Избранное — страница 6 из 45

1

Лютцен горел.

В карете, из которой выпрягли лошадей, сидел Густав Адольф с проповедником Фабрициусом. Фабрициус читал из Священного писания:

«Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах. Посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей. Пусть шумят, вздымаются воды их, трясутся горы от волнения их.

Речные потоки веселят град Божий, святое жилище Всевышнего».

Фабрициус закрыл книгу.

От порывов ветра дрогнуло пламя свечи в фонаре.

Лютцен горел. Пылала уже храмовая башня. Подумать только, в таком маленьком городке — такая высокая колокольня! Теперь колокольня сгорит и, верно, рухнет. Или ее разрушат пушки Валленштейна. Герцог Веймарский, левый фланг которого упирается в Лютцен, не позволит стрелять по храму.

Короля знобило.

— Ночь холодная, — заметил он. — Ноябрь! Шведы, впрочем, к холоду привычны. А в Виттенберге уже выпал снег. Сын написал мне оттуда, и еще — что произнес торжественную речь при введении его в сан rector magnificus[107]. Отец сражается с Валленштейном, а сын — с латинскими словечками. Ректором избрали семнадцатилетнего мальчишку, явно за то, что он сын Густава. Мол, он мудр и смел. Что же, сын похож на меня и лицом и фигурой. И дара речи не лишен. Жаль, что рожден он не в законном браке. Тогда после меня не пришлось бы править шведами женщине.

— Вы еще молоды, государь! У вас может быть еще десяток законных сыновей.

Король усмехнулся:

— Вчера мне приснилась Эбба Браге. Вот от нее бы мне иметь законного сына. У Элеоноры детей уже не будет. Она призналась мне при нашем прощании в Эрфурте и умоляла меня простить ее. Ее ли вина, что, живя со мной, она преждевременно состарилась? Да ведь она и не жила подле меня. Я все скитался по свету… Счастья со мной она и не знала… Значит, управлять шведами будет женщина! Кристина{198}, ребенок. У Кристины мальчишеская фигура.

— Жизнь полна тайн, — изрек Фабрициус.

Лютцен горел. Крыша храма с медным петушком на шпиле разваливалась. Горящая дранка разлеталась во все стороны фейерверком. Из города доносились вопли и вой. Это причитали лютценские женщины. Стражники выгоняли их на площадь, чтобы они не сгорели в домах. Наверное, хорваты и валлоны там насильничают.

Иржи стал на страже у королевской кареты. Король не позволил этой ночью разбивать палатки. Солдаты легли прямо на землю согласно ordre de bataille, чтобы утром можно было быстро поднять их на штурм. Им плохо спалось на размокшей и изборожденной колесами пашне. Все же многие уснули. Спали и кони, не закрывая глаз и стоя. Лишь подпруги седел им ослабили.

Шведская армия подтянулась сюда под покровом сумерек и тумана. В Риппахе им повстречались императорские кавалерийские части. Это были хорваты Изолани и молодые польские кавалеристы, еще не обстрелянные юнцы. Дав залп из пистолей, они исчезли в тумане. На колокольне в Риппахе сам священник бил в набат. Хорваты его повесили в проеме колокольни.

Сегодня 5 ноября. Через три дня исполнится ровно двенадцать лет с тех пор, как паж королевы вместе с графом Турном отправился на белогорскую равнину. Тогда паж прибыл на поле боя в утренней мгле. А сейчас вечерний туман окутывал равнину, унылую и серую.

Кони неспокойны. У них взмокшие гривы. Конское ржание походит на причитания насилуемых лютценских женщин.

Только что в зареве пожара видны были пять ветряных мельниц, стоявших рядом. Их крылья выныривали из тумана словно опрокинутые кресты. Такие уродливые кресты появились над черной дамбой в Схевенингене в тот день, когда королева так бесстыдно целовала своего пажа, а потом хлыстом ударила по лысине поносившего ее старика.

«Мы словно во сне», — произнес голос изгнанников слонами псалма. Утром туман осядет на землю, наступит конец снам. Поднимутся любимые королевские полки: финские, западно-готские, восточно-готские, уппландские и смааландские кавалеристы, которые ездят налегке, без кирас, словно на охоту. Проснутся и бригады пехотинцев, синяя, желтая, белая и черная, одетые во все новое со складов Максимилиана в Мюнхене. Теперь они много красивее, чем тогда, когда высадились в устье реки Пены. Они помолодели. Королевские полки пополняются молодыми солдатами, а старые полегли на полях сражений от Штеттина до Франкфурта, от Одера до Рейна и Дуная и до той речки Пегниц, на которой стоит Нюрнберг. Станет шумно в бригадах, зазвенят кирасы и сабли. Затрещат мушкеты. Железная свора батарей, больших и малых, тех, что ныне молчат в тумане за придорожными канавами, загрохочет, заревет, будет изрыгать огонь и серный смрад.

А Лютцен все горел.

Факелом вспыхнула крыша замка. Маленького замка из серого камня. Он не больше замка в Хропыни, только вот не растут возле него грабы. Уж наверное Лютцен не был веселым городком, а теперь и подавно никогда не будет. Но горит здорово. Так ярко, что видны полки герцога Бернарда Веймарского, батарея у проезжей дороги и Крыша домика мельника. И те самые пять опрокинутых крестов.

А где же лагерь Валленштейна? У ветряных мельниц? Под виселицей на холме за ними, за серым, едким туманом… Впереди в темноте кто-то чихнул и выругался. В лесу раздался выстрел из мушкета. Проповедник Фабрициус, черный, с круглым белым воротником, какие носят лютеранские священники в ганзейских городах, вылез из королевской кареты и очутился в кромешной тьме, взмахивая руками, как нетопырь крыльями.

Во вновь наступившей тишине слышно, как шумит поток. По воде плывут бревна. Течением несет их в реку Заале, которую мы форсировали сегодня в полдень. Но вот бревна остановились и сгрудились у корней верб. Остановилось и время.

Только Лютцен горит. Не утихает лишь огонь, и вода не стоит на месте.

— Месье д’Орж? — прозвучал голос в темноте.

Что это, сон?

— Вы размышляете, месье д’Орж?

Это был король. И ржи не видел его лица.

— Я думал, что на страже стоит молодой Лейбельфинг. Но я сразу вас узнал, месье д’Орж. Отсюда и до Праги рукой подать. Она ведь только за тридевять земель, не дальше. Вы мечтаете о Праге? — прозвучал из темноты вопрос короля.

— Мечтаю, ваше величество.

Рука короля протянула Иржи яблоко.

— Ешьте. Это из нюрнбергского сада. От Лейбельфингов. Я люблю яблоки. В Швеции они не такие сладкие.

Иржи стал есть. Он слышал, что и король откусывает яблоко и продолжает говорить:

— Обычно мне хочется есть после битвы. А вот сегодня ночью — наоборот. Если бы я разбудил повара, ему пришлось бы сварить мне фунт мяса, а то и побольше. Так я голоден! Завтра мы все наедимся досыта и спокойно. Обо мне говорят, будто я ем только бычье сердце. Это неправда. Я ем, как солдат, что придется. Больше всего я люблю говядину. Кусок мяса с солью. Это господин фридландский герцог привередлив. Он ест одних куропаток. И чтоб за ним следовала чуть ли не телега с пряностями.

Мгла поглотила огонь в Лютцене. Наступила тьма.

— Господин Камерариус говорил мне в Эрфурте, что Фридрих сейчас в Майнце, — продолжал король. — Наконец-то он может поглядеть на Франкенталь. Горн взял для него эту крепость. Три дня тому назад. Гейдельберг осажден. Фридрих сможет вернуться домой. С женой и детьми. Всем можно вернуться. И вы вернетесь. Только мне нельзя… Будь я завистлив, у меня разорвалось бы сердце. Но я рад, что они вернутся. Пусть сидят за печкой. А я не могу. Вы видели этих людей в Эрфурте и Наумбурге, в Вейсенфельсе и в деревнях и в лесах? Они падают передо мной на колени, целуют седло, сапоги, уздечку. Они приветствуют меня, как в Иерусалиме приветствовали Спасителя. Зачем? Это предвещает смерть. Распятие! Сегодня я существую, а завтра меня не будет. Что же случится с этими людьми, если меня в один прекрасный день не станет? В Кульмбахе Валленштейн объявил, что не пощадит даже ребенка в утробе матери. И не пощадил.

Вы уже говорили с господином Годицким и с молодым Бубной? Он у чешских кирасир, тех, что рядом с финнами. И еще один, Жеротин, тут имеется.

— Я видел их. Говорил с ними. В Эрфурте, в Наумбурге. Но они неприветливы со мной. Называют меня der Pfälzer[108]. Захотелось в полковники, Ячменек? — посмеиваются они надо мной. — Опоздал! Они важные господа, богатые.

— Вы, чехи, народ вздорный, но храбрый. Ничего, ты привыкнешь к ним!

— Ваше величество, до Праги уже недалеко.

— Знаю, Ячменек, знаю! И Оксеншерна говорит то же самое. Но прежде всего надо разбить войска чешского короля, что стоят против нас. Валленштейна! Завтра, Ячменек.

— Выходит, у нас уже три короля, — засмеялся Иржи, — словно в колядке{199}.

— Да еще в придачу Ячменек со звездой!

Густав Адольф громко захохотал и по-солдатски грубовато хлопнул Иржи по плечу.

— Я пошел спать, господин из Хропыни. Кто вас сменяет?

— Молодой Лейбельфинг. В полночь.

— Желаю вам сладкого сна, Ячменек, на истоптанном поле близ Праги. Доброй ночи!

После уж Иржи не видел короля до самого полудня. Но он, конечно, не спал до самого полудня на истоптанном поле близ Праги. Сохрани боже! Никто долго не спал под покровом седого, липкого, густого тумана. Словно призраки, до самого рассвета носились, скакали, маячили и мелькали тени всадников, повозок и орудий. Впереди грохотали цепи батарей. Сзади в обозе мычал скот. Перекрикивались женщины. Вопили дети. Около дороги раздавалось звяканье лопат.

Потом полки молились. Восточно-готский, западно-готский, уппландский и все остальные. Финны не молились. Наверное, они еще язычники, как лапландцы. Черт их знает! Но шотландцы и французы-гугеноты молились. Немцы пели. Господин Годицкий, должно быть, генерал или только полковник, покрикивал, сидя на коне, по-немецки, по-французски и по-шведски на сине-белый полк Штенбока, а господин Книпхаузен, старик, похожий на обомшелый камень, стоял, увязнув в распаханной земле, и не двигался с места.

Генералы и полковники, собравшись вместе за облетевшим кустарником, пили из жестяных кружек натощак, словно охотники, шумели, размахивали руками. Они указывали на туман против них, на северном склоне, и говорили, что солнце, которое взойдет над Лютценом, будет слепить противнику глаза.

— У Бернарда наиболее силен левый фланг, — объяснял генерал Банер, а потом добавил: — Наше счастье, что Паппенгейм{200} удрал.

Все это происходило в сумерках, под сенью тумана, густого, как солдатская гречневая каша, которую варили себе финны.

Лейбельфинг, паж из Нюрнберга, бледный и невыспавшийся, нес куда-то вымокшее знамя на белом древке. Оно было красного цвета, с надписью золотыми буквами: «Виктория». Это знамя сегодня ночью взяли у хорватов!

Иржи вскочил в седло. Никто не обращал на него внимания. Никто ему ничего не приказывал. Он не принадлежал ни к одному из кавалерийских полков, ни к пехоте, ни к артиллерии. Он поедет вместе с королем. Поедет за ним и вместе с ним пробьется к большаку и дальше. До самой виселицы на холмике и еще дальше. Когда войска Валленштейна будут удирать, их шеренги будут смяты и хорваты побросают сабли и пики, Иржи будет их бить, как бил валлонцев Вердуо на Белой горе. Тогда он докажет королю свою любовь, а пан из Годиц и молодой Жеротин, прекрасный и гордый Бартоломей, увидят, что он, Иржи, не какой-то там пфальцский писарь, что и он мог бы командовать кавалерийским эскадроном, даже целым полком или бригадой, как они. И он таки поведет эти войска за тридевять земель на Прагу и на Кромержиж. Ведь для того, кто уже объехал полсвета, от Лютцена до Праги — рукой подать.

У него легко на душе, потому что он тут один! А королеву, оставшуюся в Гааге, он просто позабудет. Она и не знает, что Иржи отправляется с Густавом Адольфом в поход на Прагу — завтра или уже сегодня. Как легко на сердце у Иржика, и ни к кому оно не привязано. Мориц — не его дитя! У Ячменька нет имения, нет золота, нет ничего! Одна только янтарная звезда. Даже лошаденка не его, а королевина.

Впереди в тумане что-то загрохотало.

Это Бернард Веймарский ударил по валленштейновским окопам.

Почему так долго не встает солнце? Неужели придется продираться сквозь туман? Где же король? И что тут вертится Франц Альбрехт{201}, саксонско-лауэнбургский герцог, которому король — это было уже давно — сгоряча отвесил пощечину? А на чьей стороне, собственно, Франц Альбрехт — императора или шведов? Сейчас он со шведами. Куда же подевался король? Спит еще? При нем ли Лейбельфинг, этот ребенок с глазами серны?

В лесу Шкёльтцинг, направо за ручьем стреляют из мушкета и ругаются по-хорватски! Снова заявились гранить!

И опять загремела канонада в стороне Бернарда, а Валленштейн отвечает. Мы будем друг в друга стрелять во тьме из легких и тяжелых орудий.

— Что ж вы удираете? Стой! Стой! Не стыдно вам, кирасиры? Чего вы боитесь, кирасиры? Вперед! Марш, марш! Барабанщики, бейте в барабаны! Трубачи, трубите!..

Грянули трубы и барабаны.

А вот и трубы благодатного лета:

«Трубы повсюду провозгласят радость в седьмой месяц на десятый день…»

Но сейчас не лето, сейчас поздняя осень, месяц одиннадцатый, день шестой, и орудия грохочут, а в тумане сверкают молнии. Пахнет серой, и прибывают раненые, показывая обрубки кровоточащих пальцев!

— Что я буду делать без пальцев? — кричит раненый из желтой бригады и бежит к ручью.

Впереди в тумане, в полном грязи котле много раненых. Наверняка там много и мертвых!

Но не бегут ни кирасиры, ни мушкетеры, и восточно-готская кавалерия стоит словно окаменелая. Только фыркают взмыленные кони и грызут удила. Слюна их падает на землю.

Такая битва должна иметь смысл. Кто-то ею руководит. Кто-то ею командует. Но где же тот, кто командует? Куда девался король?

А чего тут шляется Франц Альбрехт? Он рыщет там и сям, видно, разыскивает королевскую карету. А карета ночью отъехала в обоз, и короля тут нет.

Но ведь он должен тут быть, на правом фланге, как гласит его ordre de bataille, а за ним во второй линии генерал Булах, черт его знает, кто он такой, а дальше за ними шотландцы.

Снова крики и выстрелы.

— Хорваты затанцевали караколу, — кричит кто-то. — Но мы взяли восемь пушек!

В тот момент стало светло и показалось синее небо!

Но поле битвы покрывали клубы дыма. В дыму сверкали огоньки выстрелов. Громыхали орудия. Кто понимал, отличал валленштейновские полки от шведских, а кто не понимал, видел только равнину, по которой перекатывались кучки пехотинцев и носились кони. Кто не понимал, видел только ощетинившиеся копьями толпы, блеск сабель и облачка дыма с огненными ядрами посередине.

Вот он и двинулся, молчаливый, косматый, низкорослый финский полк, он посредине равнины возле дороги на Лютцен, и вот солдаты побежали и бегут, бегут вперед, не обращая внимания на разрывы пушечных ядер над головой, никто не оглядывается, не замечает, что много косматых лежит на земле и уже не встает.

Раздался голос господина Нильса Браге, генерала, приказывающего полковникам и капитанам бригад, синей и белой, чтобы они скомандовали начало штурма.

Земля задрожала.

— Марш, марш, марш! — визжали сигнальные трубы. Топот кавалькад заглушал грохот пушек.

Тут появился на белом коне в светлом мундире с обнаженной шпагой Густав Адольф.

— Полк Штенбока, марш, марш! — закричал он.

И карьером поскакал к проезжей дороге.

Возле рва он остановился. Там шведы полковника Штальгандске, что значит Стальная перчатка, бились с кирасирами Валленштейна. Король заметил Иржика, который прискакал за ним вслед, сам не зная, разрешено ему это или нет. Но нельзя же оставлять короля одного с его конюшим, с этим ребенком Лейбельфингом и герцогом Францем Альбрехтом!

— Полк Штенбока! — кричал король и зажмуривал глаза.

Полк Штенбока все еще стоял на месте… Нет, не стоял, а метался. Разрывы ядер напугали коней. Завеса дыма покрыла полк Штенбока.

Король пришпорил коня и перескочил через окоп. Он объехал мушкетеров полковника Штальгандске и валленштейновских кирасиров, сплетенных в клубок, как сцепившиеся змеи.

Белый конь нес короля, освещенного солнцем, весь белый, он скакал во главе полка, распаленный и разгневанный. Из рощицы карьером выехали хорваты, пригнувшиеся к конским гривам. Они перескакивали через ручей и орали.

Иржи не понимал, куда едет король. Но он следовал за ним, не отставая ни на шаг. Позади он услышал топот кавалерии. Она приближалась как ураган. Конечно, это Штенбок! Разрывались снаряды. Запахло пеклом. Королевский белый конь, споткнувшись, упал на колени, но тотчас поднялся. За кучей щебня лежал на брюхе усач с пистолетом и, приподнимая голову, стрелял в воздух. Из пистолета вылетали облачка дыма.

Король снова остановился и улыбнулся Иржику, показав рукой на солнце.

— Bene, bene![109] — закричал он, но, увидев герцога Франца Альбрехта, резко скомандовал: — Vat-en! Cherchez les escadrons Stenbock![110]

Что ж король, разве не слышал их топот?

— Vite, vite! — Скорее! — гневно закричал король, но вдруг выпустил поводья и схватился левой рукой за правый рукав.

Иржик подскакал к королю. Правый рукав королевского мундира был в крови.

— Король ранен, — крикнул Иржи Францу Альбрехту, который оглянулся, направляясь к эскадронам Штенбока.

— Это ерунда, Ячменек, — улыбнулся король. Но зубы его были стиснуты. Конь под ним заплясал, и Иржик схватил королевского коня под уздцы. Справа приближался Франц Альбрехт. С ним Лейбельфинг, этот белокурый ребенок.

— Tâchez de me tirer d’ici![111] — попросил король. Франц Альбрехт яростно дернул королевского коня.

Конь поднялся на дыбы… Король медленно и легко опрокидывался назад, но Иржи подхватил его…

— Пошел отсюда! — по-чешски заорал Иржи на Франца Альбрехта, всовывающего окровавленную шпагу в ножны. Лейбельфинг плакал как младенец.

— Боже, боже! — простонал Густав Адольф. Из-под кружевного воротника по его спине, по белому мундиру потекла кровь. Король упал с коня. Лейбельфинг, это дитя, спешился, схватил падающего короля в объятья, но упал вместе с ним на землю.

— Mutter, Mutti![112] — закричал этот ребенок и схватился за грудь.

Но тут появились хорваты, и их кони перескакивали через тело короля. Иржи колотил хорватов по головам, они били его своими кривыми саблями. Он отскакивал и снова фехтовал с тремя усачами сразу. Франц Альбрехт мчался по пашне и орал во все стороны:

— Der König ist tot… tot…[113]

Штенбоковские кавалеристы услышали его, стали останавливаться, чтобы повернуть назад, но полковник задержал их, изрытая страшные ругательства. Потом он взревел:

— Vorwärts!

Они оторвались от земли и подскакали к толпе солдат, дико веселившихся над трупом короля. Ликовавшие хорваты были изрублены саблями.

Что осталось от Гедеона? Окровавленный кусок белого мяса. С него сорвали мундир и сияли рубашку, стянули сапоги, изуродовали лицо, плевали на него, вырывали ему усы.

Мертвый Лейбельфинг лежал под королем.

Кавалеристы Штенбока подняли тело короля с земли; его конь вскидывал голову и надрывно ржал от боли. Тело покойного перекинули через опустевшее седло. Голова короля свешивалась по одну сторону, а босые ноги болтались с другой.

— Отвезти его в храм в Менхене! — приказал Штенбок. По лицу его текли крупные слезы.

Франц Альбрехт стал во главе процессии. Подскакал Банер, снял шляпу.

— Боже, боже, — горестно вздохнул он. — Куда вы везете покойника?

— В Менхен.

— Поезжайте. — Банер снова надел шляпу и крикнул трубачам: — Трубите наступление!

Иржи проводил взглядом мертвого короля.

«Я не отдал ему «Трубы благодатного лета» на латыни», — подумал он.

— Кто вы? — закричал Иржику Банер.

Иржик ответил.

— Вы участвуете в штурме Штенбока… Марш!

В этот момент возле виселицы взорвалась от шведского снаряда повозка с валленштейновской амуницией. За ней взорвалась вторая, третья. Эти взрывы были слышны даже в Мерзебурге, как потом рассказывали жители. Валленштейновские солдаты, стоявшие близ мельниц, решили, что на них напали с тыла, и бросились врассыпную. Фульдский аббат был застрелен с распятием в руках.

Железным вихрем понесся на врага Бернард Веймарский, подобный юному Цезарю, от лютценского редута к дому мельника. Дико ревела веймарская конница, гудела земля, ухали пушки, и был там ужас и вопли, смятение и крик, дым и смрад, словно в геенне огненной.

Не было никакого ordre de bataille, никто не командовал и не посылал полки, эскадроны и роты в бой.

Солдаты шли сами. Штурмовали сами. Стреляли сами.

Вместе с незнакомыми ему всадниками полка Штенбока Иржи пробивался сквозь гущу паппенгеймовых войск, которые сначала бежали, как утром говорил Банер, а потом все же вернулись, разыскивая шведского короля, чтобы убить его. Но король был уже мертв, и Паппенгейм ругался словно бешеный дьявол и стрелял из пистолета по своим же солдатам, удиравшим в сторону холма с виселицей. Он получил рану в бок и свалился с лошади. Но где-то тут был сам сатана Валленштейн, седоволосый, в алом плаще с палицей в левой руке и с пистолетом в правой, в мягких сапожках на распухших ногах. Кавалеристы синей бригады чуть было не схватили его живым, да он, сатана, вдруг провалился сквозь землю! Его уже держал за ворот уппландский кавалерист и тряс, черта такого… Может, его унесли на золотых носилках? Или его прикрыло дымом? Поглотила волчья яма? Одно известно точно — там, где он стоял, пахло серой и была тьма…

«Мы словно во сне…» — звучали в ушах Иржика слова псалма. Голос изгнанников.

Был то кровавый, железный, грохочущий сон.

— Прага! Прага! — кричал Иржи неведомо почему. Никто этого призыва не понимал.

Волосатый лапландец с раскосыми глазами усмехнулся Иржику, обнажив желтые зубы.

— Иисус, Мария! — только и охнул валлонский кирасир, которого Иржик проткнул. А может, он по-чешски призывал Иисуса и Марию, ведь в этом самом валленштейновском войске немало было чешских молодцов.

Иржи был с головы по пояс в крови.

Сам он не был ранен… А чья это была кровь, он не знал. С кем он теперь пойдет на Прагу? Не с кем. Все, конец.

А поэтому бейте, убивайте, никого не щадите! Прага, Прага! Удушенная, мертвая, труп, иезуитами принаряженный. Наша Прага!

Что ты вылупил на меня свои черные глазенки, паршивый антихрист?! Вот и закрылись глазенки… Похоронный звон, звон похоронный… умер, умер король… нет короля, нет короля на истоптанном поле… Лютцен все еще горит. Девки вопят в валленштейновском обозе… Повозки скрипят, грохочут, едут. Куда они едут? Едут в Лейпциг. Что скачет там за блестящая кавалькада? Ударить по ней! Вперед… марш!

— Полк Штенбока! — кричит Иржи, будто он имеет право командовать этими неизвестными, растрепанными, окровавленными, мокрыми от пота, грязными, бородатыми и усатыми рейтарами. Все это немцы, шведы. Есть ли среди них хоть один мораванин, ну хотя бы из Кромержижа?

— Штенбок! — бормочет кто-то возле него… — Vielleicht tot… mort, mort![114]

Все умерли, и все живут. Вот и Иржи мертв, а все-таки живет… Он жив и твердо сидит в седле, подаренном королевой.

— Вот посмотрела бы ты на все это, леди Бесси! О, как же я тебя ненавижу!

— Пить, пить! — стонет раненый у канавы.

Никто не подаст ему воды! Все мы пьяны от крови.

С неба на землю опустилась тьма. Но Лютцен все горел.

Кто-то поднял с земли золотое распятие, размахивает им над головой и смеется как безумный. И удирают хоругви и эскадроны, бегут роты, скрипят повозки, а итальянские барабаны гремят вдалеке… Гремели и до-гремели. Полки Валленштейна бежали, рассеялись облаком пыли.

«Встрепенулся голос труб…»

— Всем собраться возле пяти мельниц… — возглашал всадник с большим желтым шарфом на панцире.

Старый Книпхаузен стоял посреди трупов, по щиколотку в мягкой распаханной земле, похожий на плакучую вербу. Его черный плащ развевался по ветру.

