Все дороги засыпало желтой листвой. Ветер гудел в увядших кронах буков. Янтарный Рейн потемнел, и в ригах шла молотьба. Крылья мельниц весело крутились.

— Я устал, — твердил Фридрих. — Я не рожден царствовать. Пусть Чехией и Пфальцем правит королева. Или мой брат. Я попрошу шведа позволить мне управлять самым маленьким имением в Пфальце. Несколько коровок, лошадей, рига, хлеб и погреб, хотя бы с тремя бочками вина. Два охотничьих ружья. И все. Я никого не хочу видеть. Даже своих детей. Знаю, что они меня не любят. Все ложь! Ложь, что земля кружит вокруг солнца, ложь, что наша судьба предопределена богом. Я сам предопределил свою судьбу, когда послушался и протянул руку к чешской короне. Нельзя было делать этого! Зачем мы летим на крутящемся земном шаре по небесным просторам, вместо того чтобы твердо стоять и вокруг нас кружилась бы вселенная. Утром бы солнце вставало, а вечером заходило и все было бы спокойно. Все это козни дьявола против меня! Дьявол выдумал мою судьбу и внушил ее астрологам и их князьям! Терпеть не могу астрологов. Ни разу они не сказали мне правды. Вот я вернусь в Пфальц, выгоню всех астрологов и сожгу всех колдуний. И буду смотреть, как они корчатся в огне…

Он говорил как помешанный.

— Густав Клёст разъезжает по Германии, как по манежу. Вольные города падают перед ним на колени. Вся Германия вдруг смиренно склонилась перед ним. Епископы удирают из своих резиденций, и аббаты покидают монастырские трапезные. А он садится в их кресла под балдахинами и произносит заносчивые речи. Разбил Тилли и издевается над императором, одно слово которого лишило меня двух корон и изгнало из двух столиц. Откуда его сила? Говорят — от бога. Но был ли когда человек набожнее меня? И что сделал для меня бог? Погубил и разорил. Я назову сына, который родится, Густавом Адольфом, чтобы сыскать дружбу Клёста. Но он меня не зовет, он мне не пишет. И Камерариус, тощий черт, мне не пишет. Попадись он мне в руки, я прикажу отравить его мышьяком. Потому что и он отравлял мне жизнь. Послал меня в Чехию, терзал в Праге, сидел на шее в Гааге, выдумал Союз северных князей, а когда и этот союз развалился, удрал к шведу. Как мое доверенное лицо. Ничего я ему не доверял. Мне самому надо идти к шведу. Но швед меня знать не желает!

Леди Бесси приветствовала Фридриха в Ренене, словно не видела его годы. Окруженная детьми, которые там были, она встретила его у ворот и даже поцеловала ему руку.

«И это ложь», — подумал Фридрих, но, робко улыбаясь, целовал свою herzallerliebste в лоб.

Ночью он метался на постели, как в горячке.

— Я нездоров, herzallerliebste, — шептал он, — а он, рыжая шведская шельма, меня не зовет.

Назавтра Иржика позвали в зал, где висел портрет Фридриха и Елизаветы со свитой дворян перед Бюитенховом. Супруги снова восседали на высоких креслах и держались по-королевски.

— Я пригласил вас, господин канцлер, — торжественно произнес Фридрих, — чтобы передать свое пожелание…

Голос Фридриха дрогнул, и тогда заговорила Елизавета:

— Дорогой чешский друг, — начала она, — королю трудно произнести свою просьбу. Но вы поймете. Мы бессильны. С нами нет никого, кроме вас. Один вы храните нам верность. Час настал. Наш друг, король шведский, кажется, о нас забыл. Слава одурманила его. Он берет города, курфюрсты ему покорны. Наверное, он думает, что мы живем счастливо под охраной голландских Генеральных Штатов и безразличны к тому, что происходит в наших землях. В Чехию ворвался саксонский курфюрст. Мы получили сведения от голландского посла в Дрездене, что за саксонским маршалом в Прагу следует находящийся на шведской службе граф Турн и что в саксонских войсках есть другие чешские дворяне. Густав Адольф спокойно смотрит на то, как саксонец, его новый союзник, забирает страну, которая принадлежит нам! Густав Адольф снова разбил императора. Сначала у Брейтенфельда, а теперь под Лейпцигом. Но он не пошел в Чехию. Повернул в Тюрингию и к Майнцу. Соблазнился добычей в богатых западных землях. Он уже во Франкфурте-на-Майне и скоро вступит в Пфальц. Без нас. Этого не должно случиться. Вы отправитесь к королю с приветом от нас. Заставьте его позвать нас к себе… Поняли ли вы, какую тяжкую задачу мы на вас возлагаем?

— Понял.

— Тогда поезжайте и возвращайтесь с добрыми вестями.

Она кивнула. Фридрих робко поблагодарил. Иржи вышел.

34

В этот вечер она пришла к нему, прижалась всем своим тяжелым, деформированным телом и обняла Иржи покорно и страстно, как во времена давно минувшие.

— Это грех, но я не могу иначе, — шептала она. — Мориц — твой сын, клянусь… Никогда никого я не любила, кроме тебя! Софья — твое дитя. Дитя, которое ношу, зачато с тобой. О тебе я думала, тебя видела, когда меня обнимал тот, кого не люблю. Я хотела совершить покаяние, но вместо этого грешила еще больше. Я буду наказана… Умру. Меня ждет страшная смерть. Но я буду счастлива, благодаря любви к тебе…

35

Всадник, пробиравшийся на лошади, подаренной королевой, под дождем, в тумане, рейнской долиной от Гельдерланда на юг, чтобы найти лагерь Густава Адольфа и передать ему письмо Фридриха Пфальцского, задачу имел нелегкую. Край был в руках католических епископов и курфюрстов. Они трепетали перед армиями шведского короля, но одинокого всадника могли бросить в тюрьму и замучить без всякой жалости. К тому же шатались дезертиры из войск Тилли, которые грабили деревни, забирая продовольствие и все, что под руку попало. Время было тревожное и страшное. Поэтому Иржи был переодет в платье английского купца и снабжен охранной грамотой, подписанной сэром Генри Вейном, который собирался предпринять из Гааги подобное, хотя и более безопасное путешествие к шведскому королю, куда Карл английский посылал его вместо сэра Томаса.

Так что для епископов, бургомистров и стражников Иржи был мистером Джорджем Грейном, купцом, который едет напомнить английским суконщикам в Нюрнберге о задолженности в платежах. Англия с католическими курфюрстами не воевала, не воевала она и с императором, шведскому королю поддержки не оказывала, хотя в шведском войске были полки английских и шотландских добровольцев. В трактирах перед путешественником радушно открывались двери, потому что в это лихое время проезжих иностранцев было мало. Путник нигде долго не задерживался. Чужеземная одежда и неразговорчивость во спасали его от любопытствующих, но избавляли от необходимости отвечать на все вопросы. Притворяясь, что плохо понимает по-немецки и по-латыни, он отвязывался от назойливых монахов. Где мог, объезжал стороной города и остерегался ночной езды по лесным дорогам. Нигде и ни с кем не пировал, ссылаясь на скудость кошелька. От случайных попутчиков спешил отделаться. Если кто-то хвалил светлейшего князя, господина здешних мест, и его семью, он согласно кивал головой. Встречаясь с набожным католиком, старался внушить ему, что хотя англиканская церковь и не признает папы, но в остальном, по происхождению и порядкам, — апостольская, соблюдает обряды и имеет те же церковные облачения.

Какой, мол, веры властитель края Клеве — он понятия не имеет, в вестфальских спорах не разбирается, знает только, что в Кёльне-на-Рейне властвует архиепископ, а Нассауское графство — земля древняя, откуда пошел род герцогов Оранских. Путник высказывал удивление могучими крепостями над рекой, желал всем мира и хорошего урожая, одобрял рейнское вино, намекая, что не может, мол, пить столько, сколько хотел бы, из-за больной печени. Хвалил колбасу из свиных потрохов и свиные окорока, дескать, в Англии таких нет. Говорил, что самые красивые девушки, по его мнению, здесь, на берегах Рейна, но он, мол, из уважения к их добродетели не может сам им об этом сказать.

Так говорил Иржи в тех случаях, когда от разговора нельзя было уклониться, а поскольку он путешествовал только днем, ему счастливо удалось избежать встречи с разбойными бандами, число которых все увеличивалось. В дневное время вооруженные патрули из городов и местечек разъезжали по дорогам, оберегая покой края. Если они останавливали одинокого всадника, он показывал бумагу с большой печатью. Патрули не понимали, что там написано, но печать внушала им почтение, и удивляло только — что в осеннюю непогоду кому-то не по необходимости, а по собственной охоте вздумалось разъезжать по белу свету.

На берегах Рейна было еще относительно спокойно, хотя в деревнях курфюрстские лейтенанты вербовали солдат, а на площадях и у часовенок в честь Девы Марии устраивались крестные ходы и служились молебны об изгнании шведов. Лето было засушливое, земля истощилась, но виноград уродился хорошо. По реке плыли нагруженные плоты и челны. Кто не хотел, тот мог не думать о том, что в нескольких милях отсюда на запад пылают деревни и солдаты грабят как одержимые.

