Избранное — страница 7 из 45

1

Полковник Юрг Пайкуль, в голове которого за длительную военную службу перемешались все наречия, как и у многих других и даже у целых народов в ту пору, написал свое донесение маршалу Торстенсону о бегстве, смерти и исчезновении трупа того человека, которого называли Ячменек, уверенный, что все так и было. Он не знал, что ему наврал ротмистр фон дер Фогелау, который и не думал преследовать дезертира, а предпочел просто прогуляться со своим рейтарским патрулем в окрестностях Оломоуца, и два часа из трех, которые, согласно его донесению, были потрачены на преследование беглеца, просидел в корчме в Врбатках между Оломоуцем и Простейовом. Он поступил так, опасаясь всем известной отчаянной смелости полковника Гёрзы, способного в припадке ярости перебить половину полка.

Но Иржик в эту ночь не был в состоянии ярости. Сердце его скорее было размягченным и грустным.

Когда же он добрался по слякоти до лагеря возле сожженной деревушки Кршелина и лег на свежее сено в своей полковничьей палатке, он не мог уснуть и с открытыми глазами размышлял о жизни и смерти, о мире и войне, о женщинах, которых он любил, и о своей судьбе, бурной и тяжкой. Немало стран и еще больше людей перевидал он. Это была vita somnium[161]. Для чего же бродил он по свету? Чтобы прийти на родину. Где бы он ни был, отовсюду он пробивался к утраченному родному дому. Бился он точно муха об оконное стекло. Бился головой об укрепления антихриста и вот пробился через них. Теперь он дома. Но те, с кем он пробивался на родину, прокладывал себе дорогу, направо и налево рубил саблей, с кем он столько спорил, — все они такие же антихристы, и он не хочет их больше знать! Они губят его родину, готовы извести ее, задушить. Не пойдет он с ними дальше по этой кровавой, зловонной, нечестной дороге. Он возьмет и ляжет среди ячменя на Маркрабинах, а дальше будет видно.

— Только не падать духом! — сказал он громко в темноту своей палатки и впервые за долгое время рассмеялся.

Он поднялся с душистого, прохладного и влажного сена. Вышел под звездное небо… Звезды были огромные, сияющие, летние и весело кружились над его головой. На дворе было светло, хотя луна еще оставалась ущербной…

Лагерь спал мертвым сном. Ряд палаток тянулся, точно могильные холмы. В тишине негромко перекликались стражи, прошуршала ласка в примятой траве. Низко над палатками, покачиваясь точно пьяный, пролетел нетопырь. Воняло портянками, потной одеждой и испражнениями. В обозе заплакал ребенок. Сонный женский голос, успокаивая его, запел колыбельную. Бог ее знает, что это была за песня — померанская, тюрингская, силезская, чешская? Все колыбельные песни одинаковы.

А меня мать не баюкала!

Им овладело страстное желание услышать тихую, прекрасную сонную колыбельную, которую ему никогда не пели.

Конечно, не раз женщины разных народов убаюкивали его поцелуями и песнями. Певала ему и королева на пышном ложе в усадьбе те Вассенар, пела и Зоя в Стамбуле из дома под шелковицами, перезревшие плоды которых тяжело падали на блестящую терпкую траву. И Яна пела ему на корабле, плывущем по Лабе, и в домике, увитом виноградом, в Лошвицах. Но все это были не те колыбельные, которые ему хотелось услышать сейчас.

Пахло спящим войском; пожалуй, еще и кровью. Пахло догорающими пожарами. Но благоухало и июньское скошенное сено и тимьян. Разве встречал он еще где-нибудь этот запах, напоминавший материнское дыхание? Нет! Он помнил бы такое!

Ребенок больше не плакал, не слышно было и колыбельной. Остался лишь запах тимьяна!

— Нно, Березка, поедем домой!

Он похлопал кобылку по шее, расчесал пальцами гриву. Лошадь довольно зафыркала.

Зачем он снял мундир, бросив его на сено в палатке, и прикрепил янтарную звезду к рубашке? Зачем он отбросил шляпу с пером и ленту своего полка через плечо? Кто его знает…

Вернется ли он за мундиром, брыжами, за шляпой и за зеленой лентой? Нет. Он не позовет и конюшего. Сам оседлает кобылку Березку.

— Нно, Березка, поехали! Марш, марш…

У ворот лагеря стоит солдат с алебардой.

— Подымай перевес! — крикнул полковник, забыв, что он без шляпы и без ленты.