— Виктория! — возглашали трубачи.

Но ликования не было.

Битва у Лютцена кончилась.

2

Герцог Бернард Веймарский на совете князей, генералов, полковников и всех дворян, которые — шведы и немцы, шотландцы, чехи и французы — признали его своим командиром и подчинились его воле, подал пану Иржи Пражме из Хропыни руку и поблагодарил его за службу истинной вере в этой славной битве. Расспросив его о подробностях гибели короля, он велел Иржи отправиться к Фридриху Пфальцскому, своему господину, и убедить его, чтобы теперь, когда уже взят Франкенталь, пфальцская крепость, он больше не мешкал и срочно вербовал в Пфальце солдат. И чтобы он обратился к голландским Штатам и к своему шурину, королю английскому, и получил от них новых солдат и новые субсидии. Нельзя вести войну, надеясь только на короля французского, сказал Бернард, в ней должны участвовать все сословия и князья, не предавшие дело божье, за которое умер Густав Адольф, герой из героев.

— Поднимем меч, выпавший из его рук. Густав Адольф умер также и за реституцию Фридриха! Скажите ему об этом!

— А нет ли для меня места в войске?

— Есть и будет…

Герцог Бернард говорил как юный Цезарь. У него был могучий лоб и стальные глаза.

— Я сражался за Прагу, — ответил Иржи и вскинул голову.

— И мы за нее сражались, — сказал Бернард приветливо. — Пусть ваш король напишет господину Оксеншерне в Ганау или лучше всего приедет к нему. Близится зима. Мы победили в этой битве. Утомленные пусть отдыхают. Голодных мы накормим. Мертвых предадим земле. Тело короля отвезем в Швецию. Укрепим дружбу с Саксонией. Посмотрим, что делается в Силезии. Утро вечера мудренее. Нас ждет еще не одно утро после вчерашнего вечера. Поезжайте сначала в Ганау. Возьмите с собой доктора Камерариуса, который находится у господина Оксеншерны. Короля вы найдете в Майнце. Ваша королева в Гааге. Передайте им, что со смертью Густава Адольфа война не кончилась. Ведь мы еще живы, не так ли, господа?

Раздался звон оружия, поднятого в знак согласия.

Иржи поклонился.

Но Бернард уже отвернулся и обратился к герцогам, князьям, генералам и полковникам:

— Где же Франц Альбрехт из Лауэнбурга?

— Он покинул поле боя. Теперь он в Вейсенфельсе… — ответил господин Книпхаузен.

— Велите его позвать, — распорядился Бернард. Однако никто из герцогов, генералов и полковников не шелохнулся.

Иржи ушел.

На поле боя падал снег. Пленные закапывали мертвых. Со всех сторон слеталось воронье.

Иржи сел на коня, подаренного королевой.

Со стороны Лейпцига к небу поднимался дым горящих деревень. В Лютцене снова раздавались крики. Там бесчинствовали победители. Голый остов виселицы накренился к земле. Земля под ней была разворочена шведским снарядом.

Иржи не торопился. Ему не хотелось быть злым вестником.

Но злая весть обгоняла его, словно огонь, бегущий по стерне. Всюду о ней знали. В Вейсенфельс ее привез Франц Альбрехт. Смеркалось, толпы на рыночной площади стояли застывшие от ужаса. С колокольни доносился похоронный звон. Проповедники взывали к небу:

— Что же ты сотворил, господи? Цветок растоптал, липу молнией поразил, храм разрушил, который за три дня не воздвигнешь… Зачем караешь ты нас в гневе своем за несовершенные грехи? Господи, жесток твой суд!

На холмах пылали костры, зажженные в память усопшего.

В Наумбурге перед храмом стоял castrum doloris[115], окруженный горящими смоляными факелами. Шел снег. Колокола рыдали. Женщины рвали на себе волосы и бились лбами о камни мостовой.

— Кто нас накормит, пригреет, кто прикроет щитом своим? — причитали они.

В корчмах мужчины и старики пили без криков и споров. У каждого был свой траур.

То же было и в деревнях.

Под Веймаром Иржи встретил эскорт всадников, охранявших карету королевы. Элеонора сидела за спущенными занавесками, ее никто не видел. Говорили, что она бьется в судорогах, похожих на родовые муки. Элеонора ехала к мертвому из Эрфурта в Вейсенфельс.

— Я не позволю погребать его, — кричала она и до крови раздирала себе лицо.

В Шмалькальдене до смерти забили кулаками купца-паписта, продававшего брабантское кружево. Это случилось перед самым храмом, где служили панихиду. Потом растоптали его тело, разгромили его лавчонку в гостином ряду, а жену его и детей бросили в тюрьму. Проповедники во время богослужения теряли сознание, и у них выступала на губах пена.

— Радуйся, блудница вавилонская, — возглашали они, — пляшите, распутные девки, настал ваш день! Рассеялось стадо господне.

Они срывали с себя облачение и убегали в леса.

В тюрингских горах крестьяне зловеще молчали и не хотели продать чужому корма для лошади или подать ему чарку вина.

— А может, ты антихрист, — говорили они. Смягчились только, когда Иржи рассказал им, как умер король.

— Все покинули его, дорогого нашего! Продали его Иуды! Один-одинешенек остался он в чистом поле! Что натворили они, псы господские, пьяницы, лгуны и воры! — так поносили они своих герцогов, князей и графов. — С цепами на них, да с вилами!.. А ты чей? Из Богемии, вон оно что! А едешь куда? В Майнц, значит. Не уезжай, оставайся у нас. Поздно уже. Ведь ты видел нашего короля, императора нашего, Гёсту златокудрого, архангела господня! Расскажи нам о нем! Хочешь стать нашим командиром? Пошли вместе убьем тех, кто предал его и оставил. Эх, жизнь наша проклятая…

В Ганау, в городе, жители которого когда-то приветствовали Фридриха, славя его как чешского короля, возвратившегося из изгнания, Иржи услышал в трактире весть, что Фридрих заболел чумой и лежит в Майнце. Кто-то даже знал, что он умер три дня тому назад. Он заразился в Цвейбрюккене, куда ездил навестить двоюродного брата. Иржи искал господина Оксеншерну, но Оксеншерна со всей своей канцелярией и со всеми писарями куда-то уехал.

И доктор Камерариус, который должен был быть в Ганау, там не был. Говорили, будто через Мюльхейм проезжал худощавый мужчина, который утверждал, что он пфальцский канцлер Оксеншерны. Он очень спешил. Его карета была запряжена четверней.

— Куда он ехал?

— В Пфальц, что ли, а может, и в Майнц, не знаю. Столько здесь всяких упряжек мельтешило, что мы уж лучше и не спрашиваем, кто куда едет. Гейдельберг еще испанцы держат, сказывал тут один из проезжих. Видать, сам француз либо шотландец. Курил трубку и за каждый кусок хлеба платил золотом. Растолкуйте, господин, это конец войны или война только начинается? Скольким еще деревням гореть, пока все не сгорят? Только потоп может загасить эти пожары. По весне нахлынет вода из южного моря, затопит Альпы… Самые высокие горы в целом свете… а папой в Риме будет в ту пору Петр Второй, еврей родом, и это уж будет конец света.

Во Франкфурте Иржи поспешил к шведскому коменданту Риттеру. Он снова очутился в браунсдорфском доме. Швед прослезился, когда речь зашла о Густаве Адольфе. А Фридриха он видел в последний раз месяц тому назад, когда тот делал, как обычно, покупки у них во Франкфурте. Он побывал также в Оппенгейме и в замке Альцей. В Оппенгейме он рыдал, как пророк Иеремия над развалинами Иерусалима. Город наполовину сожжен. А в Альцее дворец остался без окон и дверей. Испанцы все забрали. Фридрих боялся, как бы испанцы не схватили его в Пфальце и не увели в плен. Он поспешил в Майнц. Поселился там в замке архиепископа. Там и умер.

— Чума его прихватила. Все тело было в шишках, когда его бальзамировали. При нем был бранденбургский доктор Спина и Людвиг Филипп, брат Фридриха.

— Я его знаю по Праге.

— Это никчемный человек, — сказал швед. — Вот и все, что я знаю. Говорят, будто Фридрих умер от горя, узнав о смерти нашего короля под Лютценом. Это неправда. Он и до того был в горячке. Просто некоторым требуется больше времени, чтобы их взял черт.

— Проезжал через Франкфурт доктор Камерариус?

— Кто это?

— Пфальцский советник шведской короны.

— Не знаю такого. Черт побери всех советников! Посоветовали б нашему королю, чтобы в бою оставался позади. А теперь у нас в Швеции будет править малый ребенок.

— Как дела в Гейдельберге?

— Наверное, Горн его уже взял. Не знаю… Снег идет, холодно, и все боятся чумы. Во Франкфурте уж не до ярмарок! Вчера тут били евреев, как всегда бывает, когда надвигается беда. Пока еще мне не приходилось объявлять тревогу по гарнизону. Ох, смерть Гёсты великое горе! Для всего света!..

Полковник пригласил Иржика на обед. За обедом он напился и плакал как малый ребенок.

Франкфурт тонул в тумане и липкой грязи.

За Рейном светило солнце. Крыши майнцской крепости сверкали, точно рыбья чешуя. Сияли золотые кресты на храмах. У ворот архиепископского дворца стояла шведская стража.

Бургграф, который помнил Фридриха мальчиком, когда он бывал со своим отцом у архиепископа Швейкгарда, повел Иржика в часовню. Внутри она была — как и во времена Швейкгарда — черная с золотом. Перед алтарем горела лампада. Бургграф опустился на колени и перекрестился. Затем повел Иржика за алтарь. Там на каменных плитах пола стоял черный гроб…

— Der König von Böheim…[116]

Бургграф показал рукой на гроб и снова перекрестился.

Иржи глядел на гроб, и глаза его были сухи. Гроб был маленький, будто детский. Иржи поклонился, как обычно живые кланяются мертвым. Он ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Только чего-то ему было жаль. Он сам не знал чего. Может быть, того, что этот гробик за алтарем был такой маленький и всеми покинутый. Даже не стоит он на постаменте и нигде не написано, что в этом гробу лежит чешский король.

А жалко ему было чешской земли, которая выбрала для себя этого короля.

И земля чешская тоже лежит в гробу. Был человек, который мог бы ее воскресить, как дочь Иаира. Но его уж нет. Давно нет. Три недели, как нет его в живых…

Иржи поклонился еще раз и отошел. Бургграф запер часовню на ключ.

— Чешский король будет покоиться здесь? — спросил его Иржи.

— Конечно нет, — ответил бургграф. — Но сейчас не время для торжественных похорон. Придется их устроить позднее. Наверное, его перевезут в Гейдельберг. Кто-то должен похороны оплатить.

— Как умер король?

— Спокойно. Ему дали выпить настоя из касатика, который успокаивает боли. Он еще написал в Нидерланды детям и своей англичанке. Препоручил их богу. В бреду он твердил, что ему нельзя умирать. Он был уверен, что князья и курфюрсты поставили его во главе дела протестантской церкви после смерти Густава Адольфа. Доктор Спина был при нем до конца… Мне жалко его, этого маленького пфальцского принца, пожелтевшего и седого. Перед смертью он велел побрить себе бородку, чтобы выглядеть красивее.

— Где бы мне переночевать?

— Оставайтесь у нас в замке… Господин архиепископ еще не вернется, — усмехнулся бургграф. — В городе, правда, его уже ждут. Говорят, к приезду его преосвященства воздвигнут триумфальную арку.

Жена бургграфа подала ужин и принесла кувшин вина.

— Пейте, вино прогоняет чуму, — сказала она весело. — Пусть вам приснится что-нибудь приятное.

Утром Иржику показалось, что теперь все повернется к добру. Почему так, он не знал.

Но солнце светило, Рейн сверкал словно серебряный панцирь. Под мостом тихо плыла лодка, и на берегу реки прогуливалось много людей в праздничных нарядах. Они, конечно, и не знали, что жил да был на свете чешский король…

3

Иржи не стал разыскивать ни Оксеншерну, ни Камерариуса.

— Королева в Гааге, — сказал ему герцог Бернард.

Иржи знал, где королева. Он поехал к ней.

Зала для аудиенций в красном доме усадьбы те Вассенар была затянута черным сукном.

Елизавета встала с кресла и протянула Иржику свою бледную руку. Ее лицо казалось восковым. Медового цвета волосы были на висках пронизаны белыми нитями. Она была во вдовьем платье. В талии она раздалась. И руки ее пополнели. И вся она будто обмякла. Иржи поцеловал ее мягкую руку.

Он не знал, что сказать.

Она заговорила:

— Я вдова, Иржик! Ты не спас своего короля от смерти, не был с ним до конца!

— Я сражался под Лютценом.

— Хорошо еще, что Фридриха там не было, а то сказали бы, что это он принес шведам несчастье. Садись.

Она указала на кресло рядом с собой. Там сидел обычно во время приемов ее супруг.

— Мне жаль, что я не мог служить королю до конца.

— На твоем месте я бы тоже осталась при Густаве Адольфе. Я чувствую себя и его вдовой.

— Война еще не кончилась.

Оба долго молчали.

— Куда ты отправишься? — спросил Иржи.

— Никуда не поеду. Меня приглашает к себе мой брат Карл. Сэр Нетерсол привез мне письмо от него. Лорд Эрандел был тут два дня с визитом соболезнования. Его сопровождало сто двадцать особ. Был снаряжен корабль — будто в насмешку — под названием «Виктория», чтобы переправить меня через море. Я отказалась ехать в Англию. Это значило бы, что я покидаю поле боя.

— Что же, ты останешься в Голландии?

— Мой второй сын — наследник пфальцского трона. Пфальц ведь свободен от неприятеля. Камерариус мне писал из Франкенталя!

— Трудно говорить с тобой в этой траурной зале… мне кажется, я в склепе… — заметил Иржи.

— А что ты хочешь сказать мне, друг мой?

— Что вы не одиноки…

— Я знаю, у меня дети. Генрих Оранский обещал, что Голландские Штаты по-прежнему будут нам выплачивать субсидию…

— Я думаю не об этом.

— О чем же, Иржи?

— О чешском королевстве! Мы пойдем с тобой завоевывать Чехию.

Она усмехнулась:

— Без Густава Адольфа?

— Со шведами! Со мной! — Иржи встал. — Если бы твое горе было таким же черным, как эта зала, я не произнес бы ни слова. Но я думаю, что смерть Фридриха не разбила твое сердце. Ты вдова. Ты свободна!

Он взял ее за руку. Она не шелохнулась.

— Я был у гроба Фридриха в майнцской часовне. Его запрятали за алтарь. Мир ему! Когда я — признаюсь тебе — на другое утро после этого подумал о твоем вдовстве, мне стало легче на душе. Я люблю тебя! Будь моей женой и перед людьми! Мы вместе освободим чешскую землю! Ты много раз об этом говорила. Час пробил…

Он хотел поцеловать ее. Она выскользнула из его объятий, вскрикнула:

— Вы с ума сошли? — И отскочила, будто увидела змею. Потом добавила спокойнее: — Вы забыли, что я принадлежу к королевскому роду?

Он отшатнулся.

Королева встала. Она заговорила, и в черной зале гулко отдавались ее слова:

— Убейте меня, но я не могу. — Она застонала. — Пусть я умру от голода, но этого я не могу!

Он немного потоптался. Потом сказал только:

— Будьте счастливы! Передайте привет нашему сыну!

— Мориц — сын короля! — ответила она.

Больше он не произнес ни слова.

«Мы словно во сне…» — звучали в его ушах слова псалма.

4

Как пришел он сюда семь лет назад, с котомкой странника, так и ушел из усадьбы те Вассенар.

Коня королевы он поставил в конюшню.

И ушел к доктору Габервешлу. Доктор долго распространялся о Густаве Адольфе, о конце героя, призванного господом из полночной страны, и о горе всех протестантов. О смерти Густава Адольфа он сочинил стихотворение:

Плачь, о Европа моя. От моря до Альп отдаленных, —

так звучал первый гекзаметр длинного похоронного гимна.

Габервешл говорил словно проповедник на похоронах.

Фридриха не помянул ни словом.

Пришлось Иржи начать самому. Он рассказал доктору о маленьком гробе за алтарем в Майнце.

— Ему надо было дать камень безоард, растущий в желудках животных Азии, растерев его и смешав с молоком, — сказал доктор. — А впрочем, все к лучшему. Без Фридриха у нас руки свободны. Он связывал нас. Избранный чешский король! Теперь мы можем найти себе короля, где захотим. Граф Турн не будет очень уж горевать. И Оксеншерна сообразит, что делать. У нас рядом Валленштейн! Lapide esse dictum[117], Франция не пойдет по пути мира, пока Габсбург не будет уничтожен. Говорят, под Лютценом погибло много чешских дворян. Вам известны их имена?

— Я мало кого знал. Армия была огромная. Полки размещались в разных городах и деревнях. Только у Лютцена стянулись вместе, да и то не все. Я находился близ Густава Адольфа. Там был только один чех — пан из Годиц.

— Такого я не знаю… Но дело не в чешских дворянах, а в славном королевстве! Оно будет восстановлено!

Пан Габервешл пустился пророчествовать, но потом сухо заключил:

— Голландцы будут по-прежнему давать субсидии леди Елизавете.

— Я оставил службу у нее, — сказал Иржи.

— И все оставят, — ответил доктор. — Нельзя взлететь с гирей на ноге. Вы написали графу Турну?

— Нет еще.

— Напишите ему… Я буду на днях в Амстердаме и поговорю о вас с господином Вольцогеном, представителем де Гира в Нидерландах.

— Пусть меня пошлют в Саксонию на чешскую границу.

— Прежде всего нужно выспаться. Вы осунулись, как после болезни.

Иржи спал под крышей Габервешла крепко и долго.

Пробудившись, он обрадовался, что покинул дом те Вассенар.

И заснул снова… точно воин после битвы, точно жнец после жатвы.

— Вы лучше выглядите, — заметил доктор Габервешл. — Прокатитесь-ка к морю. Соленый воздух вам принесет пользу. У меня на конюшне есть для вас лошадка. Это не боевой конь, но вы же не на битву поедете. Я назвал его Брунцвиком{202} в честь легендарного рыцаря из наших старинных сказаний.

У доктора Габервешла была, несомненно, душа поэта.

Зимнее солнце было холодным, но воздух искрился. Иржи ехал на спокойном Брунцвике куда глаза глядят. Он выехал из города. Пересек замерзший канал. До него доносились крики детей, катающихся на салазках. Все было, как на Кампе{203} в Праге. Вскоре он приблизился к песчаным насыпям. Конь сам находил тропинку среди заиндевевшего чертополоха. Над ближайшей плотиной носились чайки. Они были в точности такими, как чайки над хропыньским прудом.

Неужели только что прошло рождество? Не было его. Он забыл о нем. Новый год был? Нет. Ничего не было. А денек сегодня все-таки прекрасный.

За покрытой снегом равниной возвышается холм, серый, точно дым. На нем белая шапка. Это Гостын.

Он поедет прямо до самого подножия Гостына. Какая радость увидеть его там вдали! Здесь, в Голландии, таких холмов не бывает. Поэтому он уедет из Голландии и вернется на Гану. Где она скрывалась от него столько лет? А вот вдруг вернулась… Он видит ее перед собой, а за нею Гостын. Но Гостына нет, а за суровой плотиной шумит море.

Подняться бы к плотине. Пришпорить Брунцвика…

Но Брунцвик уперся, насторожив слух, раздув ноздри, и вдруг заржал.

Кто-то едет по тропинке между чертополохами. Копыта стучат по заснеженному песку.

— Ах, доброе утро, Яна, Яничка, что вы тут делаете?

Яна смеется, манящая, смущенная и веселая, в белой шапке, как Гостын. У нее розовые щеки, большие синие глаза, маленький влажный рот, чуть приоткрытый, словно у ребенка, но она уже давно не ребенок. Как случилось, что он ушел из дома те Вассенар и даже не попрощался с ней? Как он мог забыть о ней? И вовсе она не фея Мэб, кто называл ее так? Это Яна!

— Прощаетесь с морем? — спросила она.

Все же это был дразнящий голос феи Мэб, которая приходит к людям во сне и пробуждает в них скрытые желания.

— Я уезжаю, — сказал Иржи.

— Вам не жаль уезжать? — спросила она.

Ему хотелось сказать, что нет. Но это была бы неправда. Пришлось ему признаться:

— Минуту назад было не жаль. А сейчас жаль.

— Почему же? Кого вы теряете?

Просто невероятно, что ему хочется ответить, но он все же говорит:

— Вас теряю, Яна!

— Нельзя потерять того, чего не имел, — засмеялась она. — Прощайте, пан Иржи! Мы больше не увидимся!

Она подала ему руку. Рука ее была не слишком мягкой, не слишком твердой. Это была девичья рука. А Иржи было грустно, что он не может подержать эту руку хотя бы часок.

— Я уезжаю не сейчас, — сказал он. — Мы еще попрощаемся.

Она дернула уздечку и поднялась на плотину.

— Море смеется! — крикнула она сверху.

Он поднялся за ней.

Вода была спокойной и золотилась. Чайки-рыбачки носились над водой и падали вниз хлопьями снега. А может, это чайки так смеялись? Яна сказала:

— Я не хочу, чтобы вы уезжали. Знаете, меня отправляли в Англию, а я не поехала. Сэр Роу собирался принять меня как родную и выдать замуж. Но я только посмеялась над ним. Мною нельзя торговать только потому, что я бедна! Я ждала, что вы приедете за мною. А вы все не ехали. Вам старались разбить сердце так долго, пока оно не разбилось. А я все смотрела и ждала. Я все знаю о вас. Вы не обращали внимания на маленькую Яну. А Яна выросла. Яна вам приказывает: возьмите меня с собой!

— На войну?

— На войну и домой!

Они поехали рядом по широкой плотине. Море смеялось. Воздух искрился. Над головой было прозрачное небо.

Еще минуту назад Иржик удивился бы, а сейчас он уже не удивлялся ничему. В ее словах была доброта и мудрость. Он заговорил:

— Я прошу вас, Яна, поедем со мной домой! Я не могу вас тут оставить. Потерять вас было бы большим несчастьем для меня. А вместе мы будем счастливы. Я так жажду счастья. Вы моя радость, вы для меня родина!

— И вы для меня, — сказала она.

— Вы будете моей женой?

Яна не ответила, она пришпорила коня и ускакала. Иржи помчался за ней, догнав у больших ветряных мельниц. Их крылья вертелись, мельницы мололи зерно.

Они были в Схевенингене. На том самом месте, где когда-то в пасхальную ночь Иржи видел опрокинутые кресты под звездным небом. Но он не узнал это место, потому что все позабыл…

Она остановилась и прислушалась к резкому скрипу мельничных крыльев.

— Будет хлеб, — сказала она и рассмеялась, как ребенок, увидевший игрушку. — Правда, Ячменек, ведь наш хлеб вкуснее. Нам надо домой!

— Вы ничего не ответили мне! — настаивал Иржи.

— На Гане люди любопытством не отличаются, — посмеивалась она. — И не такие они прыткие!

Он хотел сказать, что давно любит ее. Но ему было стыдно произнести такие слова.

— Завтра в это же время у мельниц, — сказала она и показала хлыстиком на вертящиеся крылья, на заиндевелый чертополох, на суровые очертания плотины… И на море, которое смеялось…

5

Доктор Габервешл уехал в Амстердам. А Яна и Иржи встречались ежедневно. На дороге, ведущей в Лейден, и за делфтскими воротами. Иржи больше не спрашивал, согласна ли она стать его женой.

И Яна не проронила об этом ни слова. Не говорила она и о том, что делается в доме те Вассенар. Словно и не существовало вдовы короля Фридриха. Только однажды Яна обмолвилась:

— Я не поехала в Ренен. Сказала, что вообще ухожу. Меня выслушали благосклонно. «Иди, — было сказано мне, — все теперь уйдут прочь».

И Яна снова заговорила о будущем, о возвращении домой.

— У меня умер отец, — рассказала она. — Когда тебя тут еще не было. В Пирне в Саксонии. А мать не умеет писать.

— А что, твой отец был с саксонским войском в Праге?

— Был. Он думал, что его снова сделают бургграфом в Праге. Они с графом Турном погребли останки казненных панов… Отец все ходил в церкви, возвращенные лютеранам. Он поссорился с генералом Арнимом, уж не знаю из-за чего. Недолгое время отец хозяйничал у нас в Белой. Ему не хотелось оттуда уезжать. Кое-что он увез с собой в Пирну. И только приехал туда, как тут же и умер. Сердце у него разорвалось от горя. Он готов был просить прощения у императора.

— У вас нет братьев, Яна?

— У меня никого нет, кроме вас, Иржи.

Она улыбнулась ему.

— Мы пробьемся в Хропынь, — сказал Иржи. — Уже от Лютцена было недалеко до дома. Не погибни Густав Адольф, он был бы уже в Чехии, взяли бы Моравию. У нас в Кромержиже его встретили бы пирогами и торжественными салютами. Гана бы расцвела, Дитрихштейн бежал бы в Вену, а оттуда ему пришлось бы удирать вместе с императором, хотя бы в Испанию.

Он верил тому, что говорил:

— Меня нисколько не беспокоит, что мы будем бедны. Дома и бедность легка.

— Вы будете в Хропыни королем, Ячменек!

— Гана — это земной рай, Яна!