Иржи проехал полосой опустошенных земель, где недавно прошел полк кёльнского архиепископа, посланный пополнить разбитую армию старого капрала Тилли, бежавшего после битвы под Брейтенфельдом до самого Везера… Так же как Тилли наказывал селения на Везере и Фульде за приверженность лютеранству, так и кёльнские солдаты опустошали огнем и мечом горные селения Ротхаара. Скоро повозок с награбленным добром стало больше, чем солдат. И еще не соединившись с остатками армии Тилли, кёльнские вояки выжгли край вокруг Фритцлара. В Гессене войска Тилли перебили всех проповедников вместе с семьями. С этого времени вошло в привычку насиловать жен и дочерей протестантских пасторов, так что пастор перед смертью еще должен был увидеть надругательство над своей семьей. В эти же дни в долине реки Фульда и предгорьях Рёна была устроена охота на ведьм. На голгофе под Гомбургом было сожжено шестьдесят женщин, о которых шла молва, что они грешили с дьяволом.

Вскоре после этого к Тилли присоединились отряды герцога Лотарингского, который отважился дерзко испытывать бога и шведского короля. Лотарингские парни, с бритыми лицами, наряженные в смешные курточки с яркими позументами, пьянствовали с утра до вечера. Тилли, ненавидевшему вино, пришлось повесить нескольких солдат за то, что они, пьяные, ворвавшись в костел в Ротенманне и убив католического священника, пировали на алтарном столе с гулящими девками.

Иржи проехал через опустошенное графство Нассау и оказался в Гессене в тот момент, когда шведский король, встретившись в Эрфурте с супругой Элеонорой, весело брал один франконский город за другим. Король заключил договор с епископом Бамбергским, покорив перед этим мирной речью и угрозами прекрасный Ильменау в Тюрингенском Лесу, Швейнфурте и Вюрцбурге. Города один за другим вручали ему свои ключи, замок за замком открывали ворота, и он вступал под звон колоколов, и даже иезуиты вставали перед ним на колени. В эти победные дни пришло известие, что шведский посол в Париже подписал новый договор с Францией. Христианнейший монарх Франции и Наварры вновь подтвердил союз с главой еретиков и предоставил ему новые кредиты…

Все это услышал английский купец в Гессене, где ему, впрочем, уже не было нужды изображать английского купца. Теперь он мог кому угодно сказать, что является чешским дворянином на службе у своего короля, живущего в Нидерландах, и едет к шведскому королю с поручением от своего властелина. Разоренный Гессен подымался как выздоравливающий после тяжкой болезни. Люди улыбались, и на бледные лица возвращался румянец. Крестьяне, как ласточки, чинили свои разоренные гнезда. Буря пронеслась, тучи разогнало, и солнце светило снова.

В разграбленных трактирах царило веселье, в корчмах танцевали. Ландграф Гессенский вербовал солдат для шведского короля, который в Оффенбахе готовился к походу на Франкфурт. В Ганау, разграбленном и спаленном, ландграф делал смотр солдатам под торжественные залпы шведских пушек. Лютеранские священники давали им на площади святое причастие, и толпы людей пели вместе с солдатами старый псалом «Господь, твердыня наша».

В Ганау Иржи услышал, что саксонцы почти без боя вступили в Прагу и граф Турн, чешский фельдмаршал и шведский военный советник, приказал снять со Староместской мостовой башни и торжественно похоронить отрубленные головы чешских панов. Одновременно услышал Иржи, что Валленштейн снова будет генералиссимусом имперских войск… Но Прага была далеко, а Густав Адольф близко. Почему Густав Адольф не двинулся на Прагу, а предоставил сделать это саксонцам? Валленштейн выгонит Арнима и Турна из Праги! Пан Велен из Жеротина сейчас, наверное, проливает слезы. Что осталось от его военного плана? И что скажет королева в Гааге?

Но рассуждать времени не было. Надо было, пока не поздно, найти шведского короля.

Шведов было всюду как муравьев.

В Оффенбах к королю из Франкфурта отправилась депутация с просьбой освободить город от постоя. Город, дескать, связан присягой с императором, которому это будет неугодно. И как устраивать знаменитые франкфуртские ярмарки, если в городе будет стоять чужой гарнизон?

— Король над депутацией посмеялся, — рассказал житель Ганау. — Есть, мол, вещи поважней ваших ярмарок. «Не желаете понять мирных речей — с вами поговорят пушки», — сказал он в ответ. Они, мол, стоят наготове совсем недалеко, можете сходить и посмотреть. Сам он, мол, давно отказался от всех мирских радостей, живет в лагере вместе с солдатами. А у него, между прочим, есть красивая жена. Вот пусть и господа франкфуртские купцы ненадолго поступятся своим покоем. От этого особого вреда ни их ярмаркам, ни их женам не будет.

— Пошлите плотников и поставьте мост через Майн, — закончил свою речь король.

Франкфуртцы обещали и с тем вернулись восвояси.

Иржи, снова под видом английского купца, ждал вступления короля во Франкфурте. Мост королю не понадобился. Он появился в предместье Заксенхаузен, как из-под земли. Трубач протрубил магистрату требование отворить ворота. Франкфуртцы высыпали на улицы, как в дни самой большой ярмарки. С тревогой ждали они, что же будет.

Ночью дождь перестал, и Густав Адольф вступал в город, залитый солнцем. Двадцать шесть полевых орудий, десять пеших рот и двенадцать кавалерийских сотен открывали шествие. Как у ангелов небесных, сверкали на воинах доспехи, но херувимом был шведский король в посеребренном панцире и на белом коне. Он ехал шагом, сняв шляпу, и делал легкий поклон головой, увидев в окне дома красивое девичье личико или достойного старца.

Под охраной алебардников из шести немецких графств, в сопровождении гвардейского полка и артиллерии, въезжал он в город, где в последние столетия совершалась коронация императоров… У браунсфельдского дворца, где останавливались императоры, перед королем, сошедшим с коня, склонились посланцы доброй половины Европы и среди них сэр Генри Вейн, приплывший из Арнема во Франкфурт на вооруженном корабле. Герцоги и князья, министры и советники протестантских князей Германии кланялись так низко, что сверху видны были лишь их парики, брыжи и спины. В церквах звонили во все колокола.

К Иржику, наблюдавшему это торжество, сзади подошел господин Камерариус и, забыв поздороваться от волненья, сказал:

— Бог справедлив! Во Франкфурт вступил истинный император.

Король, сопровождаемый советником города Франкфурта, входил в ворота браунсфельдского дворца, а господин Камерариус, держа Иржика за плечо и называя дражайшим другом, начал выспрашивать его, что привело господина чешского канцлера сюда именно в эту незабываемую минуту.

— Я привез письмо чешского короля его милости королю шведскому.

— Вы будете приняты королем раньше, чем рассчитываете. Пойдемте со мной. Его величество сожалеет, что в кругу немецких князей он не зрит лица пфальцского курфюрста. Но примет благосклонно хотя бы его письмо.

Иржик действительно ждал недолго.

Король спускался с высокой лестницы. Он стал еще шире в поясе.

В прихожей под лестницей было сумеречно. Король близоруко щурился. Из верхней залы доносился гул голосов, там магистрат давал торжественный обед, который уже подходил к концу.

Иржи встал.

— Я ищу вас, — сказал Густав Адольф и указал рукой на нишу под окном. — Вы привезли письмо?

Иржи подал королю письмо. Король читал сосредоточенно, не торопясь, потом сложил и подержал его в руке.

— Передайте своему господину, что я благодарю его за добрые пожелания. Я жду его и буду приветствовать его приход. Я должен подтвердить это письменно? Впрочем, нет, вы — его посол. Где вы остановились?

Иржи назвал трактир.

— Я пригласил бы вас в свой шатер… На обратную дорогу я дам вам пол-эскадрона для охраны, если у вас ее нет. Путешествовать в сопровождении шведской кавалерии безопасней. Скажите своему господину, что я не давал согласия на поход саксонцев в Чехию.

Король протянул Иржи руку для поцелуя. Прежде он этого не делал. Или хотел сейчас подчеркнуть этим, что говорит с послом?

Король удалился.

У ворот его ждала позолоченная карета. Эскадрон, отсалютовав, построился впереди кареты и за ней.

Прихожая наполнилась разряженными участниками пира, которые тоже покидали дворец.

Иржи вышел вместе с ними. Улицы кишели народом. В трактирах пели.

Обратная дорога прошла быстрее и легче. Эскорт кавалерии проводил чешского рыцаря, которому больше не требовалось изображать английского купца, до самых границ у Эммериха-над-Рейном. Через два дня он был в Ренене. В этом году он увидел первый снег только в Голландии.

36

Фридрих и Елизавета снова сидели, как на тронах, в креслах под картиной и величаво смотрели на своего посла. Они ничем не выдали, что ожидали его с тревогой.

— Король беседовал с вами только в нише окна под лестницей? Неужели Камерариус не мог устроить иначе? Сэр Генри Вейн вас опередил. Видимо, он раньше вас встретился с королем и наговорил ему бог весть что.

— Король был ласков и приветлив.

— И ни словом не обмолвился о Пфальце! Он хочет отобрать его у меня. Сэр Генри Вейн твердит об этом давно!

— Но о Чехии он сказал, правда, всего одну фразу. Что не давал согласия на поход саксонцев в Чехию.

— Однако Арним все-таки пошел на Прагу! И без его согласия.

Они не благодарили Иржи, но глаза их сияли. Они были счастливы, что Густав Адольф приглашает Фридриха, но старались скрыть это. Королевская чета отпустила Иржика, подав ему руки. Елизавета крепко стиснула ладонь Иржи и заговорщически улыбнулась.

Когда Иржик выходил, Фридрих бросил ему вслед небрежно:

— Приготовьте все в дорогу.

Но так скоро они не поехали. Фридрих еще ждал рождения ожидаемого сына, которого собирался назвать Густавом Адольфом.

— Выли бы живы все, у меня было бы детей как апостолов, — шутил Фридрих.