Солдат удивленно вытаращил глаза, разглядывая развевающиеся волосы и янтарную звезду полковника. Куда это он отправляется в одной рубашке? О янтарной звезде знали все, особенно старые вояки. Солдат у ворот старый, бородатый и мрачный, нос редькой.

— Подыми перевес! — снова закричал полковник. — Hundesohn![162]

Немецкое ругательство чудотворно. Старый солдат поднял бревно и отдал честь алебардой.

— Березка, вперед! — гикнул всадник и пришпорил лошадь.

— Да уж, командовать господин полковник горазд, что ни говори! — проворчал швед себе в усы и опустил за ним перевес.

Полковник, не оглянувшись, поскакал галопом, словно от погони. Арпаджик на Атмейдане в Стамбуле. Чего он так мчится? Дорога раскисла, покрыта грязью, там и сям камни. Проклятые дороги, разъезженные, вязкие, болотистые, раздолье жабам. Стой! Смотри, виселица, на ней болтается повешенный! Он тоже в одной рубашке, еще и босой. Кто же оставит мертвому сапоги? А что там мелькает у него над головой? Ах, воронье носится!..

Не пугайся, Березка! Герцога Франца Альбрехта под Свидницей ты не боялась, предателя рыжего, а виселицы испугалась? Мужичка ганацкого повесили, Березка, потому что он схватился за вилы, когда они уводили у него корову. Не бойся, Березка!

Всадник скачет, скачет по ночному полю…

В Нидерландах он тоже ездил по такому ровному полю. С королевой. В кромешной тьме. Да и с Яной Берковой, феей Мэб, которая потом умерла от чумы и исчезла из этого мира. Наверняка вознеслась на небо. Сначала он любил грешницу. Потом святую. Эту святую он убил своей любовью и вернулся к грешнице. Бросил грешницу и полюбил другую святую. И ту тоже убил своей любовью. Она вознеслась на небо.

Он мчится, скачет, заглушая в себе воспоминания своей жизни. Ни о чем не помнить, ничего не слышать, одну лишь колыбельную! И ничего не чувствовать, — только запах тимьяна! И ничего не видеть — кроме ячменного поля на Маркрабинах.

Вот мы и у воды. Это река Морава. Черная как смоль. В ней отражаются звезды. Что, разве догорели все пожары? Догорели, дотлели, заглохли. Что ж, поскачем вдоль реки Моравы. Вниз по течению. Помнишь, когда король Фридрих прибыл в Гаагу, он дал карту Моравии… «Ее начертил Ян Амос Комениус», — сказал смуглый и растолстевший король. Долгими часами и днями разглядывал Иржи эту карту, когда еще верил, что вернется домой со священным войском, под развевающимися знаменами, как святой, пронзающий дракона! На той карте была и эта дорога вдоль Моравы.

— Вперед, Березка, вперед, да потише, не стучи так громко копытами. Точно воры возвращаемся мы с тобой домой…

Вот эти черные избы, это, верно, Григов. Тьма на гумнах, тьма на деревенской площади. И липовый аромат. А в темноте, жужжа, пролетают майские жуки. Видел ли он еще где-нибудь на свете майских жуков? Не видел! А если видел, то были это не те жуки, жужжащие, тяжелые, словно хмельные. Такие жуки бывают только у нас! У нас тут все попряталось, все спит. Или не спит? Прячутся от страха?

— Гей, Березка, поезжай через березовую рощицу. Я назвал тебя в ее честь. Тебя раньше звали Барбара. А я превратил тебя в Березку. Так красивее.

Березки, словно нагие девушки, выходят из пруда и танцуют в траве. Никогда прежде до нынешней ночи не видел я, как березки танцуют. Они кланяются осколку месяца, а месяц криво ухмыляется.

Мы за Григовом. Выходит, Григов уцелел! Но григовские жители боятся огня. Люди всюду боятся. Люди боятся людей!

— Надо нам, Березка, перейти вброд ручей. Не знаю, как он называется. Конечно, каким-нибудь красивым именем.

Ручей мелкий. Даже не забрызгало всадника. И снова ручей, и снова рощица, березовая, а там на склоне спит у потухающего костра пастух. Залаяла собака, и овцы заблеяли. Но ты, Березка, не поводи ушами. Поскорее отсюда, чтобы не испугать стадо! Пастух еще подумает, что едут реквизировать. А я не хочу, чтобы меня дома боялись! Хорошо ты ступаешь, Березка, тихо, даже пес больше не лает.