— Мы вернемся в рай, — откликнулась она. — Я не буду вам в тягость на пути в рай?

— С войском идут и женщины… иногда их набираются тысячи. В лагере рождаются дети…

— Вы думаете о детях, Иржик?

— Я хотел бы иметь много детей, Яна, сколько зерен в колосе.

— Я тоже, — прошептала она.

Им обоим стало весело. Она сказала:

— Возьму с собой деревянные башмаки. Буду ходить в них по двору в Хропыни. Как у вас на Гане скликают домашнюю птицу?

— Не знаю, забыл. Как позовете, так и будет.

— Не удивляйтесь, что я спрашиваю. Птиц всюду кличут по-своему. — И она стала изображать, как пронзительным голосом сзывают своих кур голландские крестьянки, а потом вспомнила ласковые словечки хозяек в Белой.

Оба беззаботно рассмеялись.

— Когда будет свадьба? — спросил он. — Только в Хропыни?

Она погрозила ему пальчиком:

— Еще чего! Свадьба будет здесь, в Голландии!

Она снова походила на фею Мэб.

6

Господин Луи де Гир, собиравший милостыню со всей Европы, уже несколько лет тому назад перебрался в Швецию. Он жил в каменном дворце в Норркёпинге, но свои мастерские мушкетов и пушек он поместил у водопада в Финспёнге. Его кузнечные и сталелитейные мастерские были чудом света. Пушки, большие и малые, замки к ружьям, подставки к мушкетам, патроны и пули, которые там отливали и ковали под руководством валлонских и шведских мастеров, отправляли на кораблях в Штеттин и Гамбург. Оружие плыло по Одеру и Эльбе в Силезию и Саксонию. Шведское железо и оружие господина де Гира помогало Густаву Адольфу разбивать вражеские укрепления и поражать войска противника. Это оружие было лучше испанского.

Господин де Гир богател и не знал, на что тратить твои талеры. Поэтому он стал благотворителем для изгнанников во имя веры. Богатым он добавлял деньги на жизнь, бедных вербовал в войска, поэтам платил за хвалебные оды, проповедникам — за ораторское искусство, ученым — за их книги, князьям — за военную помощь. Его конторы в Амстердаме, в Нюрнберге и в Гамбурге, в Любеке и Ростоке поддерживали близкие отношения с голландским банком, с Фуггерами, с Календрини и с другими знаменитыми банкирами, а также с владельцами кораблей. Шведские вербовщики сидели в этих конторах и раздобывали вместо погибших в битвах генералов и капитанов новых генералов и капитанов. Господин де Гир был другом английских и шотландских лордов со склонностью к авантюрам. Он заботился о чешском рассеянном стаде и посылал талеры в Пирну, в Лешно и Эльбинг.

Так, по ходатайству доктора Габервешла он узнал через своего доверенного в Амстердаме, господина Вольцогена, о пане Иржи из Хропыни, чешском рыцаре, принимавшем участие в битве под Лютценом, и помог ему. Иржи получил аванс за свою будущую службу в шведском войске. Он поедет вместе с двумя вновь набранными ротами из Голландии в Виттенберг, а оттуда на корабле по Эльбе, когда сойдет лед. Ему следует направиться к шведскому легату Николаи в Дрезден.

— Но прежде всего я буду свидетелем на вашей свадьбе, — сказал пан Габервешл, когда Иржи начал его благодарить за посредничество.

В Кампене, в устье реки Иесель, впадающей в Зейдер-зе, в богатом ганзейском городке, обнесенном со стороны суши крепостной стеной с тремя воротами, проживал вместе со своей женой-чешкой, двумя детьми и няней Марженой Шимону проповедник Ян Гайус, происходивший из Тына-над-Влтавой. Недавно он перевел на голландский «Трубы благодатного лета», ту книжку Яна Амоса, которую Иржи перед лютценской битвой получил от короля Густава Адольфа, просившего перевести ее для него на латынь. Иржи эту работу не докончил. Гайус докончил, но «Трубы благодатного лета» прозвучали как погребальный звон над мертвым Героем полуночных стран. Пан Гайус посвятил свой труд благородным бургомистрам, коншелам и магистрату свободного города Кампена и получил от них в награду за работу двадцать золотых. Он послал книгу и доктору Габервешлу в Гаагу и получил от него десять золотых.

Теперь доктор Габервешл, обладавший проницательным умом, решил, что Иржи и Яну будет венчать именно этот священнослужитель в городке, отдаленном от Гааги. Лучше не давать повода для разговоров!

Однажды утром в начале марта доктор Габервешл отвез Иржи и Яну в Кампен. Яна написала перед этим письмо с благодарностью королеве в Ренен. Она прощалась с ней и сообщала, что едет к матери в Саксонию. Но с кем она туда едет, не написала.

Ян Гайус торжественно благословил жениха и невесту, а свидетелями при обряде были доктор Габервешл и Мария Гайусова, которая пребывала в блаженной задумчивости, она ждала третьего ребенка. В светлом доме Гайусов над морем щедрый доктор Габервешл задал пир для новобрачных. Он был счастлив, что мог произнести возвышенную речь и прочитать подходящую к случаю свадебную песнь римского поэта Катулла с припевом:

Пусть же ликует свадебный гимн, и Гимена взывает…

Но общество собралось столь благочестивое, что никто из пяти присутствующих не ликовал, кроме доктора Габервешла, захмелевшего и от стихов и от вина.

Пир продолжался, и Маржена Шимону все подливала вина. Дети Гайусов пришли пожелать счастья и вскоре отправились спать.

Доктору захотелось потанцевать. Он стал спрашивать, умеют ли дамы танцевать новый танец «Fiamme d’amor», «Пламя любви», — который можно исполнять даже на ступеньках, и рассердился, когда они не пожелали танцевать ни «Пламя любви», ни другие танцы.

Все-таки доктору удалось заставить всех хотя бы петь, в самом деле, ведь и Давид певал охотно.

И все принялись петь хором, а доктор громче всех. Они едва услышали, что внизу кто-то колотил в дверь.

Человек, не пожелавший войти в дом, отдал на пороге Маржене, дочери садовника Шимона, тщательно упакованную коробку, сказав, что это свадебный подарок пану Иржи из Хропыни от чешской королевы. Посол не принял за свою службу денег, отказался и от бокала вина. Вскочил на коня и ускакал во мрак. В коробке не было письма, но доктор Габервешл, любопытный как всегда, вынул из нее портрет принца Морица. В правом углу стояла подпись художника Хонтхорста.

Принц Мориц был изображен на портрете в темной одежде, с французским кружевным воротником. У него были печальные глаза, узкая тень над верхней губой обозначала чуть пробивающиеся усики. Кудри падали принцу на плечи. Через плечо была повязана алая лента. Остальные краски на портрете были такими темными, что нельзя было разобрать, черные глаза у принца или карие, брюнет он или шатен.

Иржи покраснел, как мальчик, пойманный на лжи.

— Вылитый покойник «dear Frederick», — воскликнул доктор Габервешл.

Иржик, опомнившийся при этих словах, сказал:

— Я не смогу взять с собой этот драгоценный портрет в дальнюю дорогу. Прошу вас, преподобный отец, сохраните подарок королевы в вашем доме до лучших времен.

Проповедник осторожно отнес портрет в свой кабинет.

— Значит, в Гааге все-таки дознались, куда мы скрылись праздновать свадьбу, — удивился доктор Габервешл и покачал головой. — Интересно, заплатила ли леди Бесси этому художнику.

Наверху в мансарде, где Маржена постелила молодым и по-ганацки напевно пожелала им доброй ночи, Яна спросила Иржи:

— Что ж, тебе не понравился портрет твоего сына?

Иржи хмуро молчал.

Но брачная ночь была лунной. Чайки с веселыми криками облетали дом над Зейдер-зе. Лукавая Мэб превратилась в простую и целомудренную невесту Яну.

7

Две роты голландцев, англичан и шотландцев, бежавших после недавних боев на Рейне и в Пфальце в Голландию, собрались в Амстердаме и вместе со своими лошадьми, каретами и возами двинулись под командованием старого прапорщика Гендерсона, бывшего фельдфебеля, распевая песни ландскнехтов в городок Зволле. Молодожены приехали вслед за ними из Кампена. Поздоровавшись с Гендерсоном, они сели в дорожный экипаж и на другой день пересекли голландскую границу.

В Вестфалии и Люнебурге дороги были мокрыми и грязными, деревни опустошены, поля выглядели уныло, а люди напуганными и голодными. Один городок был в руках шведов, другой — в руках императорских войск. Но войска отдыхали на зимних квартирах. Иногда из лесных зарослей выезжали всадники, которые, завидев вооруженные части, тотчас скрывались в кустах. Чем дальше продвигался отряд Гендерсона по вересковым лугам Люнебурга, тем чаще попадались им части шведской кавалерии, скакавшие от деревни к деревне, отнимая у крестьян скот и домашнюю птицу. Имя шведского генерала Книпхаузена произносилось несчастными крестьянами с ужасом. Но особые проклятья доставались на долю графа Гронсфельда, командира императорских полков.

И прапорщик Гендерсон не платил денег за фураж и мясо, — его солдаты с оружием в руках грабили амбары и конюшни. Повсюду в те времена господствовало право сильного.

Люнебургские вересковые луга и весной представляли собой печальное зрелище. Земля еще не покрылась цветами, кусты не зазеленели. Деревьев там не было. Зато много виселиц с повешенными. Бог весть, откуда на эти два столба с перекладиной бралось дерево. Вокруг виселиц летали вороны. И волков бродили целые стаи, а мушкетеры Гендерсона устраивали на них облаву, деля потом волчьи шкуры.

Иржи участвовал в военных действиях в Баварии, во Франконии, Тюрингии и Саксонии, но нигде война не выглядела так страшно, как в этих местах, где пустоши были еще больше опустошены войной.

Повешенные, скелеты павших лошадей, каркающие вороны, молчание беззвездных смутных ночей, кровавые сумраки, тусклые утра, сожженные избы, стада, бродящие без пастухов, хлевы с коровами, ревущими от боли, потому что никто их не доил, и другие хлевы, пустые, неприбранные, вонючие, разрушенные церквушки, залитые дождями, истощенные, оборванные дети на грязных деревенских площадях, городки, на которые голод и зловоние трупов навлекли чуму, — такова была страна, по которой солдаты Гендерсона тащились на новую войну.

Часто они разбивали бивак под открытым небом вокруг костров. Иржи сидел подле своей спящей жены в коляске с дырявым навесом и охранял ее неспокойный сон. Куда он везет ее? Домой… А где их дом? Она верит, что он проведет ее через ад в рай, поэтому она спит и ни на что не жалуется. На кого он ее оставит, когда пойдет со своим полком в бой? На ее мать, если она найдется. Но Яна едет не к матери. Она едет с ним, потому что любит его. И все-таки он оставит ее у матери. Не потащит с собою, как многие полковники, капитаны и солдаты, везущие с собой жен в арьергарде.

В сожженном Виттенберге их ожидали два баркаса со спущенными парусами — «Алцион» и «Алцест». Роты Гендерсона погрузились на них вместе с повозками, каретами и упряжками. Яна с Иржи получили место сзади, на корме, они улеглись на соломе, укрывшись парусом, а Яна смеялась над этим путешествием и мечтала о приключениях, которые их ждут. Плаванье по широкой реке, несшей свои мутные воды с юга, было медленным и трудным. Порой баркасы садились на мель, и все солдаты из рот Гендерсона должны были их вытягивать на более глубокие места. Иногда не помогали ни весла, ни шесты, чтобы направить баркасы против течения. Тогда приходилось ждать, пока утихнет волнение.

— Эти воды текут в Эльбу от нас, — говорила Яна. Ей нравился солдатский хлеб и соленая похлебка, она радовалась солнцу и не боялась дождей. Только на Магдебург она не пошла поглядеть, на город, который умер несколько лет назад и не хотел воскресать. Не вышел там на берег и Иржи. И лишь издали смотрел на остовы высоких храмов, тянущиеся к небу среди развалин и пепелищ. На подгнивших балках росла трава. Повсюду стаи ворон, а из черных ущелий улиц раздавался собачий вой. Мертвым было лучше, чем живым.

До поздней ночи рассказывали солдаты гендерсоновых рот, что они видели в этом страшном городе. И о борделях они рассказали, устоявших, несмотря на весь этот ужас, о грудастых молодицах из Нидерландов, о толстозадых баварках, о померанских дылдах и о грустной чешке с ямочкой на щеке.

Город пьяницы Юры, курфюрстский Дрезден, война до сих пор пощадила.

Господин Николаи, шведский легат, жил неподалеку от дворца курфюрста, а канцелярия господина Нильса Карлсона, шведского полковника, находилась в нижнем этаже дома легата. Роты ждали на берегу Эльбы, и солдаты мыли опухшие ноги в ледяной воде, пока господин Нильс беседовал с прапорщиком Гендерсоном.

Иржи с Яной сели на деревянную лавочку под молодой липкой, на которой начали распускаться листочки. Они глядели на горы. На них еще лежал снег. Это были чешские горы. Они не сказали об этом друг другу ни слова, но у обоих выступили слезы.

Из дома вышел прапорщик Гендерсон. Он сказал:

— Мы двинемся завтра дальше в Силезию. Вам, сударь, надо побывать у полковника Карлсона.

Они пошли к Карлсону вдвоем.

Полковник Карлсон был очень приветлив.

— Вас, сударь, обогнало письмо из Гааги. Легат Николаи извещен господином Вольцогеном из Амстердама о вашем прибытии. Я еще не знаю, куда вас послать. Поищите ваших соотечественников. Их тут много и в Дрездене, и в Пирне. Из Пирны ближе до Чехии. А мы пока не ведаем, куда нас ветер занесет. Саксонцам мы уже не ко двору. Канцлер Оксеншерна курсирует между Дрезденом и Берлином. Курфюрст Иоганн Георг утверждает, что etiam nomen pacis suave et amabile est — даже само слово мир ему, видите ли, сладко и любезно. Охотно верю. Вы везете с собой жену?

— Я разыскиваю мать, — сказала Яна. Она первый раз упомянула о матери.

— У вас достаточно времени для этого, — сказал полковник Карлсон. — Пока вы свободны, господин из Хропыни. Нового Лютцена сейчас не ожидается. Наш король погиб как Самсон. Все зданье войны он обрушил вместе с собой. Но шведы до сих пор никогда не отступали и, надеюсь, отступать не будут.

8

Яне и Иржи не пришлось долго искать. Вскоре они разузнали, что мать Яны, Катержина Беркова, вдова пражского бургграфа, живет не в Пирне и не в Дрездене, а что ей, по ходатайству придворного проповедника доктора Хоэ, предоставил приют в своем деревенском доме господин Корнгубер, юстиции советник. Дом находится посреди виноградников за Эльбой в деревне Лошвицы. Пани Катержине прислуживает старушка, которая управляет летним домом Корнгуберов.

Еще на пороге старушка в лужицком фартуке и широкой юбке сообщила, что пани бургграфша плохо видит, можно сказать, почти слепа. Она выплакала себе глаза после смерти мужа. И в речах ее нет смысла. Раньше она говорила, что у нее есть дочь где-то в Нидерландах, но в последнее время все твердит, что у нее нет ни одной родной души на всем белом свете.

Они вошли в бедно обставленную комнатку. В ней было много света. Вдали за рекой горизонт окаймляло каменное кружево Дрездена. В кресле сидела старушка, одетая в обветшавшее шелковое платье. Казалось, она спала. Да, это была совсем не та крутобедрая, румяная и кудрявая пани бургграфша, кума, державшая на руках новорожденного принца Рупрехта при его торжественных крестинах в храме святого Вита. Она сильно похудела, лицо было в морщинах, а от каштановых локонов остался только седой пучок на полысевшем темени.

Яна в Гааге привыкла ходить на цыпочках. Она и сейчас подошла очень тихо и сказала:

— Маменька!

Старушка открыла глаза, пошарила рукой в воздухе, выпрямилась, но потом снова откинула голову на спинку кресла.

— Маменька, это я, Яна.

Старушка снова выпрямилась и пробормотала:

— Яну мы отдали в услужение англичанке. Яна обиделась на нас. А мы хотели устроиться получше и пошли за саксонцем. Но нам пришлось худо. Пан бургграф умер. Что вы хотите от меня?

— Маменька, это я, ваша дочь Яна!

— Пан бургграф был в Праге. Его прогнали проклятые саксонцы. Он и умер. Я все глаза выплакала. Вы что, пришли посмеяться надо мной?

Лужичанка всхлипнула и сказала по-лужицки:

— Ваша дочка приехала, и зять ваш с ней.

— Моя дочка сейчас в Нидерландах. А сперва мы все трое вместе были. Последнюю драгоценность отдала я новорожденному этой самой англичанки. Тогда я продала свою дочь. Саксонцы куда жаднее нидерландцев. А самый жадный — император!

— Маменька, разве вы не узнаете мой голос?

— Я тоже хочу умереть, — вскрикнула старуха, закрыла свои невидящие глаза и глубоко вздохнула.

— Я останусь с вами, маменька! — сказала Яна.

— Зачем вы меня искушаете? Рези, выведите искусительницу!

Теперь уже плакали все. Только пани Катержина поднялась, высокая и костлявая, и погрозила пальцем:

— Ты пришла, женщина, словно совесть? Нет у меня совести. Я слепая. Я нищая. Подайте мне монетку. Курфюрст жадный… Он обобрал кунсткамеру в пражском Граде и все себе присвоил. Ничего нам из этого не отдал… Подайте мне монетку, пани, и не говорите, что вы Яна!

Дочь снова усадила мать в кресло, целовала ее и плакала.

— Я привел к вам дочку, маменька, — заговорил наконец Иржи.

— И мужчина здесь? Я не желаю, чтоб сюда заходили мужчины, Рези. Они все у нас отберут и утащат с собой!

Иржи втиснул старухе деньги в руку. Она зажала монетку в кулаке и засмеялась:

— Не воображайте, что я верну вам деньги! Пану бургграфу тоже ничего не вернули. Ни в Праге, ни в Белой, ни в Лоуковце. Он удирал от Валленштейна. Я знаю все, не так уж я глупа. Валленштейн грабитель и поганый пес. Хуже пса! Пес не боится петушиного крика, Валленштейн боится. И пан из Роупова грабитель и поганый пес. Все грабители и псы. Господи, прости меня грешную.

Из слепых глаз старухи текли слезы. Лужичанка прошептала Яне на ухо:

— Она вспомнит вас. А пока уходите, придите позже.

— Я помогу вам ходить за матерью. Я буду тут жить с вами!

— На это надо разрешение господина советника Корнгубера.

— Я попрошу его… Или возьму мать к себе, куда-нибудь в другое место.

— Никуда вы меня не возьмете! — закричала старуха, — Я останусь здесь, здесь и умру!

Господин юстиции советник позволил Яне с Иржи поселиться в доме на виноградниках у слепой матери.

— Как я тебе благодарна, что ты взял меня с собой из Гааги. Я не смела тебе сказать, до чего мне было тоскливо без матери, — сказала Яна Иржи.

Лишь через несколько недель слепая пани Катержина поверила, что приехавшая женщина — ее дочь. Как великую тайну открыла она ей, что пан бургграф собирался просить прощения у императора.

— Ведь я — Славатова по рождению. Он писал Славате{204}, но ответа не получил. Твой отец, доченька, был добрый христианин и императора ненавидел. Но он страшился бедности. Если б ему вернули Лоуковец и Белую, он бы снова стал богатым. При саксонцах он ездил смотреть, как идут дела в Белой. Даже начал там хозяйничать. Но потом саксонцы снова увезли его с собой в Пирну, тогда, когда Арним бежал из Праги. Арним — грабитель и поганый пес. И курфюрст — тоже грабитель и поганый пес.

Она спросила у Яны, что поделывает та англичанка в Гааге, королева. Она не знала, что Фридрих умер.

— Выходит, нет у нас теперь короля, — вздохнула старуха. — И мы никогда не вернемся домой. Если бы я вернулась домой, я бы снова прозрела.

Грустные велись между ними разговоры. И все же Яна была счастлива и боялась одного… Разлуки с Иржи.

Нильс Карлсон твердил Иржи, что время еще есть.

— Дождетесь, дождетесь своего, не бойтесь. Еще навоюетесь так, что не рады будете… Господин Оксеншерна измыслил tres variationes[118] будущей войны. Или будет одно войско во главе со шведским командованием, или два войска — одно немецкое, протестантское, во главе с саксонским курфюрстом, а второе шведское. Третий план — шведы уйдут, а немецкие князья им за это заплатят чистым золотом. Но пока они не в состоянии этого сделать. Значит, увидим, когда мы снова отправимся в поход.

— А Чехия?

— Господин Оксеншерна, конечно же, думает и о Чехии. Если бы покойный король слушался его советов, Чехия давно снова была бы чешской. Пока этого нет. Но будет. Чешских директоров в Дрездене вы уже имеете, — усмехнулся Нильс Карлсон. — Вы уже говорили с ними?

— Нет… Я не такой важный господин.

— Наш король больше любил не очень важных господ. И господин Оксеншерна думает так же. И много простых людей присоединилось к нашим войскам. Их будет все больше. Они называют себя гуситским четвертым сословием{205}. О вас я писал господину Турну, сообщил ему, что вы у нас, в Дрездене. Ведь вы знаете господина Турна?

— С давних пор. А где же господин Турн?

— Во Вроцлаве.

9

Господин Николаи, шведский легат при дворе курфюрста в Дрездене, говорил на изысканном французском языке. Он сидел за письменным столом и улыбался Иржику. Господин Николаи пригласил еще двух гостей. Полковника Нильса Карлсона и графа Вилема Кинского{206}. Иржи был знаком лишь с полковником Карлсоном. О пане Кинском, величественном и томном, Иржи знал только, что он был взят в плен Арнимом в Праге, отвезен в Дрезден и принят с распростертыми объятиями чешскими изгнанниками, хотя он и не участвовал в восстании 1618—1620 годов.

Речь шла о войне и мире, о господине Оксеншерне, который разъезжает по Германии и ведет переговоры с немецкими князьями, о верности Оксеншерны и о колебаниях Иоганна Георга, саксонского курфюрста. Он и не прочь повоевать, но все же охотнее помирился бы с императором, потому что боится валленштейновской армии.

Как только было произнесено имя Валленштейна, рассеянный граф словно пробудился. Его черные глаза заискрились.

— Валленштейн занял всю северную Чехию, — сказал он. — Он может напасть и на Верхний Пфальц и на Силезию, а оттуда послать свои войска в Саксонию и в Мейсен. Не очень-то приятно иметь Валленштейна врагом, но он опасен и как друг.

Господин Николаи ласково улыбнулся пану Кинскому.

— Вы говорили с Валленштейном? — спросил он.

Николаи хорошо знал, что граф Вилем был недавно с тайным визитом в Чехии.

— Разумеется, — ответил Кинский. — До меня с ним говорили пан Ян из Бубна и полковник Рашин. Все это происходило с ведома графа Турна. А что известно Турну, знает и Оксеншерна.

Почему пан Вилем выражался так витиевато?

— Валленштейн снова генералиссимус императора, — заметил Иржи.

— Вы не ошиблись, — ответил Кинский свысока. — Но он сердит на императора. Весьма удачно выразился однажды о нашем отношении к Валленштейну граф Турн, ваш старый друг: «Полученные мною инструкции, мое сердце и мой ум требуют одного: отнять у императора все!» И если Валленштейн поможет нам все отнять у императора, мы должны идти за ним и только за ним! Руки у нас развязаны. Избранный нами король Фридрих умер.

— Я слышал, что в свое время вы за Фридриха не голосовали! — заметил Иржи.

— Я отдавал предпочтение саксонскому кандидату. Но это все в прошлом, которое, слава богу, давно позади. Мы полагаем, что в лице Валленштейна перед нами новый чешский король. Пан Ян из Бубна напрямик говорил с ним об этом.

— Я не очень-то жалую дворян, не сражавшихся в битве на Белой горе. Пана из Бубна там не было.

Граф Кинский не рассердился. Во всяком случае, не подал виду и сказал:

— Вы сторонитесь чешских дворян, которые составляют директорию и служат, как и вы, чешскому делу. Если вам не по душе пан из Бубна, то вы не можете не знать славных имен пана Зарубы из Густиржан, пана Рашина, Кашпара из Фельса, Мартина из Дражова и других. Они управляют causam bohemicam[119] в согласии с канцлером Оксеншерной, что может подтвердить наш хозяин.

Господин Николаи подтвердил и добавил:

— И французский посол господин де Фекьер осведомлен об их деятельности.

— Для чего вы мне рассказываете все это? — резко проговорил Иржи.

— У меня к вам поручение от графа Турна, — ответил шведский легат.

Тут вмешался полковник Нильс Карлсон:

— Это поручение солдата солдату.

— Он что же, хочет, чтобы я поехал к Валленштейну? Не знаю, смогу ли я исполнить такой приказ! — произнес Иржи.

Господин Николаи заговорил снова и очень любезно:

— Как вы только что слышали, с герцогом Фридландским уже велись переговоры. Но ясного ответа от него не получили. Душа герцога темна как омут. Дна не видно. Но в нашем положении приходится учиться разгадывать тайны. Выражусь яснее: зима срывает листья с деревьев. Но всегда какой-то лист переживает зиму. А под весенним ветерком опадает и он. Валленштейн похож в настоящий момент на этот последний листок. Дуньте — и он отпадет от императорской ветви. Тут мы и подхватим его. А с ним, с его полками, с его богатством, с его имениями, чешское королевство…

— При чем тут я?