Они вернулись в усадьбу те Вассенар. У королевы не нашлось времени поговорить с Иржи, ее беременность снова была тяжелой.

Но доктора Румпфа не звали, обходились доктором Габервешлом.

Иржи готовился к отъезду. Он сопровождал Фридриха, отправившегося к принцу Генри, чтобы попросить денег на дорогу. Генри пообещал именем Генеральных Штатов пятьдесят тысяч франков и от себя добавил двадцать тысяч на экипировку и свиту, на конюших, новые коляски и лошадей. В счет процентов с суммы за проданный Ликсгейм Фридрих взял в Голландском банке еще двадцать тысяч. Все он заплатит, когда вернется в Пфальц! О Чехии он уже не помышлял. Чехию у него перехватил саксонец, и если даже саксонец уберется оттуда, все равно король Карл английский не позволит ему вернуться в Прагу! Карл не хочет сердить императора, которого он вслед за своим отцом Яковом-миротворцем считал законным властителем Чехии. Этой точки зрения придерживался и сэр Генри Вейн. Может быть, он убедил в этом и Густава Адольфа, дескать, Фридриху хватит Пфальца. Это прекрасная страна, честная, немецкая, и ее сословия никогда не бунтовали. Уж хоть бы и ее не присвоил себе Густав Адольф, «директор протестантского устройства», лютеранин! Фридрих не намерен был ехать к Густаву Адольфу каким-то там полковником наспех навербованного полка. Ему не хотелось походить на герцога веймарского или гессенского Вильгельма. Он поедет как представитель Пфальца.

В усадьбе те Вассенар появился молодой сэр Уильям Грейвен, целовал руки леди Бесси, раздавал сласти детям и предлагал деньги, много денег! Сэр Уильям был наследником огромных поместий. У леди Бедфорд он купил комское аббатство, где в детстве жила леди Бесси. Сэр Уильям бил себя в грудь, дескать, хочет умереть за внучку Марии Стюарт. Он привел две кавалерийских сотни англичан и шотландцев, которые сам навербовал. Среди них были ветераны из полка Грея, сражавшиеся одиннадцать лет назад в Чехии. Сэр Грейвен собирался сопровождать Фридриха в шведский лагерь, чтобы искать славы на поле брани.

— Во мне есть что-то от Христиана Хальберштадтского. Вообще-то, наш род не такой уж старинный. Дед был крестьянином. Но все, что имею, я сложу к вашим ногам, королева! Дайте мне свою перчатку, чтобы я носил ее на шляпе вместо пера, как и Христиан Хальберштадтский.

Она улыбнулась своей обворожительной улыбкой и подарила ему обе перчатки.

К обеду королева вышла тяжелым шагом, утомленная, с одутловатым лицом. Справа она усадила лорда Грейвена, слева — Иржика.

— Не знаю, что во мне находят молодые мужчины, — сказала она, когда лорд Грейвен целовал ей руку.

Двенадцатое дитя леди Бесси родила уже после нового года. Это действительно был сын, которого нарекли Густавом Адольфом. При крещении его держал на руках лорд Грейвен. Доктор Габервешл сказал, что ребенок будет склонен к эпилепсии. Иржи на крестины не позвали.

Но его позвала роженица, еще не вставшая с постели. Она подставила ему для поцелуя лоб и зашептала:

— Возвращайся ко мне, Ячменек!

— Если и не вернусь, то здесь будет новый Христиан Хальберштадтский, — сказал Иржи.

— Я старая женщина, Ячменек! Я постарела от любви к тебе. Вспоминай обо мне. А Фридриха не пускай туда, где стреляют. Он человек болезненный. Что я буду делать с такой оравой детей? Твоя королева — нищенка…

— Не бойтесь, Фридрих избегает пуль.

— Вернись ко мне, Ячменек, — повторила она и сжала его руки. — Вернись к старой женщине. Густав Адольф скоро умрет…

— Что вы говорите?!

— Я говорю о моем маленьком Густаве Адольфе. — Королева заплакала. — Мне не вернуться ни в Чехию, ни в Пфальц. Все это сон — vita somnium. С богом, Ячменек! Я прощаюсь с тобой здесь. Не то мне пришлось бы при всех броситься тебе на шею. Будем лгать до конца.

Иржик вышел.

На лестнице его ждала Яна. Он поздоровался с ней. Она подняла к нему сердитые глаза.

— Прощались? — прошептала она. — Я с вами прощаться не стану! Я вас знать не желаю! — И убежала.

Он крикнул:

— Почему вы убегаете, Яна?

А потом искал ее по всему серому дому те Вассенар. Зашел к Шимону-садовнику и его жене. Яны не было и там. Спросил о Марженке.

— Ее давно здесь нет. Уехала к проповеднику Гаю нянчить его детей. Она тут и речь родную стала забывать, мы этого не хотели, — объясняла мать.

Иржи так и не нашел Яны.

Прошло еще какое-то время, прежде чем они отправились в путь. Фридрих съездил в Лейден, посидел вместе с лордом Грейвеном в большой университетской аудитории, где Карл Людвиг и Рупрехт сдавали экзамены за полугодие. Фридрих простился с ними. Побывал с Иржи на заседании Генеральных Штатов в Рыцарском доме в Гааге. Поблагодарил Штаты за помощь и охрану, поручил их заботе свою жену и детей. Нанес еще один визит Генри Оранскому, просил принца и его супругу Амелию, чтобы они остались друзьями его рода, если он не вернется из дальнего путешествия, — заверяя их, однако, что заплатит все сполна — и с процентами, когда вступит в Гейдельберг. Принц Генри сообщил ему, что в знак того, что вся Голландия в душе идет с ним, из города его будут сопровождать две тысячи солдат. Фридрих возрадовался, что ему будут устроены истинно королевские проводы.

— Где вы намереваетесь провести первую ночь?

— В Ренене. Этот город всегда был мне дорог воспоминаниями о нашем свадебном путешествии.

— А где предполагаете встретиться с Густавом Адольфом?

— Во Франкфурте скорее всего… — Фридрих не удержался и сообщил: — Густав Адольф не давал согласия на поход саксонцев в Чехию.

Генри усмехнулся:

— И Ришелье, быть может, не согласен с его походом на Рейн… И боги могут ошибаться!

— Ma chère reine[97], — назвал Фридрих госпожу Амелию, когда на прощанье целовал ее руку.

Толстая и румяная дочь пфальцских Зольмсов вспыхнула от удовольствия.

Все притворялись. Все что-то играли.

Theatrum Europaeum[98] был куда более безумным, чем пьесы Шекспира или Бена Джонсона{190}.

Фридрих снова вышел на подмостки. В сердце его гнездился страх, но на его осунувшемся лице застыла гордая усмешка. Он превозмог свою меланхолию.

37

Елизавета не встала с постели, когда Фридрих рано утром оставлял дом те Вассенар.

Все дети, жившие в Гааге, собрались у ее ложа: Елизавета, Мориц, Луиза, Эдуард, Генриетта и Софья. Принесли и новорожденного Густава Адольфа. Фридрих при прощании разрыдался. Он благословлял одного ребенка за другим, старших наставлял быть послушными воле божьей и матери, младших целовал. Лишь десятилетнюю Луизу холодно погладил по светлым волосам. Король прощался так, будто шел на смерть, хотя знал, что везде и всюду останется далеко от выстрелов и сверкающих клинков. Ни панциря, ни шлема он с собой не брал. Уезжал, не опоясанный оружием, как свой собственный посол. В шубе, в парчовом камзоле, французских брыжах, в сапогах без шпор.

На улице между тем построились даже не две тысячи, а две тысячи пятьсот нидерландских солдат. Музыканты играли марш. Перед входом стояли готовые коляски и повозки, крытые парусиной. На них слуги грузили гардероб Фридриха, походный письменный стол, посуду и приборы, сумку с картами Пфальца, Гессена и Баварии, Франконии и порейнских земель, портрет королевы и портрет вдовствующей пфальцграфини Юлианы.

Впереди королевской кареты и позади нее построились кавалеристы лорда Грейвена. Когда никем не приветствуемый Фридрих вышел из ворот, он не сел в карету, а вскочил на коня. Иржи ехал на лошади, которую перед поездкой к Густаву Адольфу ему подарила королева.

Из окон выглядывали дети, но королевы среди них не было. Иржи увидел в окне бледную Яну.

Полковник прокричал команду, и колонна двинулась. Впереди лорд Грейвен со своими кавалеристами, за ними король, а в пяти шагах от него — Иржи. Дальше полковник верхом на коне вел две с половиной тысячи верзил, — голландцев, которые маршировали под грохот итальянского барабана. На утреннем ветру развевались оранские и пфальцские штандарты. Снежная пороша таяла под подошвами пеших, под копытами коней и колесами тяжелых повозок. Множество любопытных сбежалось на улицу Кнеутердийк. Но никто не кричал приветствий и не снимал шляп. Представителей Генеральных Штатов и членов Оранского двора среди собравшихся не было. Не было никого и из членов магистрата города Гааги в мантиях и с цепями.

Король Фридрих уезжал — хотя это ему и было не по душе — как солдат.

За восточными воротами города Фридрих устроил смотр голландцам и кавалеристам лорда Грейвена. Голландцы под барабанный бой вернулись в город. Кавалеристы окружили коляску короля. Фридрих сел в нее, прикрыл глаза и смахнул перчаткой слезу.

Лорд Грейвен подъехал к Иржи. Вместо лент и перьев его шляпу украшали перчатки королевы!

— О, как я рад, — воскликнул он по-французски.