И снова брод, а может, и переправа, потому что у берега в камыше стоит паром. Только перевозчика не видать. Да и что ему тут делать? Кого перевозить? Все сидят по домам. Эта речка называется Бечва. Она мелкая, как мельничный лоток. Но черная вода в ней усыпана звездами. Большеголовая стрекоза села на мою уздечку и бесстрашно покачивается вместе с ней. Хороша собой, и глаза у нее русалочьи! И в этих глазах отражаются звезды.

Пахнет свежескошенным сеном. Выходит, кто-то тут все-таки работает! Под грохот шведских пушек у Оломоуца! Людвиг де Гир подивился бы, что под грохот его орудий здесь, на Бечве, спокойно идет сенокос. Спокойно косили, ворошили сено и сушили его на солнце… попивали молоко из кувшина и хлебушком заедали, а пополдничав, и вздремнули.

Вот перепутье. Дороги из Товачова на Пршеров и из Оломоуца на Хропынь. Эта деревенька называется Троубки. Вон совершенно новое распятье. Прежде его тут не было. Наверняка его велел поставить Дитрихштейн, господин кардинал! Все вокруг принадлежит ему, захочет господин кардинал — и снесет постройку, а захочет — и новую возведет. И храмы, и распятья. Нельзя сказать, что они некрасивы. Похожи на маяки.

И в Троубках темно. Как и везде. А может, Троубки покинуты? Крестьяне, верно, погрузили жен, детей и всякий скарб на телеги и уехали. В Кромержиж, предположим, где есть укрепления. Ни пес не залает, ни курочка спросонку не закудахчет…

Какое грустное, тихое возвращение. Ночное возвращение.

— Березка ты моя, куда же мы едем? Во тьму, в молчание. Наверное, люди из Троубок бежали в соседний лес. Вон справа — лес. Между Хропынью и Товачовом. Сотню лет из-за этого леса Хропынь вела тяжбу с Товачовом. Лес этот густой, всё буки да ели. Из него доносились на тысячи голосов птичьи песни до самой Хропыни. Отец, пан Пражма из Билкова, туда ездил на охоту. И косули тут водились, самцы и самки с молодняком, и тетерева, и совы. Нам надо теперь проехать через этот лес, Березка. Скоро мы будем дома.

За двадцать лет многое изменилось. Многое и не вспомнишь. В этих местах лугов не было, а вон там не было лесосеки. Зато торчал тут гнилой пень и ночью светился. Теперь пня уже нет. Там в ложбинке скапливалась, бывало, дождевая вода. Обогнем ложбинку, Березка!

Да ведь это не мой лес! Какие-то заросли терновника, всюду колючки. Интересно, зацвел ли уже шиповник? Но дорога через эти чащобы все же сохранилась, размытая, нерасчищенная, забытая. В Тюрингии крестьяне из такого кустарника строили заграждения, за которыми поджидали рейтар, едущих за фуражом. Но я ведь не за фуражом еду! И меня никто не подстерегает! Пахнет можжевельником. В Тюрингии голодные крестьяне питались можжевельником. Можжевельником велела топить печи королева и в пражском Граде, и в доме те Вассенар.

Трудно ехать по этой дороге. В Померании, Мекленбурге и Бранденбурге лесов нет. Разве их сосновые рощи назовешь лесом! Через них видно на две мили вперед и во все стороны. Трудно держать оборону в таких лесах. То ли дело — в наших лесах, таких, как у нас между Хропынью и Товачовом. Тут повсюду густые заросли.

В ветвях прошелестел ветер. Ганацкий ветер, вольный, озорной. Ветви бьют по лицу. Наперебой защебетали всполошенные птицы — чижик, пеночка и дрозд. Пролетела и сова, потревожили ее. Раньше тут не было лесосеки. Кто же распорядился валить тут ели да сосны? Кромержижский Дитрихштейн или товачовский Зальм? Для чего понадобились им такие великолепные деревья? У нас ведь не строят морские корабли.

Видит бог, я ничего не забыл, все помню. Даже дырявый котелок, валявшийся на корнях дуба, почерневший и забытый. Но дубок выворотили и увезли вместе с корнями и котелком.

В лесу снова зашумело, словно волна прокатилась. Как на море. Что там хрустнуло под копытами Березки? Зашуршали листья, опавшие, прошлогодние.

— Чего ты дрожишь, Березка? Мы в дубняке. За дубняком увидим поле, Заржичи, а там и хропыньские крыши.

Стоят ли в Хропыни караульщики днем и ночью, чтобы вовремя предупредить о приближении рейтар? Но я-то прибыл не с эскадроном рейтар, а совсем один, только с Березкой. Ночью меня никто не заметит. И молодой месяц — серебряный осколок, скрылся за тучей. Может, дело к утру идет? Скоро начнет светать за Гостынком?