— Вы? Вы поедете в Силезию к графу Турну!

— Это приказ?

— Да, сударь! — строго произнес господин Николаи. — От графа Турна получите указания, как действовать дальше. У нас есть сведения, что войска Валленштейна уже вступили в Крнов. В наших руках силезские земли до самой Нейсе. Соседствуют с нами саксонцы под командованием Арнима. Граф Турн — шведский командующий в Силезии. Чешские дворяне служат у него полковниками. Его войско невелико, каких-нибудь восемнадцать батальонов и дюжина пушек. Но с этим войском он может пока защищать Одер и препятствовать продвижению Валленштейна на север.

— Граф Турн, значит, ведет переговоры с Валленштейном относительно чешской короны и при этом препятствует его продвижению на север?

— Да, вы поняли правильно.

Кинский вздохнул с облегчением.

— Вы достаточно долго служили при покойном короле Фридрихе и должны знать, что война ведется не только на полях боя с помощью оружия, — сказал полковник Карлсон таким тоном, чтобы Иржи почувствовал, что ему, полковнику Карлсону, война с помощью оружия нравится больше.

— Не бойтесь, — усмехнулся господин Николаи. — Вы будете рисковать жизнью!

— Вот это я и хотел услышать, — весело ответил Иржи.

— Узнаю героя Лютцена, — торжественно произнес господин Николаи и встал.

Иржи попрощался с Яной.

Она осталась со слепой матерью в домике среди виноградников в Лошвицах. Яна сказала:

— Я же знала, что выхожу замуж за солдата. А вот уж в Чехию я поеду с тобой вместе!

Был теплый месяц май. Им недолго оставалось быть вместе.

10

Старый Турн был страшно взбешен.

— Наконец-то явился, Ячменек! Но не смей проявлять свой характер, здесь ты не ганацкий житель, а шведский офицер! Раз Валленштейн по вкусу шведам, то и тебе придется его проглотить! Ты вот говоришь, что не веришь Валленштейну. Не дай бог, чтобы однажды Валленштейн не поверил тебе, — тогда тебе беда. Оксеншерна предложил Валленштейну чешскую корону. Директория с этим согласилась. Один пан Велен из Жеротина был против. Велен один, а директоров много. Теперь и я за Валленштейна, раз Фридриха нет. А ты все еще мечтаешь об англичанке?

— Не думаю я о ней. Но Валленштейн — католик. Что же скажут об этом в Чехии?

— Какой там католик! Валленштейн — это Валленштейн. Оксеншерна заявил: «Не будет мира без возвращения всех прав изгнанникам и без восстановления старых чешских свобод! Если император не способен на это, что ж, это сделает новый чешский король!» И этим королем будет Валленштейн. Ты останешься при мне в Силезии. Кем ты хочешь стать? Капитаном? Полковником? Никем не хочешь? Будешь моим советником! Я стал забывчив. Совсем старый дед! Будешь мне обо всем напоминать. Я не люблю писать, это будешь делать за меня ты! Я много пью, ты будешь меня удерживать! Тебя я люблю и буду слушаться. Я — шведский генерал-лейтенант, а ты шведский офицер. Мы должны делать то, что хочет Оксеншерна. У изгнанника могут быть свои желания, но собственной воли он иметь не должен. Счастье еще, что чешские желания и шведская воля не противоречат друг другу.

Граф Турн был красноречив, как всегда.

— А вы не ошибаетесь, отец? — спросил Иржи.

— Не ошибаюсь. Ровно через год мы будем дома! Ты в Хропыни, я во Власатицах. И наплевать, кто будет чешским королем, только бы не Габсбург! Этот нас домой не пустит. А Валленштейн позовет нас. Шведы заставят, коли сам не захочет.

Граф Турн объезжал силезские гарнизоны. Он вдохновлял свои части, муштровал их, много рассуждал, распоряжался. Он также много ел и пил вместе с полковником Дуваллем, ездил верхом и в карете. Из Вроцлава к Нейсе и из Свидницы в Легницу со слезами обращал свой взор на хребты Крконош, за которыми находится Чехия, слушал чешских и немецких проповедников, участвовал в попойках чешских дворян, тоже полных надежд и гордости, поругивал пана из Годиц, недовольного службой в качестве обычного полковника, после того как он командовал шведской королевской лейб-гвардией, — навещал саксонских военачальников, готовых в любую минуту примириться с Валленштейном, радовался, услышав от них, что старый Арним верит в восстановление порядков в Священной Римской империи, существовавших до 1618 года, был юрким, как жужелица, и крикливым, как скворец, и всюду таскал за собой своего канцлера, как он называл Иржика, этого моравского парня, пикарта упрямого. Его ганацкая голова работает хотя и медленно, но честно…

— Господин Валленштейн будет курфюрстом, — слышал Турн в Загани от пана из Годиц. Пан из Годиц проживал в заганском замке Валленштейна и имел одну заботу — сторожить замок, чтобы там ничего не пропало и не разрушилось. Когда Валленштейн появится, пан из Годиц преподнесет ему замок в целости и сохранности и извинится за то, что спал в постели герцога.

— Валленштейн будет курфюрстом ex titulo regis Bohemiae[120], — радовался граф Матес. — Я знаю и еще больше: Валленштейн объединится со шведскими войсками, id est nobiscum[121], и войсками Саксонии, id est[122] с Арнимом, который никогда не переставал ему служить. Император бежит из Вены. По мирному договору ему останется Штирия, Каринтия и, вероятно, некоторые итальянские княжества. Шведы получат Мекленбург и Померанию. А Чехия, Моравия и Силезия будут иметь короля Альбрехта Вацлава! Что же станется с Австрией? Не знаю, скорее всего, ее разделят между собой баварец и Ракоци… Вот так все будет устроено!

Иржи только недоверчиво качал головой.

— Тебя испортила англичанка, — твердил Турн. — Верь мне! Я хорошо понимаю Валленштейна. Он наш!

— Он еще никем не объявлен…

— Это произойдет скорее, чем ты думаешь!

Но пока ничего не происходило. Валленштейн послал против саксонцев хорватов. Арним отступил вплоть до самой Саксонии.

— Почему же Валленштейн наступает на саксонцев? — спросил Иржи Турна.

— Чтобы скрыть свои планы от испанских шпионов. Они вьются вокруг него точно мухи.

У Валленштейна в Стшелине двор был прямо-таки королевский.

Турн тихонько сидел в Стинаве-на-Одере. Это был паршивый городок. Шведами командовал полковник Дувалль, но подчинялся господину военному советнику, генерал-лейтенанту Турну. Их гарнизоны прохлаждались в Ополе, Бжеге, в Легнице, в Глогуве, в Свиднице, в Гливице и черт знает где еще. Вроцлав защищало собственное войско. Задумано все было отлично. В случае настоящей войны все эти войска могли бы защитить подступы к Одеру. Но граф Турн хорошо знал, что это не настоящая война. Валленштейн воюет для отвода глаз! Валленштейн не даст и волосу упасть с головы у шведов, а поэтому Валленштейн и граф Турн заодно.

Маррадас изгоняет из Силезии последних саксонцев. Но шведов он не тронет! Валленштейн не позволит ему повредить Турну, шведскому генерал-лейтенанту!

— Мы слишком далеко зашли, — ворчал Иржи. — Ждем, чтобы нас пощадил Маррадас!

— Маррадас так же послушен Валленштейну, как я — Оксеншерне! — кипятился граф Турн. — Валленштейн маневрирует. Я получил приветы от Трчки{207}, господин канцлер! Вы знаете, кто такой Трчка? Самый приближенный к Валленштейну человек! Все было закручено уже в мае в ичинском замке, а потом в Стшелине. Я сам был там. И знаю, стало быть, побольше тебя, Герштель!

Турн беззаботно расположился за стинавскими окопами и попивал вместе с полковником Дуваллем тяжелое глогувское пиво.

В это время посол привез господину генерал-лейтенанту спешную шифрованную депешу из Легницы, гласившую, что императорская армия двинулась из Мальчице вдоль Одера, в северном направлении. Иржи принес депешу графу Турну.

— Объявим тревогу по гарнизону?

Турн засмеялся:

— У страха глаза велики. Я не боюсь валленштейновских маневров. И друг мой Дувалль тоже хорошо все понимает.

Пьяный Дувалль закивал головою.

Но утром граф Матес все же приказал занять стинавские укрепления и трубить тревогу.

Валленштейн приближался! И пусть это не был сам Валленштейн, который сидел в Стшелине и по ночам беседовал со звездочетом Сени, пусть даже не Маррадас, стоявший на саксонских границах, то была валленштейновская армия во всей своей силе и славе. Зарева над горящими деревнями указывали, куда она двигалась. Хорваты впереди, пушки посередине, а позади полки из Чехии и валлоны. Были среди них и ирландцы, главным образом офицеры. Хорватами командовал дикий Иллоу.

Но тревога тревогой, а в общем-то Стинава была чертовски дырявой плотиной и не могла удержать валленштейновский поток. Что же Валленштейн, спятил, что ли? Что он к нам пристает? Все это commedia maledetta[123], как называли войну в Венеции, или этот ренегат и предатель все делает всерьез? Да что он, хочет нас переловить и повесить, что ли? Или думает отослать в Вену, где нам отрубят голову?

К утру полки Валленштейна обвились вокруг Стинавы, наполненной насмерть перепуганными силезцами, как змея вокруг крысы. Ох уж эти силезские немцы, вылитые Скультетусы. Рыжие, веснушчатые, большеротые и жадные до денег! Граф Турн деньги у них отбирал. В качестве контрибуции и тому подобное. Он отбирал деньги и у жителей Вроцлава, сам собирал таможенную пошлину.

А Валленштейн деньги обещает и иногда их дает. Конечно, он подкупил и магистрат в Стинаве! Значит, у Турна есть враги и внутри этого паршивого городишки, и перед его воротами!

Господин Дувалль начал стрелять из окопов. И хоть те несколько пушек, что были у него, здорово надымили, но хорваты только посмеялись над ними.

— Предположим, мы сдадимся. Что тогда будет? — вслух рассуждал граф Турн.

Дувалль ходил по окопам и непрестанно ругался. Ко всему еще опустился туман, невозможно было разглядеть собственную руку.

Валленштейновские трубы слышны были перед самыми глогувскими воротами, а по Одеру подплывали под покровом тумана все новые лодки с валленштейновскими солдатами. Что нужно этому трубачу?

— Чтобы мы капитулировали!

— Никогда! — воскликнул Турн. — Турн мажет быть побежден в сражении, но никогда не капитулирует!

Все это происходило ранним утром.

Вечером граф Матес сидел в подвале магистрата за столом вместе с диким Иллоу, который отнюдь не выглядел диким, а, напротив, был тих как ягненок. Сидел с ними и канцлер Турна, Иржи из Хропыни, и два молодых валленштейновских капитана из полка Шафгоча.

— Если я в плену у герцога Фридландского, то я согласен быть пленником, но предателем я не буду! Я готов положить свою старую голову на плаху. Пусть меня пошлют в Вену. Но подписывать я ничего не буду, — раскричался Турн.

Дикий Иллоу проблеял что-то кротко, как ягненок.

Стольники в расшитой галунами одежде подавали жареных куропаток и венгерское вино. Господа принялись за еду. Начался настоящий пир. Иржи не хотелось есть. Господин Иллоу посмеивался над ним. Он сказал:

— У дукатов, вина и еды происхождение роли не играет.

Он хотел сказать, что деньги врага не пахнут, а вино пахнет одинаково, из чьих бы подвалов оно ни было.

Куропатки перебегают с одного поля на другое, а когда они на тарелке, не видно, кто в них стрелял, друг или враг.

— Куропатки — любимое блюдо нашего serenissima[124] генералиссимуса, — заметил капитан Лёве из полка Шафгоча.

Турн не переставал хмуриться. Но пил все время большими глотками. Наконец он отер усы и сказал:

— Так что вы, собственно, от меня хотите, господа?

— Мы хотим, согласно приказу генералиссимуса, немедленно отпустить вас из плена.

— А другие офицеры?

— Другие офицеры не являются личными друзьями господина герцога.

— Что станется с полковником Дуваллем?

— Это мы увидим позднее.

— А чешские дворяне?

— Не так их уж тут много, как кажется. Пана канцлера мы отпустим с вами.

— Значит, я свободен. Спасибо. Я уезжаю, — Турн тяжело поднялся.

— Еще минутку, — сказал господин Иллоу. — Вам надо кое-что подписать!

— Я ничего не стану подписывать! Я не подпишу заявление, что впредь не буду сражаться против императора!

— Сражайтесь, сколько вашей душеньке угодно, господин генерал-лейтенант! Нам нужно от вас совсем другое. Это касается не вас, а ваших гарнизонов в Силезии. Прикажите им сдаться!

— Я должен им приказать капитулировать? Но ведь это насилие!

— Как хотите… Тогда мы повезем вас в Вену.

— Протестую, протестую! — кричал Турн, но уже брался за перо. Иржи умолял его не подписывать.

— Тебе что, мешает, что я еще ношу голову на плечах? — с бешенством проорал Турн.

Иллоу снова заблеял:

— Вы попались, господа! И вы тоже в ловушке, господин из Хропыни! Mitgefangen — mitgehangen![125]

— Ладно, я подпишу эту вашу бумажку, — произнес наконец Турн небрежно. — Все равно меня никто не послушается. Мои полковники будут сражаться! И я бы сражался, если б вы предательски не напали на меня. Обещали одно, а поступили по-другому! Иржи, успокой свою совесть! Все это маневр, все — ложь и каждый договор — это подвох!

Граф Турн снова выпил и подписал приказ, чтобы гарнизоны в Легнице, Глогуве, Ополе и в Бжеге, а также в Свиднице, во Вроцлаве и во всех других местах сдались Валленштейну, потому что нельзя зря проливать христианскую кровь, а саксонцы отступили, покинув нас и бросив на произвол судьбы.

— Позор неверным союзникам! Да здравствует мир!

— Теперь мы можем расстаться, — миролюбиво заявил дикий Иллоу. — Наши трубачи разнесут, господин генерал-лейтенант, ваш приказ по всем вашим гарнизонам!

— Мои полковники поймут, что я подписал приказ со связанными руками, — забормотал Турн.

В собственной карете выехал граф Турн на рассвете по лужицкой дороге. Он все говорил и говорил:

— Все это маневр! Теперь император поверит, что Валленштейн не предатель. Оксеншерна поймет, что капитуляция в Стинаве была разумным актом, политически правильным! Гарнизоны, попавшие в плен, перейдут на службу к Валленштейну и с ним вместе перебегут снова к шведам. Мы ничего не потеряли. Может быть, только на время — воинскую честь. Но что значит воинская честь, если мы таким образом заполучим чешского короля?

— Я многому научился за эти годы. Но этого понять не могу.

— Валленштейн — наш последний козырь, Герштель! Не будем спрашивать, какой он масти. Лишь бы он побил императорскую карту!

В Котбусе Иржи покинул Турна и направился в Дрезден. Граф Турн поспешил к Бернарду Веймарскому во Франконию. Оттуда он хотел снова начать переговоры с Валленштейном.

В одном Турн оказался прав: не все шведские гарнизоны перешли по его приказу к Валленштейну. Сдалась, правда, Легница и был взят Глогув. Но держалось Ополе, оборонялся Бжег и защищался Вроцлав. Еще целый месяц Валленштейн с пышной свитой пробыл в Лужице. Он занимал город за городом, вытесняя оттуда саксонцев. При этом он вел переговоры с Арнимом. Силезский маневр остался маневром, маневром был и лужицкий поход, кончившийся отходом валленштейновских войск в Чехию. Шведы были довольны, что Валленштейн не пустился за ними по Одеру на север.

Господин Дувалль бежал из валленштейновского плена. Собственно говоря, его также отпустили на свободу, как и Турна.

11

Иржика, чешского канцлера при Турне, допросил сперва полковник Нильс Карлсон. Он бросал на Иржика уничтожающие взгляды и без устали повторял:

— Что вы там наделали? Кто вам позволил? Господин Оксеншерна в ярости, и счастье вашего Турна, что он не попался ему на глаза.

Иржи чувствовал себя обязанным защищать Турна.

Полковник кричал:

— Военный советник Густава Адольфа, шведский генерал-лейтенант не сдает крепости врагу!

— Стинаву нельзя было защищать, — сказал Иржи. — Она никогда не была крепостью. Кроме того, граф Турн не считал Валленштейна врагом шведов.

— А кем же он его считал?

— Врагом императора!

— Все вы такие, чешские дворяне! Хотите делать свою политику за шведские деньги… — кричал Карлсон.

— Не знаю, только ли за шведские. Кое о каких деньгах знает и французский посол господин Фекьер…

Господин Карлсон засмеялся:

— Дорогой мой, я мог бы привлечь вас к суду. Но лучше пойдемте-ка со мною к господину Николаи!

Господин Николаи, как и в прошлый раз, говорил на изысканном французском языке:

— Я рад приветствовать вас, месье Жорж, дорогой мой собрат, в прекрасном Дрездене. Вы уже повидались с вашей молодой женой? Да?.. А как здоровье госпожи бургграфши? Пожалуй, сейчас счастье — не видеть того, что происходит. И вы были бы — я полагаю — много счастливее, если бы не видели своими глазами стинавского позора. Конечно, мы не можем во всем винить графа Турна. Граф Турн слишком сжился с тем, что называется raison d’état[126]. А поскольку чешское государство пока что не существует, то и государственные резоны Турна неубедительны. Для всех чешских дворян важно прежде всего чешское государство, то есть те владения, которые у них конфисковал император. Так как король Альбрехт много поместий возвратил бы, включая и те, которые конфисковал сам, — он был бы желанным королем для чешских господ, хотя он и папист. Кроме того, известно, что у Валленштейна нет сына и сам он болен. Умрет он скоро. Для этого не надо знать его гороскоп. После его смерти будет избираться новый король, и господа сословия уж позаботятся о том, чтобы этот король не обижал чешских панов. Я понимаю вашу политику mon confrère[127].

— Это не моя политика. Я беден…

— Именно поэтому я назначаю вас, с согласия высших инстанций, в шведскую канцелярию в Дрездене. Вы будете моим советником по чешским вопросам в той мере, в какой мне нужны будут советы. Взыскание за Стинаву вы не получите, поскольку ответственность за это несет граф Турн. Судя по всему, и Турн не получит взыскания от господина Оксеншерны.

Так Иржи снова стал писарем. Такие времена тогда были. Генералы выполняли обязанности писарей, а писари командовали войсками. Не написанное пером рубили саблей, саблей трактаты кромсали на куски, а с помощью пера снова собирали воедино. Это уже не была честная война! Господин де Фекьер покупал одного протестантского князя за другим. На съезде в Гейльбронне представился для этого первый случай, на съезде во Франкфурте — второй. Франция заплатила шведам за дальнейшее ведение войны. Она взяла также под свое покровительство детей Фридриха, обещав им возвращение Пфальца. Зимняя королева вдруг вспомнила, что в жилах ее детей течет кровь Бурбонов, и через свекровь Юлиану получила от господина де Фекьера деньги на содержание в Нидерландах. Господин Оксеншерна раздавал шведским генералам и полковникам поместья в немецких землях. Это делал раньше и Густав Адольф. И Матес Турн получил от него именьице в Вюрцбурге и еще другое близ Магдебурга. Господа поважнее получали имения и побогаче. Немецкий Цезарь, Бернард Веймарский, получил от Оксеншерны целое герцогство Франконию. Его упрекали в том, что он принимает подарки от шведов, но еще более ему завидовали.

Протестантских дворян подкармливала католическая Франция. Король испанский содержал императорский двор и всех сановников в Вене. Валленштейн раздавал чешские земли итальянским полковникам и генералам. А Иржи за деньги из шведской военной кассы приходилось делать то, что велят шведы.

— Пока мы не воюем, месье Жорж. Теперь зима. Ведутся переговоры. Арним заключил перемирие с Валленштейном. Валленштейн его нарушил, потом договорился о новом. Что касается саксонского курфюрста, то не ясно только время, когда он бросится императору в объятья. При этом он дает деньги чешской директории в Дрездене. Приходите утром ко мне в канцелярию, а вечером возвращайтесь к вашей супруге в Лошвицы. Это будет спокойная и приятная жизнь. Вы хотя бы отдохнете…

— А ваши инструкции?

— Никаких инструкций не будет, господин Иржи. Осматривайтесь пока.

Иржи начал осматриваться. Не очень-то он много увидел. Директория только называлась директорией, — это было собрание дворян, которые получали субсидии от шведов, от саксонцев, от французов, а также от Валленштейна. Валленштейн не забывал об изгнанной родне. В Дрездене поговаривали, что и Турн получил две тысячи дукатов за Стинаву в виде почетного подарка. В директории знали, что бывший паж Зимней королевы, сражавшийся вместе с Турном на Белой горе, и королевский сподвижник под Лютценом, Иржи из Хропыни, сидит у легата Николаи и занимается чешскими делами. Поэтому господа постарались, чтобы Иржи ничего о чешских делах не узнал.

К слепой пани Катержине Берковой заезжали в Лошвицы супруги господ директоров, но они-то и сами мало что знали, а ей и подавно ничего не сообщали. После Густава Адольфа Валленштейн был предметом их самых сладких мечтаний. Через Трчков, имевших в Дрездене и Пирне кучу родственников, и прежде всего пана Вилема из рода Кинских, было известно о явных и тайных намерениях Валленштейна, о его новых спорах с Максимилианом Баварским, о сети шпионов, которыми Валленштейн окружил императора, и об императорских шпионах, подслушивающих под дверьми Валленштейна в Ичине, в Праге и во время походов.

— Валленштейн играет с императором, как кошка с мышью. Валленштейн — это дьявол! Ох, до чего же это будет великолепно — дьявол на чешском троне! Он одевается в черные одежды на адской пурпурной подкладке! Если бы вы знали, какое богатство ему преподнес Люцифер, вы бы рассудок потеряли! Он засыпан жемчугами и смарагдами. А бриллиантами он мог бы покрыть пол в самой большой зале в своем дворце на Малой Стране, золота у него хватит, чтобы подкупить всех генералов вражеских армий. Если бы он хотел, то мог бы купить и Леммермана, исповедника императора, который называет себя Ламормаини… Но он его подкупать не хочет. Он презирает иезуитов…

Так беседовали жены чешских директоров, собравшись у пани Катержины, слепой вдовы бургграфа, а Яна их слушала. То, что ей удавалось запомнить, она передавала Иржи. Это была женская болтовня, но что-то из нее выуживали и полезного. Господин Николаи интересовался женской болтовней.

Из чешских дворян чаще всего приходил к господину Николаи черноглазый, рассеянный граф Вилем Кинский. Николаи приглашал в таких случаях и Иржика, хотя пану Кинскому это было не по вкусу.

Кинский расхваливал курфюрста Иоганна Георга за его мудрость. Он осуществлял связь между курфюрстом и Валленштейном, правда, эта связь не была слишком уж крепкой. Зато тем крепче были нити, связывавшие Валленштейна и чешскую директорию. Валленштейн обещал все, что директоры в изгнании от имени чешских сословий потребовали. Они же обещали наиторжественнейшим образом, что изберут Валленштейна своим королем. Кинский ездил в Ичин с охранной грамотой от курфюрста. Стало быть, курфюрст знал, о чем идет речь. Он знал об этом от Кинского и от Арнима. Валленштейн старался сговориться не только со шведами, но и с саксонцами. Шведские, саксонские и валленштейновские войска — это была такая сила, против которой император оказался бы беспомощным даже вместе с Максимилианом и с испанцами.

Время шло, и пан Кинский терял терпение. Валленштейн сидел в Чехии и расположился как король в Ичине и в Праге. Его армии, вместо того чтобы наводить порядок во вражеских землях и изгонять шведов, объедали Чехию, а император приходил в отчаяние. Предатель Валленштейн или не предатель? Ламормаини и испанский посол утверждали, что предатель. Максимилиану тоже не терпелось поскорее объявить Валленштейна предателем, но он пока что его побаивался. А Валленштейн старался, как мог, привести в ярость Максимилиана. Вообще не принимал его во внимание. Оставил его с носом. Не пришел ему на помощь против шведов. У Кинского это вызвало детскую радость. Будущий чешский король хитер точно змий!

Иржи составлял длинные реляции о чешских делах, которые Николаи посылал Оксеншерне в Гельнхаузен, Оксеншерне удалось сохранить союз протестантских князей во главе со Швецией. Бернард Веймарский взял Регенсбург, откуда он делал набеги на Баварию и Верхний Пфальц. Валленштейн после долгих уговоров и просьб, идущих из Вены, перешел границу возле Домажлиц и некоторое время стоял против Бернарда Веймарского под Кобургом, но потом снова вернулся в Чехию. Это было сверх всякой меры. Теперь уже всюду говорили о явном предательстве Валленштейна.

— Сместите снова Валленштейна, иначе будет несчастье! — требовал Максимилиан, нашептывал Ламормаини, советовали испанские послы, возглашал бывший друг Валленштейна князь Эггенберг{208}, писали в Вену валленштейновские генералы Галлас{209} и Пикколомини{210}.

Потом наступило непродолжительное молчание. Валленштейн покинул свой дворец в Праге и перебрался в Пльзень.