— За что вы идете сражаться, сэр, может быть, ваша страна в руках врага? — спросил его Иржи.

— Я люблю войну, — ответил сэр Уильям.

— У нас так ее ненавидят…

После долгих лет Иржи снова сказал «у нас». У него чуть не сорвалось с языка «у нас в Кромержиже». Королева, пока не разучилась смеяться, потешалась этому выражению. «У нас в Кромержиже» над аптекарским прилавком висело изображение русалки. У русалки только что родилось новое дитя. Русалка сказала о себе: «Я старая женщина…» «У нас в Кромержиже» есть костел святого Морица. Старая женщина еще недавно утверждала, что ее сынок — разбойник Мориц — дитя Иржика. А ведь это неправда!

— Вы любите женщин? — спросил Иржи сэра Уильяма.

Юноша ответил с воодушевлением:

— Только одну, но должен скрывать кого.

— Я тоже, — сказал Иржи.

— Так будем друзьями, — предложил сэр Уильям. Он выехал вперед и приказал петь балладу о старом короле, его прекрасной жене и молодом рыцаре. Громкое пение разнеслось в утреннем морозном воздухе. С паром, который выдыхали, несся протяжный вздох в конце куплета:

— Oh, my Queen, oh, my Queen[99].

Ночевали в Ренене. Фридрих написал оттуда первое письмо в дом те Вассенар. Лорд Грейвен без устали рассказывал о битве за Бред и Хертогенбосх. Было сомнительно, что он участвовал в этих битвах, однако рассказывал он о них весьма красочно. Упившись, он шлепнул Иржика по спине:

— А здорово придумал ваш король. Едет, имея по правую руку солдата, по левую — писаришку.

«Где те времена, когда я за такие слова обнажал шпагу?» — вздохнул Иржик и отошел от стола.

На другой день они на плотах переправились через Рейн.

Снега не было, но лошади и повозки вязли в грязи и лужах. Фридрих хныкал, как ребенок. Ночью он не спал, прислушиваясь к шорохам под окнами спальни. Он боялся нападения — в здешних местах слонялись дезертиры из войск Тилли. Успокоился он только в Гессене. В лесах Вестервальда и Тауна он ночевал в охотничьих замках Вильгельма Гессенского, своего княжеского друга и соседа. Эти маленькие замки были разграблены, но солдаты Гравена все же топили камины и расстилали на полу попоны. Даже во время бегства из Чехии он не переживал таких неудобств, как теперь, по дороге к Густаву Адольфу.

Когда под проливным дождем они приехали в Ганау, горожане и их жены приветствовали Фридриха.

— Der König von Böheim, vivat![100] — кричали они из окон.

Город был католический, и жители предпочитали называть Фридриха Пфальцского чешским королем.

Туманным утром колонна остановилась у ворот лагеря, который разбил Густав Адольф перед укреплениями города Хёхста. На том самом месте, где в тысяча шестьсот двадцать втором году Тилли разбил Христиана Брауншвейгского. Вдали виднелись башни костелов могучего Франкфурта.

В лагере трубили сигнал к утренней молитве.

Фридрих подождал у ворот окончания молитвы и въехал в лагерь по самой широкой дороге, так называемой королевской. Солдаты маршировали, сменялись караулы, ржали кони. Никто не обращал внимания на знатного гостя и его свиту. Начальник караула, молодой фельдфебель, провел Фридриха и его свиту в королевский шатер.

Густав Адольф встал с кресла. Улыбнулся Иржику, как старому знакомому, и, глядя Фридриху в глаза, воскликнул радостно:

— Voilà, mon frère Frédéric[101].

И спросил, как гости доехали, как их здоровье и что поделывает ma belle sœur Élisabeth.

Фридрих сообщил, что у него родился сын Густав Адольф. Швед поздравил, не обратив внимания, что новорожденный носит его имя. Однако сказал:

— Если бы зависть не была тяжким грехом, я бы завидовал вам, господин брат мой!

Подали плотный, солдатский завтрак, и он принялся болтать с Фридрихом обо всем подряд. Восхищался, отвергая похвалы, благодарил Грейвена за подкрепление (каждый обученный кавалерист нам сгодится!), спросил у Иржика, добром ли он вспоминает шведскую зиму, сообщил, что к нему во Франкфурт приехала королева Элеонора, но об освобождении Пфальца даже и не вспомнил.

Только раз сказал:

— Вы стоите перед дверьми своего дома, господин брат!

Король пригласил гостей на обед в замок Хёхст.

— Магистрат будет рад предоставить вам кров, — сказал он, давая понять, что не желает, чтобы Фридрих оставался у него в лагере.

В общем, Густав Адольф встретил его как брата, но не как короля. Не было почетного барабанного боя и труб, не было церемониального марша.

Фридрих поселился в замке Хёхст и имел возможность меланхолически разглядывать из окна замковый ров, наполненный мутной водой. С башни ему был виден весь городок, построенный квадратом и обнесенный стенами, с единственным костелом и двумя небольшими площадями. Если бы он остался в Ренене, он бы делал то же самое, что и в Хёхсте, напоминавшем ему о Христиане Хальберштадтском.

Во время обеда в замке, когда ландграф Георг Гессен-Дармштадтский обратился к Фридриху Euer Liebden[102], Густав Адольф гневно оборвал его, призвав называть Фридриха «Его величество король».

Это были великие слова! Их произнес сам «директор протестантского устройства», победитель, который отбирал и раздавал троны!

Фридрих почувствовал удовлетворение.

Был он доволен, вступая вслед за победоносными шведами в Пфальц, где его приветствовали города, испанские гарнизоны которых бежали в Лотарингию. С отдаленного холма он наблюдал штурм Крейцнаха. Во время штурма сэр Уильям Грейвен был ранен в руку и потерял шляпу с перчатками королевы.

Фридрих был рад и этому куску своей земли, хотя Густав Адольф не разрешал ему там вербовать солдат и до сих пор не добыл ему ни Гейдельберга, ни Франкенталя.

Во Франкфурте, а позже в Майнце, где Фридрих поселился вблизи от шведского короля, он снова держал совет с Камерариусом, который убеждал его, что нет на свете силы, которая могла бы отвратить Густава Адольфа от реституции пфальцского курфюршества. Даже обида на Карла английского, который устами сэра Вейна лгал Густаву Адольфу о дружбе, а сам при этом заигрывал с испанцами и императором, не отвратит короля от этого намерения.

Густав Адольф с Фридрихом был очень мил, во время обедов приказывал передавать себе блюда только после того, как их предложат Фридриху, всегда называл его чешским королем, хотя однажды сказал Вейну:

— Шурин английского короля прибежал ко мне в одном камзоле. Если ваш король не может послать ему на помощь солдат, я введу его в его наследственные земли без вашего войска.

Слова были обидные, но обнадеживающие.

Камерариус утверждал:

— В империи, властителем которой станет Густав Адольф, ваша милость будет чешским королем и двойным курфюрстом — чешским и пфальцским.

Иржи явился к Фридриху в полном вооружении:

— Разрешите мне вместо раненого лорда Грейвена командовать нашими сотнями! С англичанами и с шотландцами я договориться сумею, ведь некоторые из них были в Чехии.

— Ни в коем случае! — рассердился Фридрих. — Мне нужен чешский канцлер! Камерариус на шведской службе. Кроме того, леди Бесси, meine Herzallerliebste, убеждена, что со мной не случится ничего дурного, пока вы будете рядом, Герштель!

В Майнце ничто жизни Фридриха не угрожало. Он не пошел с Густавом Адольфом за Рейн и не участвовал бок о бок с королем в битве с испанцами и лотарингцами.

Хотя в архиепископском дворце было теплее и уютнее, чем в браунсфельдском дворце во Франкфурте, но Фридрих жаловался, что временами глохнет на левое ухо и в голове у него как будто гудит водопад. Он писал письма в Гаагу и слушал рассуждения Камерариуса о скором поражении императора и о Лиге, у которой еще остались кое-какие земли на Рейне и которая хочет, подобно Максимилиану Баварскому, объявить нейтралитет.

— От Балтики до французской границы вся империя в наших руках, — тонким голосом декламировал доктор Камерариус, словно это он был отцом этой победы. — От Северного моря до Франконии все свободно от войск антихриста. Курфюрст майнцский, епископ вюрцбургский и бамбергский бежали. Франция готовится вторгнуться в Трир. Герцог Лотарингский разбит и вынужден отказаться от союза с императором. Максимилиан Баварский в замешательстве, потому что мы вот-вот отнимем у него Баварию. Испанцы скоро будут изгнаны из Верхнего Пфальца, и мы вступим во Франкенталь и Гейдельберг. Турки готовятся объявить войну императору, а наследник Бетлена, Дьёрдь Ракоци, бунтует в Венгрии. Швейцарцы позволяют вербовать у себя солдат в шведскую армию.

— А Чехия?

— Валленштейн выгонит оттуда саксонцев, а мы изгоним из Чехии Валленштейна… Чего большего нам желать?

— Ничего, — ответил Фридрих. — С нами бог!

И он отправился во Франкфурт покупать подарки для леди Бесси и детей.

«К сожалению, это не прежний Франкфурт, — писал он в Гаагу. — Война развратила и франкфуртских лавочников. У них превосходные драгоценности, но они не желают продавать мне в долг. К счастью, мода изменилась и драгоценностей теперь носят все меньше. Густав Адольф заводит спартанские нравы. Сэр Вейн не соглашается одолжить мне денег. Да и Нетерсол тоже. Но скоро все образуется. Я увижу наш замок в Альцее. Надеюсь, испанцы не все там разграбили».

Но Густаву Адольфу, было неугодно, чтобы Фридрих в это время появлялся в Пфальце… Поэтому Фридрих курсировал, как и другие немецкие князья, между Франкфуртом и Майнцем и убивал время на обедах. Сэр Вейн не переставал порочить Фридриху короля Густава Адольфа. Швед, мол, намерен отобрать у вас Пфальц и превратить его в вассальное государство. Посадит туда, кого захочет, а властвовать будет сам. Швед объясняет свою позицию тем, что Англия, мол, ему не помогает и замирилась с императором. Но если он сердит на английского короля, почему наказывает Фридриха? Фридрих-то всего-навсего шурин его величества Карла Первого, он получает из Англии на жизнь в изгнании и, конечно, не может принудить Англию вступить в войну на континенте!

Денег из Англии поступало не слишком много, но Фридрих постоянно жил ожиданием, так что предпочитал не возражать и помалкивать. От речей сэра Вейна у него голова шла кругом.

Он не уставал твердить Иржику, что оказался в тупике, что по вине Камерариуса, который затянул его в чешскую войну, «in die verfluchte böhmische Aventure»[103], он отщепенец среди немецких князей.

Теперь, у порога своих владений, он причитал как нищий. Если бы Клёст-Кривонос, как за глаза он называл короля, обращался с ним как со слугой, но при этом добыл для него Пфальц с Гейдельбергом и Франкенталем, было бы лучше. Но шведу не до него, он готовится к походу в Баварию, да еще зовет его с собой, вместо того чтобы дать ему горсть солдат на завоевание Пфальца.

— Вам, конечно, будет приятно выспаться в Мюнхене так, как Максимилиан спал в Праге, — сказал Густав Адольф Фридриху.

Лорд Грейвен уехал лечиться во Францию. Денег у него было достаточно.

Иржику предстояло ехать с Фридрихом следом за войском шведского короля во Франконию, где прятался Тилли.

— Затравлю старого капрала, как лисицу, из самой глубокой норы его выкурю, — грозился Густав Адольф. — Найду его, среди каких бы причудливых скал Франконии он не спрятался. А если он убежит от меня в Альпы, я дойду за ним. Надо будет, так перейду и Альпы и вторгнусь в Италию. А уж если я окажусь там, то войду в Рим и скину с престола папу.

Никто не знал, шутит швед или думает так всерьез. Никто ничего не знал.

Но все, кого Густав Адольф позвал в свой весенний поход, должны были ехать. Поехал и Фридрих.

В немецких ротах пели: «Fleuch, Tilly, fleuch» — «Беги, Тилли, беги!» Шведы распевали псалмы. Финны задумчиво молчали. Иржику свет был не мил…

Густав Адольф сидел на коне. Все заметили, что он надел белую шляпу с зеленым пером, как в битве у Брейтенфельда.

Иржи снова упрашивал Фридриха разрешить ему ехать вперед, к войску.

— Останься со мной, — чуть не плача, приказал Фридрих. — Меня от всего этого жуть берет!

— Мне стыдно перед шведским королем, — упорствовал Иржик.

— Ты у меня на службе, — выкрикнул Фридрих, — так что служи и охраняй меня.

По грязной дороге рядом с коляской Фридриха неслась гессенская конница и пела: «Fleuch, Tilly, fleuch!»

38

Господин Камерариус был убежден, что уж теперь-то Густав Адольф предпримет поход в Чехию.

Но Густав Адольф в Чехию явно не стремился. Французы остановили его на Рейне, и он мог бы повернуть и двинуться к Влтаве. Но его тянуло в Мюнхен. Трудно сказать, почему. Франция, которая ссужала ему все новые суммы, не хотела погубить Лигу и католических князей Священной Римской империи германской нации. Ей хотелось поприжать императора, а легче всего сделать это было на его же собственной территории, нанести ему удар в Чехии, Моравии или в Австрии. И Оксеншерна, конечно, предпочел бы видеть своего короля на Влтаве и на Эннсе вместо Донаувёрта-на-Лехе, под Ингольштадтом, Ландсгутом и Аугсбургом. Но Густав Адольф был упрям, как его дед Густав Ваза, и, двинув на Тилли, он должен был его добить. Если уж он нагнал страху на Максимилиана Баварского, который почти объявил о нейтралитете, то должен был его доконать.

— Мало ему одной короны, баварской, захотелось и второй — вашей, господин брат! Так я сорву с его головы обе! — говорил король под Донаувёртом Фридриху после торжественного протестантского богослужения в католическом костеле. — Без Максимилиана и Тилли император будет все равно что без рук.

Да, успехи вскружили голову Густаву Адольфу.

Но в эту весну он действительно творил подлинные чудеса. Города покорялись ему один за другим. Нюрнберг приветствовал его как союзника и старого Друга. В Донаувёрте он перешел Дунай. Оставалась еще река Лех, за которой укрепился Тилли. К нему бежал и перепуганный Максимилиан.

В Тирольских Альпах таял снег, и Лех был переполнен талыми водами. В черных воронках реки крутились льдины. Тилли нацелил на воду все пушки, еще оставшиеся у него после отступления от Брейтенфельда и сражений во Франконии.

Маршал Горн, который когда-то составил дневник похода из Померании в Чехию, атаковать не советовал. Что нам делать в Баварии? Да стоит ли Бавария хоть капли шведской крови? Чем мы будем кормиться в горах? Половина армии потонет во взбаламученном Лехе, а другая половина будет побита артиллерией Тилли.

— Балтийское море мы переплыли, через все реки Германии переправились, — раскричался Густав Адольф на Горна, — а этот ручеек вас пугает? Разнесем Тилли из своих пушек и под их охраной наведем мост.

Свет еще не слыхивал такой канонады, какую устроили в том месте шведы. Король сам шестьдесят раз выстрелил с укрепления над рекой.

Фридрих отсиживался в Донаувёрте и трясся от страха.

— Держи меня за руку, — просил он Иржи, — у меня лихорадка.

На степе спальной под распятием светилась негасимая лампада.

— Погаси этот языческий огонь, — просил Фридрих. — Этот распятый напоминает мне того, что я видел на пражском мосту! Перед домом стоят караульные? В городе осталось много папистов. Хоть бы один из них припожаловал на лютеранское богослужение в костел, а ведь колокола звонили все утро до полудня и швед всех звал в знак примирения… Меня могут убить!

— Неужели вас не призывает гром пушек? — спрашивал Иржи Фридриха.

— Я боюсь, милейший господин канцлер.

Окна дребезжали.

— Это поистине страшный бой, — шептал Фридрих. — Что надо шведу в Баварии?

К утру канонада утихла, и Фридрих уснул.

Вошел господин Камерариус и сообщил Иржику, что на той стороне Леха войска Лиги перед рассветом снялись и отступили. Когда финская кавалерия на правом фланге форсировала реку, траншеи Тилли были пусты. Недалеко от леса шведы нашли кучи кирас и оружия, которые побросали отступавшие. Тилли, по словам перебежчиков, будто бы тяжело ранен.

Фридрих вдруг проснулся:

— Надо бежать?

— Напротив, ваша милость, мы победили, — доложил Камерариус.

— Значит, движемся дальше?

— Может быть. Наверное.

— Боже, боже, — завздыхал Фридрих.

Он спустился в сад за домом, где пели зяблики и цвели фиалки. Фридрих почувствовал голод и велел подавать завтрак.

39

Швед призвал Фридриха на рапорт как простого полковника.

— Где вы прятались, господин брат, когда мы брали лагерь Тилли на Лехе?

— В Донаувёрте. У меня лихорадка.

— Отныне вы, несмотря на лихорадку, будете со мной… Разве вам не важна реституция Пфальца? Мы ведь и на Лехе бьемся за ваш Пфальц! Кроме того, я не могу поручиться за вашу безопасность, если вы не со мной. Бавария не Гельдерланд! Мы во вражеской стране. Крестьяне, настроенные иезуитами, видят в нас чертей. Они нападают на наши обозы, убивают патрули, поджигают дома, полные моих солдат. Если одинокий всадник съедет с главной дороги, они отрежут ему нос и уши, привяжут к лошади и пошлют назад. Они вешают моих солдат и заливают им в глотку навозную жижу. Вы хотите, чтобы вас замучили?

— Меня утомили долгие походы. Я с января в дороге, а сейчас уже март.

— И я утомлен, господин брат. А солдаты мои и того больше. Война — не охота на зайцев.

И Фридрих поехал в королевской свите в Аугсбург и прошел вместе с королем пешком от ворот до костела святой Анны. Там королевский проповедник Фабрициус прославил город, где вспыхнул пламень «Аугсбургского исповедания». Церемонию он закончил словами псалма: «Ради страдания нищих и воздыхания бедных ныне восстану, говорит Господь, поставлю в безопасности того, кого уловить хотят».

Потом все пели «Te deum»[104] под грохот шведских пушек.

Фридриху не нравилось, что он должен был присутствовать при громогласном лютеранском молебствии. Но он с удовольствием смотрел из окна дома Фуггера{191}, как аугсбуржцы присягали шведскому королю, своему «законному господину». И послали самых красивых девушек в дом Фуггера танцевать с королем. Фридрих тоже танцевал. Во время обеда он сидел близко от Густава Адольфа, который в Аугсбурге веселился как мальчишка.

Перед Ингольштадтом, — где в городе умирал раненый Тилли, — соседство с королем было значительно менее приятным. На первый приступ Фридрих смотрел, стоя рядом с Густавом Адольфом на холме у деревни Мауеринг. Когда приступ был отбит, швед позвал Фридриха посмотреть укрепления вблизи.