К нему приезжал Кинский. И один и другой раз, в самые трескучие морозы.

В Пльзени генералы и полковники присягали на верность своему генералиссимусу. Поклялись, что не оставят его, что бы ни случилось.

Валленштейн дожидался в Пльзени Арнима. Арним должен был привезти известие о вступлении Саксонии в союз с Валленштейном. Для вида это называлось заключением мира.

Но императора такой мир не устраивал. Через неделю после генеральской присяги в Пльзени он отдал приказ отстранить Валленштейна от верховного командования. Валленштейн, дескать, заявил, что пора, мол, окончательно сбросить маску. Вот император ее и сбросил: «Валленштейн, Иллоу и Трчка — предатели и изменники!»

И легат Николаи знал, что произошло в Пльзени и как отреагировала Вена. Эти вести быстро долетели до Дрездена. Но не пан Вилем Кинский писал об этом донесения. Кинский затерялся где-то между Прагой и Пльзенью.

— Что вы на это скажете? — спросил Николаи Иржика.

— У врагов вспыхнул мятеж, — сказал Иржик. — Это для нас хорошо.

— Для кого? Для директории?

— Нет, для шведов!

— Я слышал, что Галлас и Пикколомини, новые командующие императорских войск, осадили за спиной у Валленштейна Прагу!

— А что говорит Оксеншерна?

— Ждет. Ни слова мне не написал. Молчит.

Но дамы, навещавшие слепую бургграфшу, не молчали. Они ликовали. Им было известно, что Валленштейн предпринимает шаги, собираясь заключить союз со шведами и саксонцами. Что Арним едет к нему с ведома пьяницы Юры и что все идет согласно предначертаниям звезд. Альбрехт Валленштейн весной будет коронован в храме святого Вита и его приведут к присяге. Все привилегии сословий будут восстановлены. «Грамота Величия», данная Рудольфом, снова обретет силу, и главное — все конфискованные поместья и те, что отобрал Валленштейн, будут возвращены прежним владельцам…

— Скоро мы едем домой! — восклицали дамы хором.

— Тогда мои глаза снова увидят! — пани Катержина смеялась как девочка.

— Директоры заседают, — сообщила пани Рашинова.

— Тс, тс, не сболтните чего-нибудь лишнего, — предупредила пани из Фельса.

— Француз знает обо всем и заодно с нами, — тут же сболтнула пани Вхинская.

— А швед? — спросила пани Катержина.

— Швед уже никого не интересует. Он слишком много побеждал и пора бы ему убраться домой, — объяснила пани из Фельса.

Яна слушала. Сколько таких речей она слышала в Гааге! Но ее радовало, что мать пробудилась от меланхолии и не жалуется на судьбу, а полна надежды. К ней вернулась ее беззаботность молодых лет. Она уже давно перестала выгонять Яну и Иржи и беседовала с ними о будущем, о родине. Она была уверена, что на родине к ней вернется зрение.

— Я приложу чешской земли к моим слепым глазам, и они станут зрячими, — говорила она.

Иржи и Яна переживали недели и месяцы счастья. Яна мечтала об этом счастье еще в Гааге, и не только мечтала, но и наворожила его себе. Они выходили по вечерам на виноградники на лошвицких холмах. Любовались каменным кружевом Дрездена за Эльбой, но чаще всего их взоры обращались к заснеженным горам на юге. Чешским горам. Близким и таким далеким! За этими горами что-то происходило!

— Еще не время! — говорил Иржи. — Только с мечом в руках мы проложим себе путь на родину.

И все-таки они были счастливы.

— Валленштейна не будет и в помине, когда мы вернемся. Валленштейн не наш…

— Ячменек, скажи, когда же это будет? — допрашивала его Яна.

— Не знаю, — отвечал Иржи. — Я знаю только, что ты приедешь вместе со мною в Хропынь и мы пойдем рука об руку по тропинкам меж золотыми стенами колосьев. Будет мир!

На горе, покрытой виноградниками, в Лошвицах жили в то несчастное время трое счастливых. Слепая старуха, воскрешенная надеждами, и двое молодых людей, верящих в любовь… А слова этой любви были чешскими. Они жили на чужбине, но были уже дома.

12

Господин Николаи попросил Иржика взять бумагу и перо:

— Пишите, пожалуйста… «Господину Акселю Оксеншерне во Франкфурте-на-Майне…» Да, пишите по-французски… «Глубокоуважаемый господин канцлер, не знаю, первым ли я сообщаю вам нижеследующее известие, но я спешу верноподданнейше доложить вам, что в масленичную ночь 25 февраля года 1634 от рождества Христова был в Хебе убит Альбрехт Валленштейн. Вышеупомянутый генералиссимус прибыл со своей свитой из Пльзени в Хеб, получив известие о своем увольнении в отставку, скорее всего для того, чтобы быть поближе к Веймарскому герцогу Бернарду, находящемуся в данное время в Верхнем Пфальце. Здесь известно, что генерал-лейтенант Турн навестил перед этим герцога Веймарского, чтобы просить его объединить свои войска с войсками Валленштейна. Валленштейн в Пльзени напрасно ожидал генерала Арнима, чтобы договориться с ним о слиянии своих войск с саксонской армией. Я полагаю, что мы можем благодарить бога за то, что все дело окончилось так легко и без ущерба для шведской короны. В Дрездене много шума. Кричат и на улицах. Была опубликована «Relation von dem großen Mord zu Eger»[128]. Члены чешской директории рыдают от огорчения, обвиняя во всем шаткую позицию шведов. Курфюрст Саксонский доволен, а доктор Хоэ публично молился за отвращение и в дальнейшем опасности от Саксонского дома, раз уж опасность со стороны Валленштейна счастливо миновала. Я имею проверенные сведения о том, что вышеупомянутый проповедник и советник курфюрста был только что подкуплен императорскими деньгами. Подпись… Datum huius…[129]»

— Все? — спросил Иржи.

— Да. Точка… — усмехнулся легат Николаи.

13

Вот и все… И больше ничего.

Судьба Чехии свершилась. Директория чешских дворян в Дрездене не разошлась. Канцлер Оксеншерна во Франкфурте-на-Майне сохранил важную, хотя и равнодушную мину. Император в Вене прослезился, исповедался патеру Ламормаини и стал размышлять — как же вознаградить убийц Валленштейна. Максимилиан веселился. Немецкий Цезарь, Бернард Веймарский, заявил, что он и не собирался вступать в союз с чешским дьяволом. Ведь на самом деле за Валленштейном стояла не армия, а кучка заговорщиков. Саксонский курфюрст задумался о том, как бы договориться с императором. Арним утверждал, что Валленштейна погубила его гордость и что мир с ним был бы для Саксонии опасным. Что ни говори, а был он папистом и учеником иезуитов.

К пани бургграфше перестали ходить с визитами жены чешских директоров. Узнав, что Валленштейн мертв, пани Катержина сказала:

— Мой дорогой Берка тоже умер, а ведь он был всегда верен законам чести и святой вере. Почему же должен оставаться в живых предатель Валленштейн?

Яна рассказала матери, что вместе с Валленштейном был убит также пан Адам Трчка, у которого в Чехии не так давно умерла мать.

— Старая Трчкова была крепкой женщиной. Только от веры ей не надо было отступать. Это наказание господне… — рассуждала старушка.

— Вилем Кинский теперь тоже пропал, — продолжала рассказывать Яна.

— Я его недолюбливала. Он не был вместе с нами, когда нам было хуже всего после Белой горы, — ответила пани Катержина.

Даже и без дам, которые раньше приходили в гости, пани бургграфше не было скучно. Яна выводила ее посидеть на лавочке перед домом и описывала ей красоты весны, которая в этом году наступила уже в марте.

— Я чувствую запах тающего снега, — говорила старушка. — Повидать бы мне еще разок Бездезы. Это ведь не так уж далеко. Облака к ним отсюда долетают за минутку.

Иржи по-прежнему сидел в канцелярии легата и писал реляции о чешских делах. Согласно сообщениям, смерть Валленштейна не вызвала в Чехии никакого потрясения. Только управители в фридландских имениях переменились. Вот и все. Лишь в Силезии, в Опаве взбунтовался, узнав о смещении Валленштейна, гарнизон под командованием обер-лейтенанта Фрейберга. Там были арестованы жители-католики, и, провозглашая славу «герцогу Фридландскому, избранному королем чешским», гарнизон присягал на опавской площади в верности Валленштейну и всем врагам Габсбургов. Солдаты гарнизона были родом из Моравии. Какой-то проповедник появился в городе и потребовал ключи от всех храмов и часовен. Императорский генерал Гётц обложил возмутившийся гарнизон, который стал сопротивляться, укрепившись в домах горожан. Только 16 марта туда дошло известие, что Валленштейн убит. Фрейберг сразу сдался. Ему разрешили покинуть город вместе со всеми бунтовщиками. Солдаты тут же разбежались, а Фрейберг покончил с собой, приняв яд.

Граф Матес Турн находился при войсках герцога Бернарда. Но он уезжал на целые недели в Краутгейм, в имение, дарованное ему Густавом Адольфом. Оттуда он писал письма в директорию в Дрездене, убеждая чешских панов не прекращать борьбу против антихриста. В директории теперь частенько показывался Вацлав Вилим из Роупова, бывший чешский канцлер. Долгие годы он держался в стороне. Теперь он твердил, что любой ценой пробьется в Чехию, и повторял лозунг Бернарда Веймарского «per ignes et enses»[130]. Пан Ян из Бубна, когда-то посол директории к Валленштейну, теперь перебрался в Галле-на-Заале и лежал больной. Вдова Вилема Кинского, урожденная Трчкова, снова вышла замуж, за Зденека из Годиц, бывшего командующего шведской королевской стражей, а теперь — генерала в шведском войске.

В донесениях господину Оксеншерне писал Иржи и о чуме. Сначала все надеялись, что чума в Саксонию не проникнет. Правда, было известно, что вымирают целые хоругви и эскадроны в лагерях Бернарда Веймарского, но они находились в Верхнем Пфальце и во Франконии. Потом дошли известия о множестве смертей в Нюрнберге. Купцы из Нюрнберга бежали вместе с семьями в тюрингские леса и оставались там на зиму в заброшенных деревушках. Под рождество вымерла вся Иерусалимская улица в городе Пирне. В день убийства Валленштейна разыгралась буря в Фогтланде, и старики уверяли, будто дьявол вылетел из трупа Валленштейна и поднял бурю. А ветер разносит черную смерть. В Плауэне жгли костры из деревьев, чтобы выгнать Морану{211}. Но в городе тем не менее умер бургомистр со своими пятью детьми. В Дрездене чума не показывалась. Масленица праздновалась буйно. Вдруг заболела дочка графа Вилема Кинского. Но не умерла. Граф Кинский, прежде чем он отправился в Пльзень к Валленштейну, накупил можжевелового хвороста и велел топить им во всем доме. И вот его дочка выздоровела. Несколько чешских семейств в Пирне вымерло в начале марта, как оттуда писали в Дрезден. Но с наступлением весны эпидемия начала затихать. Саксонии всегда везло, говорили старые, много видевшие люди. Если бы ушли иностранные войска да убрались бы беглецы из Чехии, Моравии и Австрии, чумы в Саксонии вовсе бы не было. В деревнях об эпидемии не было слышно, да и при дворе в Дрездене никто не заболел.

Наступило жаркое лето, когда распространился слух, что курфюрст послал в Чехию двух придворных, чтобы вести переговоры о мире с графом Траутманнсдорфом, императорским послом. Доктор Хоэ проповедовал в храме Девы Марии о необходимости всеобщего мира. Господин Николаи размышлял, что же теперь будет со шведско-саксонским союзом. Оксеншерна во Франкфурте перестал уповать на саксонскую верность и днем и ночью вел переговоры с французами. Господину Николаи в Дрездене он велел навестить курфюрста и пригрозить ему. Так как угрозы не помогали, он отдал приказ Банеру вторгнуться в Чехию. При этом господин канцлер преследовал две цели. Подействовать на переговоры в Литомержицах и вынудить нового генералиссимуса, императорского сына Фердинанда III, короля венгерского и чешского, отказаться от осады Регенсбурга.

Господин Николаи посетил курфюрста Иоганна Георга и призывал его письменно и устно принять участие в чешском походе.

— Не исключено, — сказал Николаи, — что Оксеншерна мог бы силой принудить Саксонию выполнять свои союзнические обязательства.

Иоганн Георг, однако, не отозвал свою мирную делегацию из Литомержиц, но приказал своим войскам двинуться в Циттау и перейти чешские границы.

— Разрешите мне отправиться в Чехию с вашими войсками, — просил Иржи господина Николаи, как когда-то просил Фридриха.

— Не могу отказать вам в вашей просьбе, — сказал господин Николаи, несколько раздосадованный. — Вы возьмете с собой в Циттау письмо к генералу Банеру.

Иржи снова прощался с Яной. Она хотела следовать за ним, но Иржи не разрешил ей.

— Скоро ты приедешь ко мне, — сказал он.

Яна заплакала:

— Ты уезжаешь весело, как на свадьбу.

— Я должен, — ответил Иржи.

Тяжело солдату иметь жену!

Пани Катержина благословила отъезжающего.

— Когда вы приедете в Белую, выгоните всех, кто там хозяйничает, и оставайтесь хозяйничать сам. Вы с Яной наследники покойного Берки, — напутствовала она Иржика.

Он выехал утром и к ночи уже стоял перед Банером в Циттау.

— Я уже слышал о вас, — сказал маршал. — Хотите вы вступить в полк пана Вацлава Вилима из Роупова или поступить в распоряжение господина квартирмейстера Павла Каплиржа?

— У меня только одно желание — вступить в Чехию!

— Вы останетесь при мне.

А потом все было снова точно сон. Ночью кавалерия Банера перешла через чешские горы. Утром они вступили в Литомержице. Вся мирная конференция разбежалась. Траутманнсдорф скрылся в монастыре в Доксанах. Так почтительно докладывал генералу Банеру литомержицкий бургомистр.

— Черт вас возьми вместе с Траутманнсдорфом! Я велю всю вашу берлогу разрушить и спалить, — кричал Банер. — Вы заплатите контрибуцию за то, что лизали задницу Траутманнсдорфу!

Иржи стоял на площади. Она была широкой и светлой и окружена аркадами. Народ толпился вокруг солдат. Многие спрашивали, почему сюда пришли шведские войска и что здесь в Чехии делают пан из Роупова и пан Каплирж. Или же пан Заруба из Густиржан, подписывающий приказы в качестве гражданского комиссара.

— Мы их не знаем. Не помним никого из них. Почему они не остались там, где были?

— Мы возвращаемся на родину.

— Нам хочется есть. Вы принесли нам хлеб?

— Мы пришли вас освободить!

— Тут уже были саксонцы, чтобы нас освободить… Арним тут командовал, все разграбил, а потом удрал. А мы остались. Император нас наказывал за то, что мы поддерживали саксонцев. Вы тоже принесете нам свободу, а потом уйдете?

— Мы-то уж останемся!

— Не верим!

Никто не радовался встрече со шведскими войсками и с чешскими дворянами. Не звонили колокола. Не было торжественных процессий в честь славного генерала Банера.

А чешские полковники и капитаны все разбежались. Хотя бы ненадолго взяли отпуска, чтобы посмотреть на свои замки и владения, находившиеся в пределах досягаемости. И там их никто не приветствовал. Хотя новые управляющие и старосты им кланялись, но в глазах их был страх. Над воротами замков были вытесаны из камня новые гербы. Эти гербы снова надо убрать!

— Доставайте денег, — приказывали паны управляющим и старостам. — Наши рейтары вам помогут.

По деревням пошел стон. Начался лютый грабеж. Священники выходили на площади и призывали свою паству к верности:

— Не давайте запугать себя! Откуда пришли, туда они и уйдут! Еретикам в Чехии не хозяйничать!

Там, где чешские паны привозили с собой проповедника, было еще хуже. Папист и лютеранин вели религиозные диспуты, а верующие побивали друг друга камнями.

— Что это с ними случилось? — изумлялись владельцы имений, глядя на своих бывших подданных.

— Мы боимся. Осторожность — мать мудрости.

— Вы что же, и в сердце своем изменили вере?

— До этого вам нет дела!

Ну а начальство распоряжалось по-хозяйски. Это была удивительная жатва! Кое-что свезли на телегах в амбары. Большую часть урожая отправили на кораблях по Лабе в Саксонию. Грабеж не прекращался.

— Мы не знаем, верят ли господа, что они тут останутся, или не верят? Как же можем им поверить мы?

Пока что пан Вацлав из Роупова издавал своей канцелярской властью за подписью генерала Банера приказания о десятинах, налогах, барщине и контрибуциях.

Банер был крикун, но все-таки имел сердце. Зато там, где осели саксонцы — в Мниховом Градиште, в Младоболеславском округе и в Кутной Горе, — все было похоже на ведьмовский котел. Банер хотел воевать с императором и оставаться в Чехии, пока не очистит ее от войск антихриста. А саксонцы знали, что их курфюрст хочет с императором помириться и пригласить Траутманнсдорфа в Пирну. Там должны были завершиться переговоры, которые Банер прервал в Литомержицах. Поэтому саксонцы беззастенчиво грабили. Чтобы увезти, пока не заключен мир, как можно больше.

Дни стояли жаркие и сухие. В Лабе было мало воды, В Дечине река возле замка обмелела до дна. В захваченном дечинском замке пировали чешские паны.

— Что произошло со здешними виноградниками? — спрашивали они старых слуг.

— Виноградники заброшены… Виноградари уехали вместе с бывшими господами на чужбину. Никто о виноградниках не заботится. Мы варим пиво…

В Мельнике было полно расквартированных там солдат. У слияния Влтавы с Лабой саксонская армия соединилась со шведской. В ратуше шведы спорили с саксонцами, кто будет командующим союзных войск, которые должны были наступать на Прагу. Банер грозил, что добьется верховного командования для себя силой. Саксонцы признали Банера главным и высшим начальником, но про себя решили, что не будут слишком уж стараться. Лучше всего было бы отделаться от шведа. Пусть император возьмет его в плен! Тогда у курфюрста был бы при переговорах с императором лишний козырь на руках.

До сих пор военных действий не было. Императорские гарнизоны отступали к Праге. Кое-где они сдавались, выговорив для себя право почетно отступить со знаменами, оружием и обозом. Иногда они начинали стрелять, а потом разбегались по деревням. Там они бесчинствовали так же, как саксонцы. Только изредка появлялись кавалерийские разъезды, чаще всего из хорватов, но тут же исчезали, не вступая в столкновения. Лишь однажды было совершено нападение на шведский обоз в лагере под Мельником и произошло кровопролитное сражение.

Банер расположился в старинном замке и из окна глядел на таинственный край, где прямо из равнины вырастают, словно кротовые холмики, горы. Иржи рассказал ему легенду о Ржипе{212}.

— Нынешний приход чехов не очень-то веселый, — оказал Банер.

— В Праге будет веселее, — ответил Иржи, сам не веря своим словам.

— Этот виноградник заложила княгиня Людмила, — рассказывал Иржи.

— Не знаю я никакой вашей Людмилы, — пробурчал Банер.

Иржи умолк.

Банер разослал быстрых послов собрать чешских полковников, обер-лейтенантов и капитанов, состоявших на шведской службе.

— Ну что ж, господа, порадовались своим именьицам? А теперь можно бы и повоевать!

Саксонцы о чешских панах не заботились. Пусть делают что хотят! Даже пан Вацлав Вилим из Роупова не вернулся в саксонский лагерь. Он засел в Младой Болеславе и делал вид, что управляет и будет управлять чешской землей веки вечные.

14

Такого возвращения на родину Иржи себе не представлял! Он был дома и не дома.

Банер приказал выступать на Прагу. Спереди шли шведские полки, сзади саксонские. По мосту, установленному на лодках, войска переправлялись через Влтаву, топтали окрестные поля и луга, нагоняли страх на жителей деревушек. Армия шла день и ночь. На следующее утро Иржи был у Белой горы, где когда-то вместе с графом Турном радостно устремился в атаку против валлонов Вердуо.

Ничего не изменилось на этой скалистой равнине. Даже трава там не выросла. Только часовенка с негасимой лампадой была построена. В память о сражении. А здесь было когда-то заброшенное здание монастыря сервитов. Банер подъехал осмотреть его и приказал ничего не трогать, а перед часовней поставил стражу. Кроны деревьев за оградой заказника сильно разрослись, так что теперь не было видно крыши бельведера, где свита короля Фридриха расположилась когда-то для первого пражского пира.

Иржи остался в лагере и в заказник не пошел. Ему не хотелось ничего и никого вспоминать.

И все-таки он не мог заснуть под этим жарким небом, раскинувшимся над Белой горой.

Завтра шведские войска пойдут на штурм пражских крепостных стен. На рассвете загрохочут знаменитые пушки, отлитые в мастерских господина Людвига де Гира, и будут обстреливать Прагу. Густав Адольф не пошел добывать Прагу. А вот теперь идет его генерал, сердитый и крикливый Банер. Армия, с которой он стоит на подступах к городу, давно уже не прежние святые шведские полки! И бог знает, сколько народа спит этой ночью в лагере под стенами Праги! Есть между ними и чехи. Мало простых людей, много дворян.

Нет, не будут нам рады в Праге. Не радуются нам в Чехии. Не жалуют императорских регентов, испанцев и итальянцев, иезуитов и капуцинов, но и на нас глядят грустными, недоверчивыми глазами.

Почему Банер не обратился с манифестом к чешскому народу? Иржи непременно пойдет к Банеру и напомнит ему, что надо объяснить людям, во имя каких целей ведется эта война. На погибель антихриста! За свободу и право!

Но с утра к Банеру было не подступиться. Орудия под Прагой уже грохотали. Банер ехал на коне во главе зеленого полка и грозил страшными карами всем, кто сегодня осмелится отступить:

— В Праге вы наедитесь и напьетесь вволю! Иезуиты припрятали там золото и бриллианты. Я отдам королевский Град и дворец Валленштейна в ваше распоряжение. Помните о королеве! Она из Стокгольма смотрит на вас. Победа здесь — это подмога нашим, тем, кто сражается в Баварии. Через Прагу ведет дорога на Вену!

Такую речь держал Банер.

Войска бросились в атаку как ураган. Поднялась такая пыль, что храм в Бржевнове вместе с яблоневой аллеей исчез из вида. Пеший полк — в красном — маршировал под звуки барабанов и труб вслед за зеленой кавалерией. На склоне над Коширжами мирно крутились крылья ветряной мельницы. Из лужи выступила стайка гусей, остановилась и испуганно загоготала. Солдаты, ломая строй, принялись ловить желтеньких гусят, а фельдфебели с бранью загоняли их обратно в шеренги.

Грохотали барабаны, ревели трубы. Иржи разглядел башни Страгова, крепостную стену и ворота. Через эти ворота он выехал тогда, ранним утром, вместе с графом Турном на бой. Где он теперь? Турн никогда не любил Банера, уверял, что он плохой военачальник, неосмотрительный и склонный к авантюрам. Вот Горн, тот получше: семь раз отмерит, а один отрежет. Может быть, Турн так хвалил Горна потому, что тесть Горна — Аксель Оксеншерна.

Перед укреплениями было уже оживленно. Так оживленно, что у Иржи закружилась голова. Пушки грохали без устали. Начался этот грохот теперь, когда Банер приблизился во главе всадников, или он слышал его еще тогда, давно, при битве на Белой горе? Но теперь пушки били и с крепостных стен.

Пока что ядра падали в кучи белого щебня. В промежутках между взрывами к стенам подступали пехотные роты с развевающимися флажками, желтыми, красными, зелеными. Гремели барабаны, надрывно гудели трубы, лейтенанты выкрикивали приказы по-шведски, по-немецки и по-французски.

Банер остановился, а за ним остановилась кавалерия. Кони ржали. Бряцали сабли и алебарды.

Банер не хотел осаждать Прагу — для этого ему недоставало войск и пушек. Ему хотелось взять город штурмом, прорваться через ворота, занять укрепления, быстро продвинуться по улицам, занять Град, а потом броситься с кавалерией через мост в городские кварталы за рекой.

Слева от ворот солдаты несли лестницы. Банер указывал на острую крышу и стрельчатую башню небольшого костела за городской стеной: крыша его начинала гореть. Банер кричал по-немецки:

— Kirche! Kirche, verdammtes Pack![131]

Иржи соскочил с коня, бросил поводья конюшему, а сам побежал к стенам. Он карабкался, срывался и снова вскакивал. В руке он держал обнаженную шпагу, а на груди его светилась янтарная звезда, подаренная Густавом Адольфом.

Солдаты с лестницами, с алебардами, мушкетами и кирками пробивали отверстие в крепостной стене, собираясь заложить туда заряд и взорвать укрепления. Иржи подбежал к ним. Слышалась шведская, немецкая, польская и речь, похожая на чешскую, — но кричали и по-чешски.

«Прага» — такой был пароль этой битвы.

— Прага, — закричал Иржи, — за мной!

Все вокруг обрадовались, что нашелся кто-то, готовый вести их.

Иржи кричал:

— Не бойтесь! Сюда пули не достанут! За мной! На укрепления!

Наверху на укреплениях возле костела капуцинов, не было никого. С шакальим завыванием проносились над годовой солдат пушечные ядра. Воняло порохом.

— Есть тут чехи? — закричал Иржи, указывая руками, что надо наконец приставлять лестницы к стене.

— Пршибыслав! — отозвался молодой усач.

— Иди сюда, — позвал его Иржи.

— И Силезия тут тоже есть, — откликнулся другой солдат и показал на грудь Иржи: — Что это у вас за звезда, капитан?

— Я получил ее от короля Густава Адольфа под Лютценом, — ответил Иржик, широко улыбаясь.

— Да и Моравия тут есть! — раздалось из толпы.

— Вперед! — закричал пршибыславец и полез вверх по лестнице. За ним двинулся Иржик, силезец и тот человек, который говорил вроде как по-польски, но все же не по-польски. Приставили к стене и вторую лестницу, а затем третью и четвертую. С воем проносились пушечные ядра, справа от ворот стреляли из мушкетов и кричали: «Прага!» Гремели барабаны, кирки стучали о камни и кирпичи. Фейерверкеры с ленивым достоинством орудовали длинным черным шнуром.

Воняло серой, и поднимался дым.

Иржи вместе с чехом из Пршибыслава уже взобрался наверх.

— Вашек меня зовут, — сообщил о себе пршибыславец, стоя наверху на стене и размахивая шпагой.

У костела палили из мушкетов.

— Пусть стреляют!

Костел горел, и пламя высоко взметалось к небу. Фигурки в коричневых облачениях суетились, словно муравьи, и лили на огонь воду из ведер.

— Капуцины, — засмеялся Вашек.

Но ни у Иржика, ни у всех остальных, кто влез вместе с ним на стену, не было времени разглядывать капуцинов. Быстро спустившись вниз с крепостных укреплений, они бежали по опустевшему проходу. Черт его знает, как называются такие укрепления: палисад, куртина или просто редут. Это были загородки из вербовых прутьев, засыпанные землей. Здесь вот их прорвали, и вот лежит убитый солдат. Императорский. Кто комендант Праги? Иржи не знал. Наверное, какой-нибудь Колалто{213}, Коллоредо{214} или Пикколомини. Ну да все равно. Иржи в Праге!

— Сколько тут нас? — Он огляделся. Маленькая кучка… Но у людей горят глаза. Они счастливы, что попали в Прагу.

Небо видно только через щель в стенах из прутьев и глины. Все застлано едким дымом пожаров. Горит монастырь капуцинов, это Иржи уже понял. Здесь, на этой вот улице, жил, как рассказывают, Тихо Браге, звездочет. Монахи мешали ему вечным звоном колоколов, и он попросил короля Рудольфа запретить монахам без конца трезвонить.

А там… там… впереди…

— Прага! Прага! — завопил Иржи, разглядев вдали ворота Града, а за ними над крышами башню храма святого Вита…

Сколько шагов надо еще пробежать? Тысячу? Тысячу пятьсот? Но ведь это пражский Град! Серый и белый в лучах летнего солнца. Дом направо — это градчанская ратуша, откуда короля Фридриха приветствовали звуки серебряных труб.

— Прага!

За Иржи в беспорядке следовала вся рота. Мушкетеры, аркебузиры, алебардники. В войске Банера царила суматоха. Все кричали: «Прага!», бежали, и никто им не препятствовал. Неужели Прагу не защищают?

Окна градчанских домов закрыты. В окнах не видно лиц. Никто нас не приветствует. Но никто и не стреляет! На нас просто не обращают внимания!

Ну и пусть! Все равно мы в Праге!

Иржи все бежал и бежал.

И чувствовал себя как в тот раз, когда он по этой же широкой площади гонялся за роем пчел, вылетевшим из Оленьего рва в Королевском саду. И было ему так же весело, как тогда, когда он поймал этот рой своей шляпой, чтобы у короля и королевы — главное, у королевы — не улетело счастье. Тогда он первым из всей свиты проехал через новые ворота, построенные королем Маттиасом. Тысячи миль прошел он с той поры, семь морей повидал. У него уже не резвые ноги пажа, а крылья!

Он бежит, летит, он бесконечно счастлив! Только сердце немного болит…

— Ох ты, город мой родной! Прага! Прага!

И вся рота кричала: «Прага!» — и беспорядочно бежала так долго, пока не начали — словно рассыпавшийся горох — стучать по камням мостовой свинцовые пули. Между Иржи и воротами Града стоял эскадрон хорватской кавалерии. Он хорошо знал их, этих усачей на легких конях, полуголых, диких, с пиками и пистолетами, с саблями и ятаганами…

— Вперед, на них! — скомандовал Иржи своим беспорядочно бежавшим солдатам и взмахнул шпагой.

Он не заметил, что падает, услышал только крики и пальбу.

Но крики умолкли, и пальба кончилась…

15

С левой рукой на перевязи шел Иржи по некошеным лугам к Эльбе. Дорога от Дрездена к Лошвицам была размыта осенними дождями. На лугах цвел безвременник. Пастух сидел на меже, оборванный, черный, будто цыган, и хмурый. Он спросил Иржи, нет ли у него щепотки табаку.

— Дым отгоняет чуму, — объяснил пастух. — Что делается в городе?

— Я не был в городе. С войны иду, — ответил Иржи.

— Господи боже, — вздохнул пастух. Он взял у Иржи вместо табака деньги.

— И в деревнях чума? И в Лошвицах?

— И в Лошвицах, — сказал пастух. Он встал и пошел за стадом.

Тоненько затявкала лохматая собачонка.

Хмурый был и перевозчик на реке.

— Что, в Лошвицах чума? — спросил его Иржи.

— Да, — пробурчал перевозчик. — Что ни ночь, кого-то хоронят. Чуму занесли нам из города господа, которые бежали сюда с женами и детьми. А вы-то откуда взялись, что ничего не знаете?

— Я с войны. Из Чехии.

— А там нешто чумы нет?

— Нет. Голод там, нищета и горе…

— И у нас голод, нищета и горе. Да чума к тому ж…

Иржи поднялся по склону, покрытому виноградниками. Виноград поспел, но его было мало. Больше, чем у Мельника или у Литомержиц, но все-таки мало. На виноградниках было тихо. Ни души. Иржи увидел холмик с деревянным крестиком. С каких это пор стали хоронить на виноградниках?

Вдали над Дрезденом клубился дым. Найдет ли он Яну в домике советника юстиции? Не уехала ли она отсюда, не бежала ли вместе со своею слепой матерью?

Сердце у него забилось. От быстрой ходьбы, но еще и от тревоги. И рана в предплечье заболела.

Здесь так же страшно, как на кладбище в Кундуз-Кале, где могила девушки Зои…

Почему он вспомнил сейчас о Зое? Она являлась к нему всякий раз, когда у него было тяжко на душе. Когда он приближался к дому те Вассенар в Гааге. Когда он плыл по морю с мальчиком Морицем, который не был его сыном. Чего хочет Зоя? Она не простила его, не успокоилась! Он обо всем рассказал Яне, во всем признался, только о Зое промолчал. Надеялся, что Зоя больше не придет, что простила. Хотя бы из любви. Она ведь так любила его! Уж конечно больше, чем мать Морица. И наверное, больше, чем Яна.

Зоя была бесхитростна, как первоцвет. Он любит Яну. Конечно. Но Яна не так проста и понятна. Все-таки она фея Мэб, которая подкрадывается на цыпочках и тревожит спящих. Зоя его во сне не тревожила. А Яна тревожит… Зоя умерла, ее погубила его любовь. Яна от его любви расцвела. Яна нередко добивалась от него, чего хотела, своей настойчивостью и упрямством. Зоя была податливой. Яна стала его женой, потому что она сама этого пожелала. Зоя ничего не добивалась. Любила, и все. Яна — господский ребенок. Она читает книги. Зоя была из бедной семьи. Она не умела ни читать, ни писать. Только любить. Она не умела роскошно одеваться. Не ездила верхом. Она жила словно бабочка, словно цветок… Яну он любил, но никогда не познал до конца. Нельзя любить Яну, а понять до самого донышка Зою!

Почему именно сейчас появилась Зоя и грозит ему пальцем? Нет, неправда! Вовсе она ему не грозит. Она улыбается. Значит простила… И ее здесь нет…

А Яна совсем близко… За поворотом этой бурой тропинки живет его жена, его насмешливая, милая, дразнящая, непонятная… Вон уже и крыша домика видна, где живет она с матерью.

Откуда тянет едкий дым? Может быть, и здесь жгут костры, отгоняя чуму?

Лужичанка Рези подкладывала ветки в горящий костер. Она посмотрела на Иржи отсутствующим взглядом и не ответила на приветствие ни по-саксонски, ни по-лужицки. Что ж она, — не узнала его?

— Рези, — крикнул Иржи, и сердце забилось у него в самом горле. — Я вернулся с войны. Пани Яна дома?

Лужичанка надвинула платок на лоб. Закрыла себе подбородок, рот и лоб. Только глаза были видны, грустные и испуганные.

— Пани Яна не уехала, спасаясь от чумы?

Рези снова ничего не сказала.

Иржи прошел через темные сени, поднялся по деревянным ступеням и зашел в бедно убранную комнату. В высоком кресле сидела пани Катержина, еще более старая, более морщинистая, более жалкая, чем тогда, когда он увидел ее впервые.

— Я вернулся. Где Яна, пани Катержина? Уехала?

— Кто вернулся? — спросила слепая.

— Я, Иржи. Я приехал из Чехии.

— Уходите, сейчас же уходите! — воскликнула старуха.

— Где Яна?

— Кто?

— Ваша дочь, моя жена, Яна!

— Яну похитили!

— Кто ее похитил?

— Не знаю. Я мертва, а Яна бежала. К вам в Чехию! Были вы в Белой? Выгнали самозваных хозяев из замка? А что соколы, все еще летают над Бездезами?

— Где Яна?

— Что вы все у меня выпытываете, сударь? Я вас не знаю. Уходите, или и вы умрете! У нас в доме зараза. Слышите, сударь, дом зачумлен! Чума добралась до Яны. А меня не тронула. Я хочу есть, сударь! У вас найдется кусочек хлеба? Хорошо бы и конфетку старухе дали. Я очень любила сладости. У меня от них все зубы выпали, словно у пана Будовца.

— Яна умерла?

— Ее похитили. Она даже вас не позвала. Только все о каком-то Ячменьке говорила. Не знаю, кто это такой.

Иржи зарыдал.

— Не ревите, словно баба! Это мне впору плакать! Нет у меня ни мужа, ни дочери. Никого. А вас я знать не хочу. Вы повинны в ее смерти. Оставалась бы она на месте, не умерла бы. Вы убили моего ребенка, сударь. Уходите.

Иржи вошел в соседнюю комнату, их с Яной спальню. Постели там не было. Очевидно, ее разобрали и сожгли.

Старуха кричала ему вслед:

— Она мертва, мертва, мертва! Все тут зачумлено… Зачумлено!

Иржи снова вошел к старухе.

— Я ухожу, — сказал он. — И больше не вернусь. Все, что у меня есть, я отдам Рези, чтобы она вам купила хлеб.

— Мне и мяса хочется, сударь!

— И мясо у вас будет… Но я уеду. Я не был в Белой. Не успел.

— Да ведь это вы обчистили замок! Хе-хе… Все вы обкрадываете замки, а потом убегаете.

Иржи молчал.

— Что вам тут еще нужно? — закричала старуха. — Ах… — Она вздохнула так же горестно, как матушка Марика у могилы в Кундуз-Кале.

Он опустил голову… Она права, эта слепая женщина. Вот и еще одна мать, у которой он отнял дочь.

— Я не хотел этого.

Конечно же, он не хотел убивать ее, свою Яну! Она сама пожелала пуститься с ним по белу свету. А свет злой и опасный. И жизнь похожа на горячечный бред.

Он побрел, нога за ногу, вниз по ступенькам и вышел из дома.

— Где похоронили Яну? — спросил он у лужичанки, все еще стоявшей возле тлеющего костра.

— Не знаю. Ее унесли люди в масках. Евреи! — сказала она. — На кладбище уже не хватает места… Где-нибудь ее закопали.

— Она тяжело умирала?

— Не знаю. Все умирают быстро.

— Звала меня?

— Не знаю. Я с ней не была. Мне было страшно…

Он отдал женщине все свои деньги.

— Ухаживай за слепой!

Она взяла деньги, не поблагодарив. Сказала только:

— Как ухаживала за ней до вас, так и буду дальше. Подите прочь… Будьте вы все прокляты, все солдаты. Аминь!

Видимо, и она помешалась!

Иржику казалось, что у него заходит ум за разум. Но ноги сами несли его по тропинке через виноградники в поля, к мутной, широкой Эльбе. По этой реке он когда-то привез сюда Яну.

Ему не суждено иметь жену, вернуться домой… Видимо, и он умрет от чумы…

Шведы Прагу не взяли и ушли из Чехии. В страшной битве на Дунае под Нордлингеном, где когда-то победил Густав Адольф, был пленен Горн, которого Турн так расхваливал и считал прекрасным командиром. Потерпел поражение молодой Цезарь — Бернард Веймарский. Банеру пришлось бежать из-под Мельника и Литомержиц, чтобы спастись от плена.

На каменных шпилях Дрездена повисла смрадная пелена дыма. Иоганн Георг, пьяный курфюрст, приказал повалить все леса и рощи вокруг города, чтобы огнем и дымом выгнать черную смерть.

Перевозчик бубнил:

— В Лошвицах тоже чума?

— Тоже, — ответил Иржи, и у него выступили слезы.

— Не плачьте, — сказал перевозчик. — Мертвым хорошо. Они не знают ни голода, ни боли. Мертвые ухмыляются. Они смеются над нами, живыми…

16

Год 1634 кончился плохо. Но еще хуже был следующий год. Саксонский Юра довершил дело измены. Начатое в Литомержицах и в Пирне, закончил он в пражском Граде: подписал с императором мир. Отобрал у чешской короны Лужицы, продал за них веру и честь.

Шведы бежали из Саксонии куда-то на север, где Юре их было не достать. Если б Ришелье меньше злился на императора, шведам пришел бы конец. Но Ришелье приказал французским полкам переправиться через Рейн, и немецкий Цезарь Бернард Веймарский стал французским наемником. К миру, заключенному Саксонией, присоединился и Бранденбург и много протестантских немецких государств. О восстановлении княжества Пфальц никто уже и не говорил.

Чешская директория осталась в Дрездене, но только из-за нечистой совести пьяницы Юры. Из саксонского войска чешские дворяне бежали к шведам и просили там должности. Банер их принял.

Они ходили с ним в походы бог знает куда — то к Гамбургу, то в Померанию, то обратно к Эльбе.

В шведских военных реляциях того времени мы не встретим имени господина Иржи Пражмы из Хропыни среди командиров эскадронов, рот, батальонов или полков.

Из документов следует, что шведскими полковниками были господа из Заблатиц и из Фельса. О графе Генрихе Матесе Турне известно, что он находился в осажденном Регенсбурге, но во время битвы у Нордлингена отдыхал в своем краутгеймском имении. Оттуда он бежал, спасаясь от императорских войск, в другое свое именьице под Магдебургом. Пан Зденек из Годиц во главе своих полков стоял лагерем в западной Германии, а храбрый Бартоломей из Жеротина, сын Велена, захвачен императорскими войсками в плен под Нордлингеном. Об Иржи из Хропыни в рапортах нет ни слова.

Однако в документах шведского легата Николаи в Дрездене можно найти упоминание о некоем дворянине Гёрзы, который вернулся с раненой рукой из чешского похода, тщетно искал в окрестностях Дрездена могилу своей умершей жены, долго бродил, словно потеряв рассудок, в городе, охваченном эпидемией чумы, и скорее всего, его тоже настигла черная смерть.

В октябре 1636 года в донесении маршала Банера канцлеру Оксеншерне мелькает упоминание о «ein böhmischer Monsieur»[132] среди шведских офицеров, которые великолепным ловким маневром выманили объединенные саксонско-императорские войска из укрепленного лагеря у Виттштока в Бранденбурге. Этот маневр завершился сражением, в котором саксонский курфюрст Иоганн Георг потерял шесть тысяч солдат убитыми, восемь тысяч пленными, всю артиллерию и серебряный столовый прибор. Велики были потери и у императорских войск. Генерал Банер не преминул донести, что чешский monsieur в битве при Виттштоке с невиданной отвагой и ловкостью ринулся на саксонскую артиллерию. Солдаты были уверены, что его охраняет волшебная сила золотой звезды, подаренной ему покойным королем Густавом Адольфом, которая сверкала на его груди.

После битвы у Виттштока чешский monsieur снова пропал из виду. Неизвестно, участвовал ли он в походе Банера в Саксонию и во взятии шведским войском Эрфурта и Торгау, участвовал ли в отступлении к Штеттину и вернулся ли потом назад в Саксонию. Только весной 1639 года, как записано в истории шведских полков, под командованием Банера опустошивших Саксонию, уничтоживших под Хемницем всю саксонскую армию, гибель которой курфюрст Иоганн Георг горько оплакивал, словно ребенок сломанную игрушку, и осадивших Пирну: «Богемус Георгиус атаковал пиренские укрепления, как его каппадокский патрон{215}, отсекая саксонскому дракону одну голову за другой». Так докладывал Банер королеве Кристине.

«Этот чех» (Bohemus ille) помогал Банеру в стане под Фрейбергом при составлении маршальского манифеста к чешскому народу. В манифесте говорилось, что шведов ведут в Чехию не мирские замыслы, а исключительно мысли о духовном возрождении славного королевства. Чешский народ, замученный папистами, будет возрожден и получит свободу совести и веры. Никто из шведских солдат не смеет насильничать и грабить на чешской земле, это будет войско верных братьев и друзей! Так вещал манифест.

Полторы тысячи изгнанников, живших в Саксонии, простых людей и благородного звания, откликнулись на манифест и вступили в армию Банера. Многие из дворян стали у него полковниками и капитанами. Они двинулись в Чехию, надеясь снова вступить во владение своими имениями, которые были конфискованы императором.

— Королевские войска идут! — приветствовали их чешские крестьяне, завидев шведских солдат. Но радость их очень скоро остыла…

30 мая Банер во второй раз подошел к Праге. Иржик снова увидел белогорскую равнину. Но теперь она была укреплена палисадами, траншеями и волчьими ямами. Галлас, императорский генерал, отдал приказ тяжелой артиллерии палить из этих траншей по шведам. Горела Рузынь так же, как и в то ноябрьское утро 1620 года, когда паж королевы получил боевое крещение.

Банер созвал в монастыре сервитов на белогорской равнине своих полковников для совещания. Иржи высказывался за штурм Праги. Банер предпочел осаду.

Дни стояли ясные и сухие, предвещавшие засуху и голод. Банер рассчитывал взять Прагу измором. Виноградники на Летной покрылись цветом, луга вокруг Овенце и королевский заповедник благоухали свежей травой и черемухой. Шведские войска разбили там лагерь. С летненских виноградников они обстреливали через реку Еврейский Город. И с пустынных равнин возле виселицы за Горскими воротами артиллерия била по люнетам старого города за крепостными валами и стенами. Тяжелые орудия были размещены и возле костела святого Панкраца. Они обстреливали Карлов{216} и храм святого Аполлинария. Из города отвечали тем же.

— Не разрушайте Прагу, — просил Иржи.

Банер пришел в ярость:

— Я явился сюда не затем, чтобы, подражая Иеремии, оплакивать развалины Иерусалима. Прага — императорская крепость. Я мщу императору.

— И вам не жалко этого прекрасного города?

— Был уничтожен Магдебург. Сотни городов лежат пепелищами. Я пришел не храмы и замки охранять, а возродить веру.

— Вы знаете, что вокруг этого города все сожжено и разграблено на много миль?

— Что ж, это дело рук и наших и императорских солдат. Лютцен тоже лежит пепелищем, и там пал наш король!

— Финны сожгли збраславский монастырь.

— И к тому же разобрали мост через реку Бероунку, чтобы к императорским войскам в городе не пришло подкрепление.

— Была разграблена Стара Болеслав, памятная смертью князя Вацлава{217}.

— Сначала город разрушил императорский генерал.

— Солдаты бесчинствуют по всему краю вплоть до Табора и Будейовиц.

— Они подготовляют наше вступление в Вену.

— Монастырь в Доксанах разграблен.

— В Доксанах скрывали Траутманнсдорфа, который так ловко обвел саксонского курфюрста, что тот заключил мир с императором! Я не стану церемониться с монахами.

— В манифесте провозглашалось, что ваши войска вступают в чешскую землю как друзья!

— Друзья святой веры, но не друзья императора! Разве чешские дворяне не возвращаются в свои имения? Что сделал ваш рыцарь Фиктум в Жатце? Вырвал католическому бургомистру бороду! Вот как усердствуют чешские господа, возвращая себе свои имения! А что делают паны Рудольф и Петр Келбовы в Хлумце? Сидят там и распоряжаются, словно паши! Да и другие, о которых у меня пока что нет сведений.

— Я заклинаю вас памятью вашего короля, пощадите чешскую землю, не разрушайте Прагу! Бог вас накажет!

У Йохана Банера были большие синие глаза, смотревшие всегда немного удивленно. Банер любил деньги и молодых женщин. Но любил и свою жену, которую всюду возил с собой. Вот уже несколько дней супруга фельдмаршала хворала. А вдруг она умрет в наказание за то, что он позволил разрушать храмы, пристанища божьи?

— Иезуиты испортили ваш народ, — сказал он. — Я верил, что он восстанет и примкнет к нам. А пока что у городских ворот нас встречают лишь члены городских магистратов, трясясь перед нами от страха, и на коленях просят милосердия. Деревни опустели, а в лесах полно беглецов. В Праге никто ради нас пальцем не двинет.

— Боятся. Раньше приветствовали, а теперь разбегаются, едва завидят нас.

— Садитесь и пишите Галласу, что я предлагаю ему условие — сдать Прагу, и мы отступим повсюду, развернув знамена. Мне жалко Прагу.

Иржи написал длинное письмо генералу Галласу на латыни. Трубач поехал его вручать.

Галлас заключить договор отказался.

Банер поднял свой лагерь на Белой горе и двинулся в Брандыс. Там в замке он отдыхал. Жена его все еще была больна.

Войска Банера разграбили Брандыс и Стару Болеслав. В деревнях крестьянам пришлось отведать шведского питья. Это была моча, которую ландскнехты вливали в крестьянские глотки. Солдаты насиловали женщин на глазах их мужей и детей. На площадях висели босоногие парни, пытавшиеся оказать сопротивление бесчинствам.

Генерал делал вид, что ничего не видит. Но его канцелярия получала фельдмаршальскую долю с награбленного и из контрибуций. Не только Тилли суждено было разбогатеть. Теперь богател и Банер. Из Стокгольма он посылает так мало денег в королевскую казну. Он отвечал, что щадит Чехию из государственных соображений.

— Я не могу служить в вашем войске, — однажды доложил Банеру Иржи.

— За дезертирство полагается смерть! — усмехнулся Банер, уставившись на Иржи своими синими удивленными глазами.

— Я не боюсь смерти!

— Возьмите себе тоже какое-нибудь именьице, хотя бы на Лабе у Брандыса, и помалкивайте!

— Я не собираюсь набивать себе мошну.

— Что же вам, черт побери, тогда нужно?

— Мне нужно то, что вы обещали в своем манифесте, фельдмаршал!

— Тогда занимайте мое место, командуйте! Вот вам мое кресло! Нате! В конюшне стоит мой конь. Садитесь в седло. Выходит, я разучился командовать! Проклятая жизнь!

— Наведите порядок, расправьтесь с преступниками!!

— Ну да, стоит наказать одного, другого, третьего солдата или офицера, и вся армия разбежится!

— Когда маршал беспомощен, его солдаты сами сообразят, что предпринять. В Чехии императорские вояки одолеют вас. Наша страна — рай, но она же и ловушка. Мне вовсе неохота угодить в ловушку вместе с вами.

— Отправляйтесь и вершите суд на местах! Карайте! Око за око! Я даю вам полномочия.

Иржи выехал с господином Енсеном, профосом из Брандыса.

17

В Чешском Броде они нашли развалины вместо города. Голодные псы бродили среди руин.

В Коуржиме сгорели оба предместья, их подожгли императорские солдаты при отступлении. В Колине шведские ландскнехты торговали на рынке скотом из сожженных деревень. Профос Енсен по законам военного времени распорядился судить и повесил гессенского капитана, устроившего эту распродажу. В Чаславе до смерти был запорот фельдфебель, который увез и сбыл еврейским торговцам кожу из дубильни у пруда, а саму дубильню подпалил. В Нимбурке эскадрон кассельских рейтар выгнал всех жителей из домов и сам разместился в них. Весь скот и домашнюю птицу они побили. Насиловали женщин. Убили бургомистра и пятерых членов магистра, посмевших жаловаться полковнику на бесчинства солдатни, ссылаясь на манифест Банера. Полковник Шварцшильд был закован в кандалы и отправлен профосом в Мельник, где был заточен в подземелье. Пардубице подожгли отступающие императорские войска, и сразу же после этого они были разграблены померанским полком. Командир полка голландец Ян Горстен пропил золотые цепи, собственность магистрата. Профос отнял у него патент на офицерское звание. Высоке Мыто было обложено контрибуцией, которую присвоил себе обер-лейтенант Ленартсон. Пьяного коменданта Иржик и профос допросили. Из четырех тысяч талеров, полученных им в виде отступных, у него еще оставалось девятьсот. Его тоже отвезли в Мельник, но по приказу Банера выпустили и отправили в Швецию для дальнейшего расследования. Это был старый вояка, один из тех, кто в Лютцене штурмовал домик мельника.