— Издалека я плохо вижу, — усмехнулся Густав Адольф.

Тут у его ног разорвался снаряд, и осколком рассекло рукав его камзола. Фридрих трясся, судорожно вцепившись в плечо Иржика, и спотыкался, как слепой.

— Чему быть, того не миновать, — утешал его Иржик.

— Не искушай судьбу, — шептал Фридрих.

— Это было сказано в другом смысле, — возразил Иржи.

— Не будем спорить под жерлами пушек, — оборвал его Фридрих.

Снова упал снаряд и с грохотом разорвался. Молодому князю Кристофу Баденскому оторвало голову. Взрыв сбил Густава Адольфа с ног. Поднявшись, он сказал Фридриху:

— Вот, господин брат, ваше боевое крещение. Ах, как мне жаль Кристофа. Упокой, господи, его душу!

Король, сняв шляпу, стоял над мертвым, будто молился. И молитва эта длилась бесконечно. С ингольштадтских укреплений раздались мушкетные выстрелы. Король не двинулся.

«Если он хочет, чтобы его убили, пусть стоит хоть до завтра, — думал Фридрих, — но при чем здесь я?»

Однако Фридрих тоже вынужден был стоять, сняв шляпу. Под жерлами пушек, под мушкетным огнем! Стоять долго, пока не прибежали баденские ландскнехты и не унесли мертвого.

Неспешным шагом, будто сопровождая гроб, король шел за носилками в лагерь. У ворот лагеря он сказал:

— Вот мы и убедились, что мы смертны…

Снаряды ингольштадтских батарей долетали до самого шатра Фридриха. Но он не посмел перебраться подальше и только молился, чтобы бог послал ему конец. Отговорившись лихорадкой, он не пошел на солдатскую похлебку в шатер Густава Адольфа.

Шведы Ингольштадт окружили, но больше не штурмовали.

Однажды ночью Густав Адольф отдал приказ об отступлении. Ингольштадта он так и не взял, упрямец!

Это была его первая неудача. Только бы за ней не последовали другие! Было ли это наказанием за то, что он приказал Аугсбургу присягать на верность, словно хотел навсегда оставить этот город себе? Или предостережением? Франция тоже его предостерегала. Ей не нравились его маневры у французских границ. Посол Сен-Этьен высказал это, явившись от имени баварского курфюрста договориться о нейтралитете. Швед его прогнал. С Максимилианом он собирается разговаривать, только когда Бавария сложит оружие. Французский король, наверное, не понимает, что не следует останавливать его на пути к победе. Если французский король не желает этого знать, он, Густав Адольф, может разъяснить ему это под Парижем… Месье де Сен-Этьен учтиво удалился. Максимилиан бежал из Ингольштадта в Регенсбург, а Густав Адольф двинулся на Мюнхен.

Фридрих ехал следом. На ночь остановились в Фрейзинге.

Из окон епископского дворца Фридрих мечтательно наблюдал за сернами, щиплющими в парке весеннюю траву. В чистом утреннем воздухе на горизонте вырисовывались башни Мюнхена, а за ними — заснеженные Альпы. Все было так прекрасно! А Фридриху казалось, что он прикован цепями к шведской колеснице и она тащит и волочит его неведомо куда, не разбирая дороги.

«Что мне Мюнхен? Все vani gloriositas[105]. Я хочу в Пфальц. Жить в Гейдельбергском замке, гулять по Палатинскому саду и смотреть на Неккар. Мой второй сын учился бы править княжеством, дочь Елизавету я бы хорошо выдал замуж, подрастали бы остальные дети и моя Herzallerliebste покупала бы драгоценности и понемногу начала бы стареть, оставив в покое политику. А этого чешского мужлана я бы выгнал взашей! А пока приходится возить его с собой на счастье… Сперва он разбил мое счастье, а теперь вот вроде его охраняет…» — размышлял Фридрих.

— Напишите, пожалуйста, письмо шведу. Я выскажу в нем все, чего не могу сказать ему в глаза. Пишите: «Великий король, брат мой, — диктовал он Иржи, — я желаю вам счастья и долгой жизни, императорскую корону и власть над всей землей. Но отпустите меня! Позвольте мне идти на Пфальц и дайте солдат, чтобы они могли добыть мне Гейдельберг и Франкенталь. Больше я у вас до самой своей смерти ничего просить не стану».

— Король разгневается, прочитав такое письмо, — заметил Иржи.

— Тогда не пишите, — сказал Фридрих, — но скажите мне, почему немецкие князья начали войну с Фердинандом? Потому, что он посягнул на libertatem — свободу! А теперь ее отнимает у них пришелец швед.

— Вас настраивает против шведа англичанин Вейн.

— Не знаю… Хочу в Пфальц. Или хотя бы в Ренен.

— Туда я с вами не пойду. Я тоже хочу libertatem!

Фридрих нахмурился:

— Вы слишком дерзки, сударь! На свободу имеют право только князья!

С ним было не договориться!

— Не понимаю, — снова начал Фридрих, — почему Густав не сжег — ну хотя бы Ландсхут. На его месте я не оставил бы в Баварии камня на камне. Что это за война? Максимилиан грабил и жег, куда бы ни пришел. И из Праги вывез богатства, какие ему раньше и не снились. А швед вешает солдата за украденную курицу либо за изнасилованную девку. То ли дело — Христиан Брауншвейгский! У него ни одна монашка девой не осталась. Надо подговорить шведа сжечь Мюнхен.

— Он этого не сделает.

— Противны мне его набожные речи, а если подумать, то не такие уж они праведные. Изображает из себя господа бога. Щедро награждает, жестоко карает, препирается с капуцинами…

Густав Адольф Мюнхена не разрушил и не сжег. Максимилиан бежал от него в Регенсбург, а свои сокровища велел отвезти в Зальцбургские горы. И курфюрстину отправил туда же.

Мюнхен отдал королю ключи от ворот.

— Я мог бы из вашего города сделать Магдебург, — заявил король перед воротами мюнхенскому магистрату, — но меня трогает ваша покорность. Не бойтесь, мы не причиним никакого вреда ни вам, ни вашим женам и детям. Не трону я и ваших церковных дел. Заплатите мне четыреста тысяч талеров контрибуции. И все.

Мюнхенцы ужаснулись сумме и жалобно запричитали. Король скинул им сто тысяч.

Он вступил в город в разгар весны. На лугу, где его солдаты разбили лагерь, цвели нарциссы. Гранит и золото города сверкали на солнце. Король разместился во дворце курфюрста, который понравился ему больше всех других дворцов, виденных им до сих пор. Его бы он с удовольствием целиком перевез к себе в Стокгольм. Король первым делом уединился с пастором Фабрициусом читать по-шведски Библию. Потом он созвал князей, генералов, полковников и советников в часовню, украшенную в этом году резьбой по мрамору и картинами из жития девы Марии кисти Дюрера. Король в задумчивости молился, благодаря бога за то, что сподобил его увидеть столько богатства и красоты. И Фридрих и пфальцграф зальцбургский, да и Вильгельм Веймарский{192} с неудовольствием наблюдали за умиленным королем. По их-то убеждению, все тут надо было бы разграбить, а что нельзя унести — сжечь.

Но Густав Адольф приказал им следовать за ним в другой католический храм. Это был храм «Нашей милой госпожи» с двумя башнями в виде итальянских шлемов, с гробницей императора Людовика{193}, которой швед поклонился, с органом, дивно рыдавшим и гремевшим так, что сердце сжималось. «Директор протестантского устройства» только что не крестился. Потом король прошелся по площади перед костелом, позволив разглядывать себя баварским антихристам, словно и вправду был Гедеоном.

Что это, конец войне? Или он уже император?!

Так бы все оно и шло, если бы не иезуиты, которые, видимо намереваясь расположить его в свою пользу, выдали ему, где Максимилиан закопал лучшие орудия своей артиллерии. А то пришлось бы шведу уйти из Мюнхена с пустыми руками. Теперь же он смог отправить в Аугсбург сорок пушек, поражающих своими внушительными размерами и красотой. Двенадцать из них носили имена апостолов. В картушах их было запрятано тридцать тысяч золотых дукатов.

Пушки эти Максимилиан захватил некогда у Христиана Брауншвейгского. Некоторые из них были шведского происхождения и попали сюда от датчан, после битвы у Люттера. Фридрих обнаружил даже пушки из Праги, на которых было вытиснено его имя. Их-то Густав Адольф не имел права увозить в Аугсбург, они принадлежали Фридриху и Пфальцу!

Но Густава Адольфа это не заботило. Он пригласил Фридриха на осмотр резиденции курфюрста и сказал:

— Красиво живет ваш кузен!

Неужто швед хотел этому самому кузену вернуть все так, как оно было?

По замку их сопровождал маркиз Гамильтон, командир тех англичан и шотландцев, которых Карл позволил навербовать и которые только сейчас присоединились к шведской армии. Гамильтон просто трясся от алчности при виде такого множества мраморных и бронзовых статуй, золотых люстр и столов из слоновой кости. Фридрих, тоже бледнея от жадности, тем не менее сказал:

— Увезти все это было бы трудно… Впрочем, даже если бы это было возможно, чешский король не крадет…

— Oh yes, indeed[106], — подтвердил англичанин.

Наконец Густав Адольф разрешил своим солдатам разграбить дома тех горожан и духовных лиц, которые бежали из Мюнхена перед приходом шведов. Он приказал раздать своим солдатам зеленые, желтые и синие камзолы, обнаруженные в великом множестве в подвалах замка курфюрста. Теперь и шведы стали пестрыми как попугаи.