Мезилеси, Слатиняны, Грохув, Тынец, Росице и Хрудим были разграблены дважды и дважды подожжены — сперва императорскими солдатами, затем шведами. В Хрудиме на площади был повешен лейтенант Бартон, англичанин, в прошлом карманный вор, а потом доброволец в полку Гамильтона. Он изнасиловал и убил восьмилетнюю девочку.

В Градце Кралове шведы разрушили и спалили полгорода. Комендантом разрушенного Градца был потом полковник Чабелицкий, который занял также Быджов и тоже сжег его. Эмигрант Вацлав из Сухой, вернувшись из Саксонии в Копидлно, опустошал деревни и, словно бешеный пес, кидался на крестьян, которые не хотели признавать его. Профос бросил его в подвал валленштейновского замка в Ичине — набираться ума-разума. Мудро правил в Милчевеси другой эмигрант, Боржек Догальский из Догалиц, который сумел вернуть подданных в лоно старой религии ласковым словом. К пану Зденеку из Годиц в Опочно заезжать не стали — на него жалоб не поступало. Да и беседовать с мужем овдовевшей пани Кинской Иржику не хотелось. Годиц вскоре после этого осадил Наход, стремясь завладеть замком и городом. Его отогнали городские мушкетеры. Но Находский край был опустошен и его полком и солдатами императора, которые сюда ринулись из Кладненского края… Иржи проехал вместе с паном Енсеном через Рыхнов-над-Кнежной, Брандыс-над-Орлицей и Литомышль, и повсюду видели одинаковое запустение и горе. В Литомышле была совершенно разграблена центральная часть города. Полковник Лафорж, французский гугенот, оправдывал свои действия упрямством бургомистра, мол, пока его не арестовали, он отказывался договориться об отступном…

И так было повсюду в чешской земле от Лабы до Крконош. И все же лютеране приходили в шведские гарнизоны, желая принять участие в борьбе против императора. А вокруг Табора восстали крестьяне, призывая проклятья на голову Фердинанда, оказавшегося ничуть не лучше своего одноглазого отца, который теперь-то уже поджаривался на адском огне. И все-таки в самой Праге солдаты восстали против Галласа, требуя, чтобы голодающий город сдали королевской армии, как называли шведов. На Шпитале мятежные офицеры были обезглавлены, солдаты повешены. В Младой Болеславе Иржи выпустил из-за решетки на свободу двенадцать молодых женщин, арестованных за шашни с дьяволом. Колдуньи, видите ли, привили скоту чуму. Когда Иржи с профосом отбыли, колдуньи снова были схвачены, а затем сожжены на костре. Солдаты Банера стояли при этом караулом.

Случаи сжигания колдуний были отмечены также в области Табора и Бероуна. Люди привыкли к пожарам, и нередко зрелище огня их радовало. При пожаре города Моста, устроенного по распоряжению самого маршала Банера, потому что магистрат нерасторопно собирал контрибуцию, женщины раздевались донага и со звериным воем бросались в огонь. Глядя на них, рейтары Банера вопили от радости и стреляли в воздух из пистолетов.

На Збирожи крестьяне покинули дома, которые предварительно подожгли, а сами ушли в леса, где подстерегали и императорских и шведских солдат. Нападали на них, убитых грабили, а деньги честно делили между собой.

Деревни горели, обезумевшие люди издалека смотрели на пылающие крыши своих домов и хохотали от ужаса. Они помешались с голода, потому что на деньги невозможно было купить и каравая хлеба.

Банер сидел в ратуше в Литомержицах, куда он перебрался из Брандыса, у ложа своей жены, плакал и кричал, что приказывает ей выздороветь, иначе он сам подожжет город и погибнет вместе с женой в пламени…

Пьяными глазами смотрел он на Иржика и Енсена и смеялся, когда они зачитали ему свою реляцию об увиденном в Чехии.

— Я немецкий король, — невнятно бормотал фельдмаршал. — Так меня называли в Хальберштадте. Моя армия на две трети немецкая. Какое мне дело до Чехии? Что мне до Швеции? Из Стокгольма пишут, что я посылаю мало денег королеве. А мне самому деньги нужны. Моя жена больна! Достаньте мне самые дорогие лекарства за чистое золото. Я за все заплачу?

— Почему вы не берете штурмом Прагу?

— Прагу? В Праге голод. Всюду голод, а я не желаю голодать! Да я ни крейцера не заплачу жалованья своим паршивым канальям! Пусть сами кормятся! Война — это наказание господне. Бог покарал саксонцев, бранденбуржцев и вас! Вы все одинаковы. Чего приставали ко мне, нанимались в мою армию? Хотели, чтоб я привел вас в Чехию. А тут вы разбежались по своим имениям. Сидите там и грабите. Собственных подданных обираете! Если жена умрет, я прикажу сжечь всю Чехию! Император боится меня и хочет мира, а я не уйду из Чехии, пока мне император не заплатит!

— А как же манифест?

— Плевал я на манифест! Почему чехи не восстали? Они против нас! За это я их и караю!

С маршалом невозможно было ни о чем договориться, ни с кем из его штаба невозможно было договориться. Госпожа Банер кашляла кровью. Из Доксан пришли монахи и кадили в ратуше ладаном. Они молились по-латыни и клали больной на грудь образки святых. Маршал не выгнал их и заплатил им золотом.

— Вы мне куда милее всех кальвинистских еретиков в Чехии вместе взятых, — говорил он. — Спасите мою жену, и я стану хоть капуцином.

Патер Сигизмунд сказал ему:

— В Праге живет известный и набожный доктор Освальд. Бог через него творит чудеса.

— Я возьму Прагу и заберу в плен Освальда! Я заставлю его сотворить чудо!

Маршал Банер терял разум. Он ходил молиться в католическую часовню в Литомержицах и осенял себя крестом. К пленным папистам, которые были в состоянии подсунуть ему подарки, он был более чем милостив. Граф Пухгейм послал шесть прекрасных кладрубских лошадей{218} госпоже Банер, поэтому маршал всего лишь выслал его в Эрфурт, где он свободно ходил по городу, а не отправил в Штеттин, в крепость, как других пленных.

Эта шестерка великолепных коней повезла госпожу Банер в Прагу.

— Я займу Прагу и возьму в плен Освальда, — заявил Банер.

Ночами он копался в сундуке с золотом и храмовой утварью.

Войско наступало на Прагу краем, охваченным чумой… В Праге чума тоже лютовала, правда, пока только в Еврейском Городе.

18

На третьем этаже летнего дворца «Звезда» Фердинанд II велел в 1623 году изобразить на потолке панораму битвы на Белой горе.

И вот теперь под этой картиной сидел на пустой бочке маршал Банер. У окна на позолоченной кровати, под медвежьей шкурой, лежала его прекрасная жена. Она кашляла и жаловалась на осенний дождь. Щеки ее горели.

Иржи стоял выпрямившись перед маршалом и молча слушал его громкую речь.

— Теперь вы довольны, кальвинистский бунтовщик? Я прогнал солдат императора от Белой горы за градчанские стены! Я занял это нелепое здание и мерзну тут как собака. Я мог переправиться через Влтаву и окружить Прагу с юга. Но я не стал делать этого. Я веду переговоры о мире! Аксель Оксеншерна дал мне все полномочия. Я веду переговоры с новым комендантом Праги эрцгерцогом, архиепископом и архиплутом Леопольдом Вильгельмом{219}! Это ваш личный враг, сударь. Он владеет Кромержижем… — Банер расхохотался. — Не угодно ли вам встретиться с вашим личным врагом? — спросил он Иржи.

Иржи не ответил.

— Хоть и не угодно, все равно придется встретиться!..

Иржи не понял. Какая-то пьяная болтовня…

Но Банер вовсе не был пьян. Вместо того чтобы морить Прагу, сохранившую лишь один выход — в сторону Табора, голодом, он слал в город письма и всевозможные воззвания с глашатаями-трубачами. В этих воззваниях он распространялся de facultate maxima pacis, — о неограниченных возможностях мира. Он обещал уйти из Чехии, если император примет некоторые его условия. Он перестал обстреливать пражский Град из сада у святой Маркеты, жалея покоренный город. Но без выполнения его conditionum[133] он из Чехии не тронется и Прагу разнесет. Окружит со всех сторон и задушит. Он знает, что в городе голод и чума. Прага погибнет!

— У меня есть вести из Праги, — докладывал Банер, вращая мутными глазами. — Эрцгерцог и архиплут очень бы хотел вести со мной переговоры, а пока что ждет более подробного письма. И тогда даст мне ответ.

Иржи спросил:

— А как же манифест?

— Фердинанд Третий не похож на Фердинанда Второго. Все будет восстановлено до положения, имевшего место в 1618 году перед вашим проклятым восстанием! Это письмо вы лично отвезете в Прагу! А доктор Освальд передаст для меня письмо архиплута. Освальд вылечит мою жену, вернет ей здоровье. Я просил эрцгерцога разрешить доктору Освальду прибыть сюда в «Звезду». Эрцгерцог боится за доктора Освальда и требует заложника. Этим заложником будете вы. Заложником и послом.

Прекрасная госпожа Банер приподнялась на ложе, ее худенькие плечи обнажились. Она стиснула свои прозрачные ладони и прошептала:

— Прошу вас, имейте милосердие, бога ради…

— Я пойду! — сказал Иржи и взял у Банера запечатанный конверт.

— Кому отдать письмо?

— Тому, кто вам представит свои plenam potentiam[134]. Может быть, это будет эрцгерцог, может быть, Галлас… Не знаю. Это, впрочем, и неважно. Мира все равно не будет и все ложь!

Банер снова захохотал и опрокинул себе в глотку кружку пива.

До самых Страговских ворот Иржи ехал верхом. Его сопровождал глашатай-трубач. В воротах он пересел в карету, в которой приехал доктор Освальд. Они обменялись с доктором рукопожатием. Доктор был худ, как и подобает иезуиту. Его встретил шведский доктор, и они отбыли в «Звезду». Иржику завязали глаза платком. Кто-то сел в карету рядом с ним. Незнакомец молчал.

Колеса загрохотали по неровной мостовой.

Потянуло смрадной гнилью. Иржи узнал этот запах: выносят умерших от чумы… Он прикрыл рукой нос. Но сидевший рядом с ним легонько дотронулся до него и сказал по-французски:

— Не трогайте повязку на глазах. Это не честно.

Иржи возразил:

— Я и так чувствую по запаху, что город погибает от чумы.

Незнакомец ничего не ответил.

Карета покатилась вниз. Скрипели тормоза. Иржи услышал шаг марширующих солдат и слова немецкой команды. Карета остановилась. Незнакомец взял Иржи за руку и сказал по-французски:

— Не трогайте повязку. Мы выходим!

У кареты была высокая ступенька. Она пружинисто качнулась и опустилась под ногами Иржика. Незнакомец повел Иржи за руку. Иржи услышал стук алебард о каменную мостовую. Стража отдавала честь.

Они поднялись по широкой каменной лестнице.

— Налево!

Теперь они ступали по коврам.

— Входите в дверь!

Снова стукнули алебарды, теперь по деревянному полу. Еще несколько шагов по ковру.

— Стой! — скомандовал незнакомец, отпустил руку Иржика и, подойдя сзади, снял с него повязку.

Иржи увидел на высоком потолке картину: Валленштейн на триумфальной колеснице. Зал был залит солнцем. Иржи стоял у торца покрытого лаком стола. У другого конца стола он увидел высокого мужчину в сверкающей кирасе. На шее незнакомца красовался орден Золотого Руна, у него была седая бородка клином, серые глаза и длинные волосы с проседью. Лицо его было свежим и розовым. Этого человека Иржи когда-то уже видел. Ясно, что перед ним не эрцгерцог и не Галлас!

Человек усмехнулся и сказал по-немецки:

— Я имел удовольствие, Herr von Chropin[135], познакомиться с вами в пражском Граде… Я Шлик. Согласно договоренности, разрешите вам представить мои полномочия.

Иржи подошел и взял из рук Шлика бумагу. Грамота была подписана эрцгерцогом Леопольдом Вильгельмом.

Иржи вернул ее Шлику и подал запечатанное письмо Банера.

— В конверте вы найдете мои полномочия, — сказал он.

— Спасибо. — Граф указал рукой на кресло. — Присядем, — предложил он Иржику.

Они сели довольно далеко друг от друга, разделенные длинным столом. Иржи из Хропыни и императорский тайный советник генерал граф Шлик.

Граф погрузился в чтение письма.

Когда же Иржи видел его в пражском Граде? Да ведь не раз, — вместе с другими Шликами. Прежде всего он вспомнил старого пана Яхима Ондржея, который всегда давал дельные советы, как тогда говорилось, и Яна Альбина, несколько моложе его и более замкнутого. И вот этот, самый младший Шлик, который сидит здесь за столом, приходил целовать руку королю Фридриху и королеве. В качестве высшего офицера чешских и моравских сословий. В Вальдсасе он не был. Зато был на Белой горе. У «Звезды». Участвовал в сражении.

Этот Шлик сражался тогда у «Звезды», как лев. Потом он попал в плен вместе с молодым Ангальтом. Турн рассказывал об этом. В плену Шлик перешел на службу к антихристу. Вскоре он стал генералом, валленштейновским генерал-интендантом. Турн завидовал ему. Потом Шлик склонял императора сместить Валленштейна. И к хебскому убийству он приложил руку, как все знали. У него много денег…

Шлик поднял голову и посмотрел на Иржика, как будто хотел содрать с него кожу. Потом сказал:

— Его превосходительство маршал Банер пишет мне о возможностях мира. Он выдвигает условия. Эти условия мне не нравятся. Все, что пишет господин маршал, disputabile est[136]. Но домой в Хропынь вы во всяком случае не вернетесь, месье! Ни вы, ни другие. Наследственные земли не будут возвращены!

— Я прибыл сюда как заложник за доктора Освальда, которого пригласили в шведский лагерь. Я привез вам письмо маршала Банера. Я не полномочен вести переговоры о наследовании или выборности чешского трона. Если же вас интересует мое личное мнение, то я заявляю, что борюсь за выборность чешских королей…

Шлик потянул себя за бородку.

— Вы можете передать его превосходительству господину маршалу, что его условия для нас неприемлемы. Можно на вас положиться в этом, обожатель королевы? И королева не вернется! Как и ее детки. Кстати, вам известно, чем они занимаются?

— Я больше не состою на службе у пфальцского дома.

— И поступил на шведскую службу, — ухмыльнулся Шлик. — Нам все известно, пан из Хропыни! С вашей стороны очень отважно вернуться в Прагу.

— Я был в Праге пять лет тому назад. С мечом в руке. И вступлю в нее снова. А сегодня я тут с полномочиями! Вы знали, что приеду именно я, и дали мне охранную грамоту.

— Нам хотелось посмотреть, идет ли вам янтарная звезда, Herr von Gerstenkorn[137], и насколько вы изменились с тех пор, как королева гладила вас по волосам.

— Я не изменился с тех пор, как мы, ваше превосходительство, вместе сражались против императора.

Шлик снова ухмыльнулся:

— Расскажите, что поделывает королева? Говорят, у нее новый молодой любовник, у бедной вдовы! Помните ли лорда Грейвена? Он отправился с вами и с покойным Фридрихом к Густаву Адольфу и была ранен. Оправившись от раны во Франции, он не угомонился, а отправился сражаться за Пфальц в Вестфалию. В шотландском полку командовали сразу три дворянина: Карл Людвиг, старший сын Елизаветы, принц Рупрехт, родившийся в Праге, и лорд Грейвен. Карл Людвиг бежал с поля боя. Но Грейвен и Рупрехт были взяты в плен нашим Гатцфельдом. Что вы на это скажете?

— Я повторяю, что больше не состою на службе у пфальцского дома…

— Ваш приятель, сэр Роу, намерен отправиться английским послом в Вену. Своего сына Морица мамаша послала в Париж. В Гааге он был чересчур заметен. Дрался на улицах, убил трактирщика, проигрался в кости. Чудная семейка! Если они отрекутся от кальвинизма, то получат Нижний Пфальц. О Верхнем Пфальце не может быть и речи. Он принадлежит Максимилиану. Принц Рупрехт все еще в плену. В венском замке. Мы отпустим его, когда нам будет это угодно. Он пока что не желает отказаться от своей веры, поэтому посидит там еще немного. Грейвен откупился за двадцать тысяч фунтов. У него хватает денег… Хватит и для Зимней королевы…

Граф замолчал.

Иржи заметил:

— Я полагаю, что не хроника пфальцского двора — предмет наших переговоров…

— Ох, милый monsieur de Khropynyé[138], о чем же нам вести переговоры? О мире? Миру не бывать…

Эти же слова Иржи слышал вчера из уст Банера.

Шлик сказал:

— Не хотите ли осмотреть этот дворец? Когда вы бежали из Праги, его не было и в помине. Этот дом построил для себя мой друг Валленштейн. Еще в Ютландии я воевал под его знаменами! Он меня любил. И я был к нему привязан. Это был замечательный человек. Слишком замечательный! Поэтому я советовал императору устранить его от командования войсками. Что об этом говорил мой приятель Турн?

— При чем тут мнение Турна?

— Мне очень хотелось бы повесить Турна. Уже в Регенсбурге мы почти схватили его… Но он сумел удрать, хитрец! Говорят, что его похоронили где-то на Балтике. Наконец отдыхает после долгой жизни предателя…

— Вы были у него полковником…

— Да, был. А затем генералом у Валленштейна. В молодости я служил в Нидерландах. Нидерланды живут и богатеют. А вот Валленштейн мертв, и Турн тоже. Мне бог дает здоровье… Дорогой друг, вы еще не поняли смысл этой войны? Это война одних землевладельцев против других, ваша англичанка называла ее «a war of landlords». Она поняла, в чем тут дело. Отнимают владения друг у друга. Сперва паны из протестантов отбирали именья у таких же панов, только католиков, а потом католики у протестантов. Больше всех набрал себе имений Валленштейн — в Чехии, в Силезии, в Мекленбурге. У неверного католика Валленштейна земли отобрали католики более крепкой веры. Теперь вернулись протестантские «лендлорды», и Банер разрешил им взять назад конфискованные у них владения. И так без конца. Захотите — и вы можете получить именье. В Чехии или Моравии. Вернитесь в лоно святой церкви, и для вас найдется замок и именьице с крестьянами… А?

— Вы полагаете, что маршал Банер таким же образом разговаривает сейчас с Освальдом?

— Вполне возможно… — засмеялся граф Шлик. — Но только Освальд — иезуит. Наполовину. Его царство — не от мира сего. Но я точно так же говорил бы и с Банером, если б встретился с ним. А он со мною. Банер богач. Говорят, у него миллионы. Для полного удовлетворения ему, видимо, не хватает только какой-нибудь из немецких земель, — не королевства, конечно, как он хвастает, а, скажем, княжества.

Можете ему это передать, если хотите. Император милостив. Хотя Фердинанд Третий не так щедр, как его отец — Фердинанд Второй, но Банер — это особая статья! Хотите взглянуть на дворец Валленштейна? На парк? Полюбоваться чучелом коня, на котором Валленштейн был под Лютценом? Вы ведь тоже были под Лютценом, храбрый рыцарь со звездой! Но в конце концов янтарь — это не золото. Хотите посмотреть, какой дворец построил для себя «чешский король»? Следует отметить, он не любил жить в чужих домах и строил свои собственные. А вот мы уже долгие годы мыкаемся по чужим домам и спим в чужих постелях. И вы тоже. Хотите посмотреть?

— Нет, не хочу, — сердито отказался Иржи.

— Этот дворец выстроен на фальшивые деньги. Можете мне поверить. У меня самого есть монетный двор.

— Нельзя ли попросить воды, — перебил его Иржи.

Шлик хлопнул в ладоши и велел лакею принести воду. Иржи пил с жадностью. Шлик смотрел на него, прищурив глаза.

— Если бы вас немножко попробовали пытать, вам было бы еще хуже, — сказал он.

— Вы мучаете нас уже больше двадцати лет!

— Мы взаимно мучаем друг друга. Мы вас, а вы нас, дорогой господин.

— Почему?

— Вы хотите пофилософствовать? Как illustrissimus ille Comenius?[139] Разве в шведском лагере нет астрологов? Спросите их, что сулит теперешнее расположение комет? Спросите — вертится ли земля вокруг солнца или вокруг груды золота? Я — солдат. А у меня монетный двор. Есть имения в Чехии, которые вы опустошаете, и в Моравии, которые вы грабите. Вот я и веду против вас войну, и кого из вас поймаю — замучаю насмерть. Скажите Банеру, что иезуиты умнее его проповедников, и потому мира не будет. И никто из вас не вернется домой, все подохнете на чужбине, а после смерти вас заберут черти! Потому что это война, злая и не знающая милосердия, война между большими господами, а они — самые голодные и жадные.

— Чума вас всех побери! — закричал Иржи.

— Да ведь чума уже пришла!.. Если открыть окна, вы почувствуете смрад. И все-таки мира не будет, и все-таки вы, дворяне, домой не вернетесь! Прага смердит, — ладаном, трупами, дохлятиной. И кони падают. Да и у вас в «Звезде» тоже. Вы потащитесь пешком через зачумленный край прочь отсюда, в Саксонию, Бранденбург и дальше к морю. Броситесь в воду, чтобы спастись от наших мушкетеров и от чумы в вашей армии. Праги вам больше не видеть, мой маленький паж! Она как старая проститутка, которая тем только и занята, что исповедуется и кается. Капуцины, сервиты, кармелиты, босоногие августинцы и иезуиты расплодились тут, как клопы, и сосут у людей кровь. Архиепископ — генерал, а генерал под панцирем подпоясывается по-монашески веревкой. Гуситы обмусоливают ноги у деревянных Христов. Я — обвинитель и преследователь Валленштейна, сижу с вами за столом, за которым когда-то пировал Валленштейн. А в «Звезде» Банер проливает слезы над больной женой и умоляет меня послать ему кудесника доктора, паписта, потому что потерял веру в лютеранского господа бога. В мужских штанах по стокгольмскому замку бегает девочка Кристина и готовится сменить религию. На содержании кардинала Ришелье шведские войска, находящиеся в Германии, — Gallia ubique victrix![140] — а последний честный немец Бернард Веймарский был у него наемным солдатом и бесславно кончил жизнь. Он тоже прибирал к рукам латифундии. Грабит и князь Эггенберг, крадет и Траутманнсдорф и наверное… — Шлик оборвал фразу и некоторое время молчал. Потом договорил: — Будьте здоровы, сударь. Я пошлю вам обед.

И быстрыми шагами вышел из зала.

В зал вошли два алебардщика и встали у двери.

Явился лакей и спросил, что гостю угодно к обеду.

— Спасибо. Есть я не буду.

Лакей поклонился.

До трех часов пополудни ожидал Иржи под охраной солдат с алебардами в зале, где пировал Валленштейн. Потом ему завязали глаза и за руку отвели в карету. Он слышал звон с какой-то колокольни. На улицах страшно воняло. Слышен был и топот солдатских сапог.

У Страговских ворот с него сняли повязку. Он увидел доктора Освальда, возвращающегося из «Звезды».

Иржи вскочил на своего коня. В лагерь его снова сопровождал трубач.

19

Прекрасная госпожа Банер выздоровела. Доктор Освальд и в самом деле оказался кудесником. Он молился по-латыни, произносил заклинания по-древнееврейски, воздевал руки к небу, окуривал ее монгольскими и татарскими благовониями. Влил ей в горло столько вонючих лекарств, что ее рвало. Но в результате она поднялась с постели.

Потом доктор Освальд сидел с Банером в зале на первом этаже прямо под лепными ангелочками, нагими и пухлыми. Они рассуждали о мире и войне. Доктор Освальд имел plenam potentiam, говорить и о деньгах и о каком-нибудь княжестве, скажем, Померании.

— Она и без того принадлежит шведам, — пробурчал большеглазый Банер.

— Но не вам лично, ваше превосходительство…

— А манифест?

— Манифесты сначала издаются, а потом о них забывают. О наследственных чешских землях теперь появился новый статут, и к прошлому нет возврата. Представьте себе, какая наступила бы кутерьма, если б пришлось вернуть все конфискованные имения! Нам и не надо вовсе, чтобы чешские дворяне изменили веру и вернулись в лоно святой церкви! Они захотели бы тогда получить назад свои дома, замки, крепости и имения. Но там уже распоряжаются новые хозяева, получившие все это за преданную службу императору и церкви, — горячо защищался Освальд.

— Я разрешил чешским дворянам из моего войска управлять своими бывшими владениями.

— Не по праву, господин маршал!

— По праву войны…

— Это вопреки государственным интересам!

— У меня собственные интересы.

— Бог вас накажет, господин маршал.

— Неужели умрет моя жена?

— Media vita[141] смерть держит нас в осаде. Не будем спорить, господин маршал!

— Останьтесь у меня!

— Еще час, не больше. Ваша жена здорова…

Банер вскочил и хотел поцеловать руку доктору. Рука Освальда пахла татарскими травами.