На подавление сильных мятежей, вспыхнувших не только в Баварии, но и в округе Бамберга, Вайнгартене и Брегенце и еще ниже в Кемптене, король выслал несколько эскадронов, чтобы навести порядок. Кого они не порубили саблями, тех вешали на деревьях. В этих местах на деревенских площадях росли липы, и казненные висели на них до тех пор, пока выдерживала веревка.

Но Фридриха и прочих князей это утешило гораздо меньше, чем, скажем, случись пожар Мюнхена…

В Мюнхене Густав Адольф узнал, что Максимилиан и думать забыл о нейтралитете, а бежит из Регенсбурга к Валленштейну, который отнял у саксонцев Прагу, выгнал Арнима из Чехии и идет от Хеба через Верхний Пфальц го свежей армией. Максимилиан забыл, что некогда он приложил руку к отстранению Валленштейна от командования императорскими войсками. Теперь, когда Валленштейн снова стал генералиссимусом и двинулся на шведа, он готов был ему хоть в пояс кланяться, а заодно и помочь плести интригу на курфюршеском саксонском дворе. Что, если пьяница Юра в Дрездене передумает? Чехию он потерял. Почему бы ему не переметнуться и не преградить шведу дорогу через Тюрингию и Франконию? Швед окажется в ловушке, и все изменится к лучшему.

Максимилиан торопился покинуть Регенсбург. Валленштейн, наверное, обрушится на него с бранью и облает его. Но все это надо вытерпеть и пережить. А там посмотрим. Будем молиться деве Марии, чтобы черт взял шведа.

Густав Адольф видел, что приходит пора схватиться с Валленштейном. Оставив гарнизон в Мюнхене, раздав угодной ему знати княжества и города в Швабии и Франконии, он приказал вывезти все продовольствие и фураж из Баварии и небольшой частью армии встал перед Нюрнбергом. Имея богатый и верный город в тылу, он будет сильнее Валленштейна вместе с Максимилианом. А саксонца он припугнет, и тот будет сидеть смирно.

Фридриху пришлось тащиться в Нюрнберг. В военном лагере он оставаться не хотел, а уж тем более не желал ввязываться в какие бы то ни было схватки с Валленштейном. В конце концов, Валленштейн его, Фридриха, подданный, а с бунтовщиками не воюют. Бунтовщиков вешают на липах!

— Я получил письмо от вашего военного советника и представителя в саксонской армии графа Турна, — сообщил Фридрих по дороге в Нюрнберг Густаву Адольфу. — Он был в Чехии; граф приказал снять с мостовой башни в Праге головы казненных дворян, открыл протестантские храмы. Но это и все. Курфюрст Саксонский вывез из города пятьдесят возов мебели, картин, драгоценностей и дорогого оружия. Арним — предатель, как и Иоганн Георг. Валленштейн выгнал Арнима из Чехии. Вернее, он начал его теснить, а потом Арним убрался сам, чтобы угодить Валленштейну. Что вы намерены предпринять?

— Разобью Валленштейна.

— А если он соединится с саксонцем?

— Разобью обоих.

Фридрих замолчал.

Но Густав Адольф продолжал:

— Ваш граф Турн тоже заигрывает с Валленштейном. Быть может, даже предлагает ему чешскую корону. Вашу, господин брат. Я не верю в преданность Валленштейна императору. А Турн, разгневавшись на саксонцев, писал и мне. Мол, такой войне грош цена. А ко мне посмел обратиться словами Христа: «Петр, вложи меч в ножны…» Но я не отрубал прислужнику первосвященника уха, я снес голову антихристу. Тело его еще бьется в судорогах, но скоро оно замрет. Вы — маловеры, господин брат, и ваше чешское дворянство тоже.

— А как же Пфальц?

— Отправляйтесь добывать его хоть вместе с вашим Гамильтоном… ко всем чертям!

Густав Адольф выругался по-солдатски.

Фридрих отправился за ним в Аугсбург, через Дунай и в Донаувёрт и дальше, к Нюрнбергу.

40

Нюрнберг — город большой, красивый и богатый.

И Аугсбург тоже красивый, и шведскому королю он понравился. Король танцевал и веселился в зале для игры в мяч. Многие полагали, что Аугсбург будет Капуей нового Ганнибала{194}.

Но Аугсбург не чета Нюрнбергу. Нюрнберг — вольный город вот уже несколько столетий. В городе мощная крепость и храмы такие, о каких в других городах и не мечтали. Живут там богатые купцы. Немецкие, голландские, итальянские. И один из братьев Календрини, которые ссужали Фридриха деньгами. Господин Тухер — тоже богач и варит славное черное пиво. В Нюрнберге нет большой реки и море далеко, а Пегниц — смешная маленькая речушка. Но нюрнбержцы разбогатели без реки и без моря. Они продают и дают деньги под проценты чуть ли не всему свету. Они спесивее венецианцев и хитрее генуэзцев. Нюрнберг славится художниками и искусными ремесленниками. Здесь настроено множество прекрасных домов и прелестных маленьких домиков. Сапожник тут был знаменитым поэтом{195}. Дюрер и еще многие другие писали здесь великолепные картины. Женщины — кровь с молоком, а теперь сюда съехались герцогини, княгини и супруги генералов шведского короля, они разъезжают по узким улочкам в огромных каретах, заходят в лавки золотых дел мастеров, кружевников и меховщиков, смотрят, покупают. И шведская королева тоже, она выбирает себе жемчуг. Густав Адольф ей не мешает. Пусть, мол, порадуется.

В Нюрнберге было весело, и Фридрих кланялся прекрасным дамам. Писал своей Herzallerliebste в Гаагу:

«Перед Нюрнбергом расположились два военных лагеря. Один — шведский, другой — герцога Фридландского. Нюрнберг готов для Густава Адольфа разбиться в лепешку. Город навербовал ему новые полки, помог укрепить лагерь, поит и кормит его солдат, удивляясь их дисциплине. Швед убежден, что побьет Валленштейна, если дело дойдет до сражения. Но Валленштейн избегает прямой схватки — либо боится шведа, либо собирается взять его измором. При этом посылает нам доказательства своего уважения. Жаль, что ты не со мной. Если бы армии сразились, это было бы как в рыцарские времена. Мы вместе наблюдали бы с укреплений за этим поединком и награждали бы победителя аплодисментами. Но я не могу позволить тебе отправиться в непосильное для тебя путешествие, пока мы не выиграли войну».

Но война выиграна еще не была, а в Нюрнберге началась дизентерия. В шведском лагере под городскими стенами смерть косила солдат тоже. Герцогини, княгини и жены генералов попрятались по домам. За городом в полях, где крестьяне не успели убрать урожай, фураж забирали шведы, веймарцы, гессенцы и валленштейновские хорваты и жгли деревни. По ночам раздавались выстрелы, но сраженья все не было. Один раз Густав Адольф попытался начать его в том месте, которое лазутчики сочли самым слабым в укреплениях Валленштейна. Немцы пошли на штурм первыми, но тут же бежали от обрушившегося на них огня валленштейновских солдат. Из окопов поднялись было финны, но пушки Валленштейна заставили их прижаться к земле. Шесть атак было отбито, самому королю осколком оторвало каблук с сапога. Две тысячи убитых остались лежать в поле между лагерями шведа и Валленштейна.

Валленштейн не сдвинулся с места. В Нюрнберге об этом предпочитали не говорить. Густав Адольф приехал в приунывший город, улыбался и преклонял колени во время богослужений в храме святого Лаврентия.

Фридрих перенес дизентерию, и жар еще не отпустил его, но Густав Адольф велел передать, что желает идти с ним в церковь. После службы Густав Адольф спросил Фридриха, позволит ли ему здоровье хотя бы ненадолго отправиться в лагерь.

— Мои дороги ведут только в Пфальц, — храбро начал Фридрих. — Покуда они не открыты, я жду. Когда лагерь снимется и отправится в поход на Гейдельберг, я пойду в первых рядах…

— Вам придется долго ждать, господин брат! — усмехнулся Густав Адольф и повернулся к Фридриху спиной. Это видели и слышали Вильгельм и Бернард Веймарские{196}, граф Зольмс и шведские военачальники Горн и Банер. Фридрих чуть не заплакал от злости.

Тогда Густав Адольф вызвал Иржика:

— Поедемте со мной в лагерь!

В королевском шатре их ждал крестьянин с лицом упрямца. Когда вошли Густав Адольф, а за ним Иржик, он вскочил и хотел упасть на колени, но король не позволил.

— С чем ты ко мне пришел? — спросил он крестьянина. — Сиди спокойно. Сидя удобней разговаривать. Как тебя зовут?

Король приказал принести кувшин вина.

— Я — Томас Экленер из Верхнего Эннса в Австрии. Меня к вашему величеству прислали мои земляки… Мы уже один раз бунтовали, да нас разбили, потому как вы были далеко. Мы тогда поверили датчанину и его проповеднику Скультетусу. Венский антихрист, которому помогал антихрист баварский, повесил тысячи наших. Сейчас вы близко. Вступите в Австрию, и мы снова поднимемся.

— Дорога с австрийских гор сюда в Нюрнберг нелегка. Тяжко, наверное, было пробираться мимо императорских постов?

— Вера двигает горами и окрыляет ноги.

— Ты ведь знаешь, что у меня на шее Валленштейн и я должен от него избавиться, прежде чем позабочусь о вас.

— Пускай Валленштейн бегает за вами, а не вы за ним, ваше величество! Мы пустим вас в свои горы, а Валленштейна задержим. Возьмите Вену. В Венгрии вас ждут и мадьяр и турок. В Чехии крестьяне тоже бунтуют. Вы — король шведских крестьян, будьте и нашим королем.

— Ах, Томас, Томас, прибавил ты мне забот! Я охотно пришел бы к вам. Но пока смогу послать с тобой только нескольких шведов, хороших солдат, чтобы они вам советовали, как лучше поступить, а чего не делать. Присылайте мне вести, а мы вас не забудем.

— И на том спасибо, ваше величество!

Экленер поцеловал руку королю и был ласково отпущен.

Густав Адольф обратился к Иржику:

— Слышали? Меня зовут! Господин Оксеншерна убежден, что полагаться можно только на немецких крестьян, а не на князей и пфальцграфов. Наверно, то же самое и у вас в Чехии. Ваш господин Турн вел переговоры с Валленштейном. А вы сами хотели бы, чтобы Валленштейн стал чешским королем?

— У нас есть король…

— Да, Фридрих. Но у него на уме только Пфальц. Всё ждет, что я завоюю Пфальц и отдам его ему… Ладно, придет час, все завоюю и все раздам господам курфюрстам, герцогам и ландграфам, но только после войны. А пока мои солдаты должны чем-то кормиться. Мне от Германии ничего не надо. Я пришел сюда не грабить, пусть у меня в Швеции будет одна конюшня, куда я смогу когда-нибудь поставить своего коня. Я все отдал на эту войну. Но мне никто не верит. Все думают, что я такой же, как они. Они грабят и разбойничают в своих же землях, а потом крестьянин скажет: «Наш друг швед хуже нашего врага Фердинанда». Можете передать Фридриху, что я пошлю солдат в Пфальц. Пусть он туда возвращается и правит им, как умеет. Я делаю это не из любви к нему, а потому, что дал слово. Иначе он, чего доброго, упадет на колени перед Валленштейном и начнет умолять его о реституции. У всех этих курфюрстов, этих господ, как я понял теперь, одна забота — воротиться в свои замки и жить, как жили раньше. До всяких бунтов, до войн, до эдиктов! Почему я вам это говорю? У меня здесь есть краткое сочинение, которое прислал мне чех Комениус{197}. Чешским я не владею. Кто такой Комениус, вы знаете. Один из ваших дворян, имени которого мне не выговорить, пытался перевести мне отрывки из этого сочинения. Но у него ничего не получилось. Все здесь переплетается в виде венка из библейских стихов. Сочинитель приветствует мой приход, видит во мне защитника святой веры. Меня это порадовало. Переведите мне… Хотя бы на латынь. Вы знаете латынь?

— Знаю.

— Времени у вас достаточно.

— К сожалению. Я бы с большим удовольствием его не имел и рубился с врагом.

— И это будет. Когда Фридрих отправится в Пфальц, вы останетесь у меня.

Иржи собрался уходить, но король остановил его:

— А это чтобы вам работалось веселее, — сказал он и подал ему янтарную звезду. — Возьмите за труд и на память Звезду Севера. Она досталась мне от Густава Вазы. Хотя звезда не драгоценность, но вы приколите ее на грудь, когда вступите на родную землю, Ячменек. Янтарный путь ведет от нас к вам!

41

Иржи вернулся из шведского лагеря в свое жилище в Нюрнберге. Положил янтарную звезду перед собой на стол и принялся за чтение:

«Труба лета, милосердного для народа чешского, возвещает печалящимся утешение, стенающим — радость, пленным — освобождение, рассеянным — съединение».

На сочинении подписи Яна Амоса не стояло, но это были слова его и божьи. Открывал их стих пророка Исайи:

«Я воздвиг его от севера и он придет;

от восхода солнца будет призывать имя мое и попирать владык, как грязь, и топтать, как горшечник глину».

Голоса рассеянных говорили с голосом трубы божьей.

Говорит труба: «Земля сотрясается от звука, слышен крик среди народа, что Вавилон взят. Поднял Господь знамя между дальними народами и призвал их к себе с края света. Чтобы шли сюда немедля и быстро. Стрелы их остры, и тетивы луков натянуты. Копыта коней их как кремень, колеса повозок их как буря, и шум их как море. Возбудил Господь собрание народов сельских из земли Северной на Вавилон, что ополчился против него. Стоит над землей шум битвы, и идет великое истребление. Настал день разрушения стен и крика до самых горных вершин. Ибо пришел крепкий сильный Господь, как ливень с градом, как ветр выворачивающий, как полые воды, стремительно обрушившиеся на землю. Руки у царя вавилонского опустились, страх и ужас объяли его, ибо пришел день, пробил час посещения его. Настиг меч Господень жителей вавилонских и князей его и мудрецов его, и лишились они разума, нашел меч сильных, и поражены были, нашел меч коней и повозки их, и сокровища их, и расхищены были. Потряс Господь небо, и сдвинулась земля с места своего, и стали безбожники как вспугнутые серны, как покинутое стадо. Побежали все, и кто попадется, будет пронзен, а кого схватит, тот падет от меча».

Голос рассеянных спрашивает: «Ныне ли будет Вавилон так разбит и разрушен? Этот молот мира сего?»

Труба божья отвечает: «За все беззакония, содеянные им Сиону, накажет его Господь, низвергнет твердыни его и сделает землю пустыней. Пробудитесь вы, повергнутые на землю, оживите, мои мертвые — и приидите! Познай утешенье, народ мой, взгляни, открой сердце мое!»

Голос рассеянных сетует: «Сможем ли мы увеличиться, ведь мы уничтожены, мы так уменьшились, что нас осталась горсть».

Голос трубы утешает: «Излил я гнев свой на вас, как воду, но ныне явлюсь, как тепло, осушающее дождь, как облако росное в тепле. И прорастете как трава, как ветлы у вод текучих».

Радуются рассеянные: «Мы как во сне. Уста наши полны радости, и язык наш полн ликованья, ибо великие дела содеял для нас Господь».

Но голос трубы гремит: «Обратитесь и вы, остатки! Пусть лежат истребленные, ныне пришло свершение умноженной справедливости, ибо настало лето милосердия нашего Бога, и вы почитайте его за святое. Да не обманете отныне ближнего, да убоитесь Бога своего. Оберегайте установления мои и суд мой сохраните и творите его, чтобы безопасно жить на земле… И принесет вам земля плоды свои, чтобы вы ели досыта и жили на ней в безопасности. Вы, властвующие, не обращайте своих обедневших братьев в рабов, ибо они тоже слуги мои, которым я дал свободу. Не правьте ими с жестокостью, сохраняйте страх пред Богом своим. И я обращу к вам лицо свое и дам вам взрасти, и умножим вас и утвердим договор свой с вами. И воздвигну дом свой среди вас, и в душе моей не будет ненависти к вам. И буду я среди вас, и буду богом нашим, и вы будете богом моим!»

Этими и подобными словами беседовала божья труба с рассеявшимся стадом, оглашая приход лета милосердия.

Иржи читал. Он взял латинскую Библию и с ее помощью подбирал слова для перевода чешского сочинения. Но закончить работу не успел.

Густав Адольф поднял лагерь под Нюрнбергом. Опустошенным краем, сожженными деревнями, среди трупного смрада, под тучами отъевшихся ворон двумя колоннами потянулись королевские войска на запад.

Валленштейн не тронулся с места.

Через пять дней, однако, и он сжег свой лагерь под Нюрнбергом, а заодно еще и сто деревень вокруг и двинулся на север.

Гедеон земли Северной разошелся с наемниками вавилонскими. Но все знали, что скоро им предстоит сойтись и сразиться.

Вслед за армией Густава Адольфа по грязным, разъезженным дорогам тащилась карета Фридриха.

Пятьдесят тысяч вооруженных, двадцать пять тысяч коней, десять тысяч повозок и возчиков, пять тысяч женщин и детей, герцогов, ландграфов, королева шведская и многие благородные дамы ехали в этом длинном обозе. Финны охраняли обозы с боеприпасами, каретами и тяжелыми пушками.

— Мы как во сне! — говорил голос рассеянных словами псалма.

Как во сне слушал Иржи в Виндсхейме, где марш на запад пресекся, слова Фридриха:

— Я оставлю шведского короля и поеду в Пфальц. Он не может воспрепятствовать мне в этом.

— Позвольте мне не ехать с вами.

— Меня будут охранять мои верные подданные, — надменно ответил Фридрих.

Как во сне смотрел Иржи вслед карете короля Фридриха, сопровождаемой всадниками. Командовал ими граф Зольмс, уроженец пфальцского Оппенгейма. Господин Камерариус тоже не ехал с ними. Он остался в шведской канцелярии. Но Густав Адольф послал с Фридрихом врача — бранденбургского доктора из свиты королевы Элеоноры.

— Избегайте Франкенталя, — сказал на прощание Густав Адольф. — Там еще испанцы. Они и в Гейдельберге. Позднее мы их выгоним оттуда. Сейчас на это нет времени. Пойдет охота на валленштейнскую лисицу.

Швед смеялся, а Фридрих был смертельно бледен.

— Не забывайте, что вы у меня на службе, — крикнул Фридрих Иржику уже из кареты.

— Дорога будет безопасной, — проговорил господин Камерариус, когда кареты съехали на деревянный мост через реку Аишу. — Они поедут нашими землями. Жаль, что я не настолько верю в звезды, как Валленштейн. Я бы спросил их о звезде Фридриха — подымается она или заходит?

Голос рассеянных звучал в мыслях Иржика: «Но если мы снова согрешим, наказывай нас милосердно. Аминь».

Перевод Н. Замошкиной.

КНИГА ВТОРАЯ