Два часа пировал маршал с кудесником доктором, опьянев, он пообещал:

— Я уберусь из Чехии. На кой мне она, эта страна? Ловушка! В Стокгольме мною недовольны. Сальвиус натравливает на меня Оксеншерну. Меня поддерживает де Гир. Гир не хочет мириться. Куда бы он девал свои пушки? Передайте привет господину эрцгерцогу.

Доктор Освальд внимательно слушал. Наконец произнес:

— В Праге чума. И в Брандысе чума. Уходите! Ваша жена здорова, но против чумы у меня лекарств нет.

— Передайте привет господину архиепископу! Пусть помолится за мою жену. Ведь и за врагов своих мы молимся?

— Ох, господин маршал, вы давно уже не наш враг! Правда ли, что ваша королева Кристина учит римский катехизис?

— Может быть, я не знаю. Она расположена ко мне. Меня поддерживает Оксеншерна, дай ему бог здоровья! Ее любимец — Торстенсон{220}.

— Везде свои трудности. Благодарю вас за доверие. Выпьемте еще напоследок за здоровье вашей красавицы жены.

Выпили.

— Но мира не будет, господин маршал! — сказал Освальд и встал, собираясь уйти.

— Черт побери мир, — закричал Банер и ударил кулаком по столу. — Что я тогда буду делать?

Оба засмеялись.

Вечером Иржи доложил обо всем, что видел и слышал в Праге.

— Всех их передушу, прислужников вавилонских! — Банер не объяснил, кого он имеет в виду: Шлика, эрцгерцога или доктора Освальда.

— Да я не оставлю от города камня на камне! В пепел обращу его. Он у меня погостом ляжет! Не бывать миру, никогда, никогда! Ни при жизни, ни после смерти!

Но прекрасная госпожа Банер все-таки выздоровела. Банер не вылезал от нее из-под медвежьей шкуры ни ночью, ни днем. И нисколько не заботился о своем лагере и заповедном лесу. Солдаты валили деревья и обогревались у костров. Палатки протекали. Осень выдалась холодной и туманной. Постоянно горящие небольшие костры должны были защищать и от чумы. Пока что падали только кони. В обозе офицерские жены и армейские шлюхи недовольно ворчали, что эдак придется отсюда убираться пешком. Почему Банер не идет на штурм Праги? Как было бы хорошо перезимовать под крышами.

Горничная целыми часами причесывала и румянила прекрасную госпожу Банер. Потом та отправлялась на прогулку, приказывая дамам из своей свиты:

— А вы оставайтесь дома! Я пойду сама. Не нужно меня поддерживать! Я совершенно здорова!

За замком в чаще стояли повозки маркитанток. Она ходила туда. Весело и запросто говорила с ними. Она купила себе новый яркий цветастый платок и набросила его на похудевшие плечи. Жены офицеров в дверях палаток церемонно приседали и кланялись прекрасной жене фельдмаршала, и она величаво им отвечала. Госпожа Банер инспектировала лагерь вместо своего супруга! Она шла по самой широкой генеральской дороге. Промокла, но не обращала на это внимания. В заповеднике были повалены все деревья аккуратным прямоугольником. Лишь вдоль ограды остались кусты и несколько старых лип и грабов. На них сидели вороны.

— Я здорова! Здорова! — кричала госпожа Банер воронам и солдатам, собиравшим в кустах грибы и приветствовавшим жену фельдмаршала, с восхищением поглядывая на ее накрашенное лицо. Она была похожа на детскую куклу. Золотоволосая госпожа Банер, прекраснейшая из женщин в лагере, настоящая графиня!

Дождь лил все сильнее, но госпожа фельдмаршальша воды не боялась.

— Я здорова! — крикнула она цыганке, которая ощипывала возле котелка ворону, и спросила:

— Ты умеешь гадать по руке?

— Нет, не умею и вам гадать не стану!

— Я тебе дам золотой.

— Не стану и за пять золотых! Если бы я сказала вам правду, вы бы велели меня повесить…

— Я хочу знать, долго ли я буду так здорова…

— До самой смерти! — И цыганка вытаращила глаза. Ох, и дурной глаз у нее!

Дождь лил на палатки, на генеральскую дорогу, на тропинки между палатками эскадронов и рот. У прекрасной госпожи Банер промокли волосы. Краска размазалась и стекала по лицу. Она дрожала от холода. Повернув назад, она побежала по генеральской дороге, пустой и размокшей, к летнему дворцу.

Кони в обозе жалобно ржали. Она бежала прочь от этих страшных воплей, затыкая себе уши. Около ворот перед «Звездой» мокла под дождем стража, покрывшись разноцветными тряпками. У прекрасной госпожи Банер сердце билось как колокол.

— У меня здоровое сердце! — воскликнула она и упала лицом в лужу. Изо рта у нее хлынула кровь.

Ее подняли и отнесли на постель, накрыли медвежьей шкурой. Она разглядывала потолок, панораму Праги на нем. Она видела ее сквозь дождь и туман. Дама из свиты держала ее за запястье:

— У вас горячая рука! Я позову господина фельдмаршала…

— Никого не зовите, я здорова, — прошептала жена фельдмаршала и начала задыхаться. У нее снова пошла горлом кровь, ярко-красная, жидкая, сладковатая кровь…

Банер рыдал.

— Позвать доктора Освальда!

— Не зови никого! Уйди от Праги! Мы в западне!

— Я сровняю Прагу с землей, а Освальда прикажу повесить! Я задушу эрцгерцога, архиплута этого! А страну обращу в развалины! Только ты будь здорова! Если ты умрешь, я умру с тобой. Кому тогда достанется наше золото?

И все-таки Банер поднял лагерь и отошел от Праги. Он сидел в позолоченной карете рядом со своей красавицей женой и целовал ее худую тонкую шею.

Он разрешил грабить, убивать и жечь все на пути.

— Жалованье я вам платить не буду, — заявил он солдатам. — Берите себе все, что попадется. Все ваше!

Войска откатились к Пльзени…

Нигде не записано, был ли в армии отступивших в Пльзень полковник Иржи Пражма из Хропыни или он находился в это время в замке в Брандысе. Во всяком случае, его не было в белом полку, который разорил Немецкий Брод, награбив на сто тысяч золотых драгоценностей, спрятанных в ратуше. Можно лишь с уверенностью утверждать, что он был в одном из шведских полков, обремененных награбленной добычей, среди пьяных и осатаневших солдат, которые, потеряв четыре тысячи мертвыми, ранеными и взятыми в плен, в конце марта 1640 года вступили под завывание снежной вьюги в Саксонию, откуда пришли когда-то.

К отступающей шведской армии прибились чешские дворяне, недолго хозяйничавшие в своих родовых имениях. Некоторые из них были во время бегства убиты императорскими рейтарами генерала Гатцфельда. Кое-кого прикончили крестьяне, которые по примеру збирожских хватали всякого, кто носил оружие. Более удачливые везли на телегах все, что удалось прихватить. Банер приказал погрузить на баржи, идущие по Эльбе, соль, зерно и бочки с пивом.

В хронике города Хальберштадта, записанной доктором Себастьяном Штробахом, бургомистром этого города, можно прочитать, что рядом с маршалом Банером был, как всегда, храбрый и верный чешский рыцарь (ein böhmischer Ritter tapfer und treu). Этот рыцарь, как повествует Штробах, бросился на фельдмаршала с обнаженной шпагой, когда тот хотел сжечь весной 1641 года славный чешский город Литомержице, а литомержицкие горожане стояли на коленях перед ратушей, где жил разгневанный маршал, и умоляли о милосердии. Банер потом со смехом рассказывал, что он тогда впервые в жизни испугался обнаженной шпаги, потому что этот дворянин походил на сатану. Банер отменил приказ. Зато чешский сатана больше не покидал его. Он был с Банером в Эрфурте, где маршал похоронил свою красавицу жену и сразу же во время поминальной службы воспылал любовью к княжне фон Баден-Дурлах, на которой вскоре и женился, потому что без красивых женщин жизни себе не представлял. Вышеупомянутый чешский дворянин поддерживал Банера в его бесчисленных спорах с немецкими князьями, но пытался удержать его всякий раз, когда тот проявлял своеволие и тиранство. При дворе Банера, — а у него был прямо-таки настоящий королевский двор, роскошный и чванный, — говорили, что чешский дворянин единственный, кто сохранил там здравый ум. И уж наверняка именно в его голове родилась мысль о походе на Регенсбург, где заседал имперский сейм. Там присутствовал и император, которого Банер намеревался захватить в плен вместе с императрицей. И действительно, Банер вступил во взаимодействие с генералом Гебриантом фон Гильдесгеймом и 3 декабря 1641 года вышел на Дунай. Вероятно, этот самый дворянин хотел таким путем снова заманить Банера в Чехию.

В Регенсбурге все были сильно напуганы, особенно император Фердинанд III, предпочитавший с того времени, когда он стал наследником покойного отца, сидеть за канцелярским столом, а не в седле. Пикколомини двинул против Банера большую силу. В городе Кобурге Банер смог ненадолго укрепиться и поглядывать с колокольни на Шумавские горы. Но он не просто любовался Шумавскими горами, а послал сильные воинские подразделения под командованием генерала Пфуля в Чехию, где они на какое-то время осели в Домажлицах, в Клатовах и во Влтавском Тыне.

Однако, имея в тылу войска Пикколомини, Банер все-таки вывел свои батальоны из Чехии и с юркостью змеи уполз в Мерзебург. Армия перестала ему повиноваться, потому что он заболел. В ту пору чешский дворянин обратился с речью к бунтовщикам, пригрозив казнить каждого десятого и проткнув шпагой зачинщика мятежа барона Форхбаха, адъютанта герцога Георга Люнебургского. Потом он принял командование над белым полком Банера и быстрым маршем двинулся с больным Банером, которого несли на носилках, в Хальберштадт, где маршал властвовал до 1639 года. По пути этот полковник велел повесить саксонского лазутчика, подстрекавшего банеровский полк на предательство. Он повесил двенадцать рейтар и тринадцатым капитана за убийство и грабеж. Этой ночью Йохан Банер умер в Хальберштадте в страшных мучениях. Никто при нем не остался, кроме того самого чеха (außer dem böhmischen Ritter), который и закрыл ему глаза. Молодая жена Банера, княжна из дома Баден-Дурлах, бежала от умирающего и скрылась на чердаке соседнего дома. В предсмертных судорогах Банер разодрал зубами шелковую рубашку своей жены.

При известии, что к Хальберштадту приближается Пикколомини, белый полк Банера разбежался; полк этот состоял не из шведов, а из ландскнехтов, которых согнали со всех концов Германии, а также из Чехии и Нидерландов. Самыми отборными были части Бернарда Веймарского, После его смерти, не желая принять нового командира, войско избрало себе совет из офицеров и мушкетеров, на манер разбойников. Такой вот стала славная армия короля Густава Адольфа, и если бы не новые вербовки в Швеции и Германии, она растаяла бы, словно снег под лучами солнца.

Вскоре после этого объявляется «der wilde Obrist aus Böheim»[142] в списках офицеров Торстенсона. Нигде, правда, не говорится, что этот неистовый полковник был именно тот самый господин Герштенкорн, Ячменек, участвовавший в битве при Лютцене.

20

Но в битве при Свиднице в Силезии кавалерийский полковник Иржи из Хропыни был одним из тех, кто гнался по вересковому полю за удиравшим герцогом Францем Альбрехтом фон Саксен-Лауэнбургом, тем самым, на кого пало подозрение в коварном убийстве Густава Адольфа во время битвы при Лютцене.

Иржи, узнав его, ранил герцога в левую руку ударом шпаги и стащил его за рыжие волосы с коня. А полковник Штальгандске после этого пригвоздил саблей герцога к земле. Два дня спустя Франц Альбрехт умер в Свиднице, не признавшись ни в злодействе под Лютценом, ни в позднейшем предательстве Валленштейна. Комиссия, которая допрашивала умирающего врага, вызвала дворянина Герштенкорна в качестве свидетеля.

— И на Страшном суде я скажу, что ты убийца и предатель! А теперь можешь умирать! — сказал дворянин, согласно протоколу профоса. — Это провидение божье отдало тебя в руки именно мне.

Франц Альбрехт обозвал за эти слова свидетеля чешским псом и деревенским болваном.

Маршал Торстенсон велел после допроса поднести себя — его свалило приступом подагры — к ложу умирающего и, размахивая палкой, начал угрожать герцогу, что велит повесить его на площади в Свиднице, если он не признается в убийстве короля. Если же он настолько труслив, что даже на пороге преисподней не отваживается признаться, то пусть хоть помалкивает и не поносит человека, носящего на груди дарованную королем звезду.

— Плевал я на все ваши звезды, — сказал перебежчик.

Торстенсон взвыл от ярости и замахнулся, намереваясь дать герцогу по зубам. Однако не сделал этого, а только сказал:

— Ты злодей, светлейший, и как злодей предстанешь перед господом. — После этих слов он приказал унести себя от ложа герцога, и тот вскоре умер.

Такие ходили слухи в армии.

Эта армия опустошила Свидницу и подожгла все храмы в городе. И иезуитский монастырь превратился в пепел. Императорские полковники Фернемонт и Борневаль бежали с остатками своих полков через силезские горы в Моравию.

Торстенсон гнался за ними как смерч. Подобно туче саранчи налетело шведское войско на моравскую землю. Крестьяне покидали деревни и угоняли скотину и лошадей, располагались лагерями в лесу. Но пехотинцы Торстенсона безбоязненно входили в леса. Они прочесывали чащи, стреляя из пистолетов и убивая мужчин, женщин и детей. На дороге из Силезии в Моравию не осталось ни одного целого здания.

Голешов тоже был сожжен и разрушен. Близ города волосатые лапландцы потеснили отряд хорватских рейтар из арьергарда Фернемонта и насиловали женщин и девушек из застрявшего в болоте обоза. В это же время вестфальским полком полковника Гельмута Врангеля был сожжен и разрушен городок Штернберк, когда пеший полк императорского полковника Реббека разбежался, словно спугнутые овцы. Итальянские ландскнехты бежали в валашские горы. Там их разбили восставшие валашские пастухи, давно ненавидевшие императорских управителей.

Торстенсон прибыл со своими усталыми колоннами под Оломоуц 10 июня 1642 года. Горожане победнее получили оружие и заняли окопы для обороны города. А богатые горожане погрузились на телеги с мебелью, коврами, всякой утварью, дорогой посудой и драгоценностями. Больше всех были напуганы иезуиты. Они увозили чаши, дарохранительницы и книги. В погоню за ними отправился сначала полковник Рохау с брауншвейгскими ландскнехтами, а затем полковник Гельмут Врангель с тремя сотнями всадников. Они вернулись с несколькими подводами золота, изрубив тех, кто не сумел спастись.

Во время этого рейда полегло пеплом немало деревень между Оломоуцем и Брно. Копыта лошадей истоптали Моравское поле почти до самой Вены. Многие крестьяне отведали «шведского питья», многие из них висели на липах. Хотя летние ночи были ясными, рейтары Врангеля освещали их пожарами, чтобы, мол, и Моравия с помощью «огненных языков» училась говорить на разных языках. К тому времени, когда кавалеристы с тяжело груженными телегами возвращались в лагерь под Оломоуцем, эта плохо укрепленная крепость была уже взята шведами. Императорский комиссар полковник Миниати после четырехдневной осады сдал город Торстенсону, не полагаясь на преданность своих солдат из Верхней Австрии и Польши.

В боях за оломоуцкие укрепления Иржи из Хропыни не участвовал, не пожелав обагрять руки кровью своих соотечественников. Полковник Ванцке, немец из Касселя, смеялся над ним, говоря, что вот он, Ванцке, уже двадцать лет вспарывает брюха немецким папистам, и чем дальше, тем это занятие ему больше нравится. Он с удовольствием выпускает из этих брюх смердящих чертей, которые исчезают в воздухе.

Договор между маршалом Торстенсоном и комиссаром Миниати, старым женоподобным итальянцем из Фриули, оставался в силе ровно три дня. Миниати ушел из города под барабанный бой, с развернутыми знаменами, с тремя пушками. Пятьсот ландскнехтов маршировало под его командой. Но за Блажейскими воротами они тут же разбежались и перешли в шведскую армию. Миниати с несколькими итальянскими военачальниками был благополучно доставлен под шведским конвоем к стенам города Брно. Шведы захватили в Оломоуце пятьдесят пушек, три тысячи мушкетов, пять тысяч пистолетов, четыре тысячи фунтов свинца и восемнадцать сотен фунтов пороха.

Через три дня договор был нарушен, Торстенсон, волосатый, злобный маленький человек, скрюченный подагрой, отвел свои войска назад в Силезию, оставив в Оломоуце гарнизон. Пять шведских полков вопреки условиям договора расквартировались в домах оломоуцких горожан. Два полка вместе с обозом разбили лагерь за городом. Горожан сгоняли из их жилищ на строительство более надежных укреплений — шанцев и насыпей.

На шестой день были взорваны все десять предместий, вырублены все фруктовые деревья и сожжены папистские книги во дворе Градиштского монастыря. От костров занялась крыша монастыря, однако монахи пожар потушили.

С насыпи у Средних ворот ночью полковник Иржи из Хропыни наблюдал затухающий пожар монастырской крыши. Это был не единственный пожар. Догорали крыши Предмостья, Собачьей улицы и обоих литовельских предместий. Горели Клопорж и Заводи. Небо застилал едкий дым. С пепелищ доносился вой одичавших псов. Раздавался женский плач, приглушенный и горький. Мычали коровы. Шведские рейтары возвращались после ночной реквизиции. У Литовельских ворот раздавался грохот — это вколачивали колья, в дно реки. Торстенсон приказал построить в этом месте новый мост. Вдруг кто-то застонал. Может быть, он был ранен, может быть, падал в воду или его били…

Полковник Иржи прислушивался к ночным звукам.

После полуночи дым осел на землю и показались звезды. Печальные звезды родины. Один-одинешенек стоял Иржи на оломоуцких шанцах, смотрел на пожары и слышал плач. Горели Доланы, Быстржице и Штернберк. На Святом Копечке пылали солдатские костры. Там был лагерь финских стрелков…

Иржи спустился с разрушенной городской стены. Сошел в ров, побрел по болотистому дну. Он пробирался напрямик через некошеный луг и наконец вышел на тропинку. Снова послышались удары деревянных молотов. И снова кто-то застонал. Опять кого-то бьют! Меж двумя рядами ольховых деревьев он дошел до воды, черной как смола. Погрузившись головой в эту черную воду, лежал мертвый мушкетер. Видать, императорский. Башмаки с него уже стянули. Иржи узнал Якубскую мельницу, разрушенную во время осады. Под разломанным сводом мельничных ворот спал патруль стрелков Пайкуля, разинув рты и сжимая в руках длинные мушкеты. Иржи не стал их будить.

Когда глаза привыкли, Иржи при свете звезд разглядел деревянный мостик через речной рукав.

Он снова увидел огонь. На этот раз вдалеке. Пламя облизывало горизонт.

Может быть, горит Кромержиж? Хропынь? Потоптали всходы ячменя на Маркрабинах? Нет, это не Хропынь! Хропынь ведь маленькая. А это горит большой город с башнями и храмами. Значит, Кромержиж. Ночью не разберешь. Да и не был там Иржи уже более двадцати лет… Нет, не может сгореть Кромержиж, самый прекрасный город, о котором он рассказывал королеве, Бетлену Габору, Гюрджю-паше, Густаву Адольфу и Банеру. Королева уже не приедет в Кромержиж, не приедет ни в Кромержиж, ни в Хропынь и фея Мэб…

Кромержижа, наверное, давно нет и в помине. Вообще нет ни чешской, ни моравской земли, как утверждал голландец в софийских банях и еврей под Стамбулом. Отзвучали трубы благодатного лета. Он так и не перевел книгу Густаву Адольфу. Не успел! Гёсту убили…

Пожары погасли. Может, ему только почудилось а Кромержиж не горел?

Двадцать три башни и башенки в городе Оломоуц. Одна из них, самая крупная, как бы усечена сверху, — недостроена. Какая радость! Ни одну из этих башен при осаде не разрушили и не сожгли. В Оломоуце пожаров не было! Значит, останется хоть Оломоуц!

Он стоит и будет стоять! Лгали все те, кто говорил, что моей страны нет на свете!

Я на родине…

Во тьме слышны были два голоса — молодой и старческий. Они разговаривали на пороге разрушенной халупы, там, в темноте. Между стропилами сорванной крыши светили звезды.

Старческий голос причитал:

— Будь она тысячу раз проклята!

Молодой ответил ему вздохами.

— Ох, война, война! Я во время войны родился, во время войны и умру.

— Будь она тысячу раз проклята, грабительская, господская война! Что нам до них? Что нам до этой войны? Я засеял, а жать не буду. Кормил свинью — сожрут мою свинку! Разве я хотел войны? Не хотел. Чего ж меня тянут на нее? За что нас мучают?

Голоса смолкли, в темноте засветились огоньки.

Курят табак. Уж и на Гане люди курят?

Снова раздался голос старика:

— Ой, ой, король ты наш, Ячменек, что ты не идешь?

Он всхлипнул.

Молодой горько рассмеялся.

Старый сказал:

— Право слово, теперь-то ему бы и прийти! Уж так плохо, как никогда еще не было.

— Не придет он, — мрачно возразил молодой. — Повесили б его.

Старик всхлипнул еще раз, и все замолкло. Только красный огонек мерцал.

— Я иду! — крикнул Иржи в темноту…

Что-то зашуршало, затем послышался топот шагов. Они убегали от него! Он ждал, не вернутся ли они. Не вернулись!

Хата походила на уродливый валун. Никто не сидел на пороге, не курил трубку, не жаловался, не призывал короля Ячменька.

— Зовут меня, а сами от меня убегают!

И Иржик заплакал, как ребенок, проснувшийся ночью и испугавшийся, что он один. Ему стало стыдно. Он вытер слезы и зашагал назад.

Вернулся в лагерь под шанцами завоеванного Оломоуца.

21

Полковник Юрг Пайкуль, командир шведского лагеря под Оломоуцем, писал в донесении его превосходительству Леонарду Торстенсону, маршалу ее королевского величества, шведской короны и конфедерации, генералу кавалерии, магистру в Германии и генерал-губернатору Померании, который находился в Бжеге в Силезии:

«С болью в сердце сообщаю и докладываю, что минувшей ночью из своей палатки в лагере под Оломоуцем отбыл верхом с оружием полковник Гёрзы фон Герштенкорн, чешский дворянин, опытный в военном деле и не нарушавший до той поры своей присяги, прославившийся in pugna bei Lützen, item bei Wittstock, item bei Schweidnitz etc., etc.[143], не доложив о своем отъезде, так что я должен был считать его дезертиром и вычеркнуть его имя ex lista der ganzen guarnison в Оломоуце, что в Моравии. Da solchen gestalt dieser teure und nicht nur in der armée. Suae Regiae Majestatis, sed etiam[144] всем христианском мире, у друзей и врагов, прославленный герой покинул наши ряды, я решил послать за ним погоню во главе с капитаном фон дер Фогелау. Это решение укрепилось, когда герр полковник Ванцке, комендант гарнизона in der Festung[145] Оломоуц, доложил мне, что вышеупомянутый полковник Гёрзы фон Герштенкорн не пожелал участвовать в наступлении на Оломоуц, заявив, что не поведет своих рейтар ни на штурм Литовельских ворот, ни contra allias portas oppidi[146] и не обагрит свои руки кровью Hanacorum suorum[147], как он называл защитников города.

Таким образом он нарушил свой долг, и это не было вашему превосходительству доложено полковником. Ванцке, поскольку ваше превосходительство было слишком занято mit tractation[148] с комиссаром Миниати, а потому sofort[149] изволило вместе с частью armatae nostrae[150] отбыть за новой глорией в силезскую землю.

Господин фон дер Фогелау вернулся после преследования дезертира через три часа и доложил, что дезертир mit maxima furia[151] сопротивлялся попытке arrestationi[152] и был в схватке убит.

Я сделал замечание господину ротмистру фон дер Фогелау, почему он не привез труп полковника Гёрзы в наш лагерь, в город Оломоуц. Хотя господин фон Герштенкорн оказался дезертиром и его поступок est qualificare[153] как große Meyterey[154], но он был человеком достойного происхождения и к тому же любимцем defuncti regis nostri[155] Густава Адольфа gloriosae memoriae[156]. Он заплатил за свой проступок смертью в открытом поле и имел право на христианское погребение, разумеется, без всяких почестей. Тогда господин фон дер Фогелау снова пустился в путь, чтобы найти и привезти тело Георгия де Герштенкорна. Но трупа он на месте боя не обнаружил. Лошадь полковника при вышеупомянутой стычке тоже исчезла, так что она была записана в качестве equorum welche getötet wurden oder davon gestrichen sind[157]. Герр Assistent-Rat[158] Карл Эрскен составил протокол о происшедшем, каковой я со специальным курьером вместе с этим смиренным донесением Вашему превосходительству и с пожеланием здоровья и божьей помощи во всех Ваших начинаниях, с нижайшим почтением официально и gehorsamst[159] имею честь послать».

Маршал Леонард Торстенсон, расположившийся лагерем под городом Бжегом, прочитав донесение полковника Юрга Пайкуля, покачал головою. Протокол советника Эрскена он читать не стал. Герр Герштенкорн был не первым, кто отбыл и исчез… И все же это дело verflucht und sakramentisch important[160].

Перевод И. Бернштейн.

КНИГА ТРЕТЬЯ