— Березка, там, на востоке, Гостынек! Ты ведь не знаешь, что такое Гостын, Гостынек! Да и откуда тебе знать? Ты никогда не бывала у нас дома. И Пайкуль не знает, что такое Гостын, не знает этого и Торстенсон. Зачем же тогда они пришли к нам, когда даже не знают, что такое Гостын? Еще немного — и мы с тобой, Березка, увидим Гостын!

Пока что на востоке только сероватый полусвет, ничего больше.

Но вот заблестела вода. Это пруд Гетман?

— Тпру, Березка, приехали!

В Оломоуце на насыпи шанцев Иржи прослезился. Теперь глаза его были сухие. Не было тут ничего, что вызвало бы слезы.

— Вон там крыша замка, где меня учили хорошим манерам, а вот большая вековая липа. И избы в сумеречном утреннем свете серые и сгорбленные, точно старушки в чепцах соломенных крыш.

— Эй, Березка, айда через луга на Маркрабины!

Как же почва прогибается под копытами, и сплошь вода.

В самом деле, уже светает, но ему хочется вернуться в темноте. Чтоб никто его не видел!

Сначала я сам хочу их увидеть, а потом пусть посмотрят на меня. Они же не знают меня! А я их знаю!

Сердце у меня замирает или нет? Вроде нет. На душе покойно. Куда хуже мне было, когда я подходил к усадьбе те Вассенар.

Тут у меня никого нет. Никто мне не пел колыбельную. Батюшка был человеком невеселым и рано умер. Я даже не знаю, как он выглядел, молодой был или старый.

И все же я дома. Бог знает, сколько лет мечтал я об этом мгновении. А теперь у меня даже сердце не забилось громче.

Нет, Березка, мы не поедем с тобой к тем избам. Они какие-то мрачные. Может, плохо выспались? Мы объедем вокруг маленького замка.

«Кто теперь живет в вашем château?»[163] — спросила меня однажды Амалия фон Зольмс, принцесса Оранская. Там вот он, мой château.

Всадник засмеялся. Лошадь удивилась и взмахнула серым хвостом, умная кобылка, в серых яблоках…

— На Маркрабины!

Кобылка знает, где Маркрабины… Вот вековая липа, старушка, расщепленная ударом молнии и стянутая ржавым обручем, чтобы ветер ее не сломал совсем. А теперь по меже, через тимьян, маргаритки, мимо куста шиповника, где хозяйничает сорокопут, вот мы и приехали, Березка! Ячмень уже желтеет. Нигде на свете нет такого ячменя! Всадник спрыгнул на землю, потянулся, разминая затекшую спину. Березка с приятным хрустом пощипывала травку на меже.

Не отходи, Березка. Больше мы никуда не поедем. Никуда, Березка ты моя!

Она глянула на хозяина сбоку большим карим глазом.

Он сел на меже, разглядывая колосья. Какие тяжелые, полные наши колосья! Над ними вьется перламутровая бабочка. Может быть, это душа моей матушки, служанки Маржи. А здесь цветет дикий мак, словно ее пролившаяся кровь.

А вон там старый пруд! Над ним взлетают чайки-рыбачки, их сотни, больше, чем на море! На этот пруд я любовался, сидя в классе за партой, не слушая пана учителя. Смотрел я на этот пруд, на чаек…

Я дома.

Скоро рассветет.

Можно было бы подняться и смотреть, как восходит солнце.

Но колосья все в росе, а роса блестит в траве и в паутине.

Не буду я вставать. Лучше посмотрю вверх, на небо. Оно светло-голубое, почти серое, и плывет по нему одно-единственное облако с розовыми краями.

Иржи опустил голову в траву. Его рубашка стала мокрой от росы. Трава высокая, некошеная, и черная горихвостка ударилась о его лицо. Звенят синие колокольчики, стрекочет кузнечик.

Кто-то напевает колыбельную. Какой милый, милый голос…

— Березка, не уходи!

«Не уйду», — говорит Березка.

«Она научилась говорить, как в сказке…» — подумал Иржи. И снова запел такой милый голос:

Баю, бай,

баю, бай.

Спи, сыночек, засыпай…

2

Некая Пекаржова вышла нажать травы. На Маркрабины. Была она бабка не старая, державшаяся прямо, высокая и костлявая. Под утро доняла ее бессонница, вот она и встала, перекрестившись, ополоснула у колодца лицо, морщинистое, но теперь порозовевшее, и, как была босая, отправилась в путь. Шла она и сетовала на тяжкую жизнь, черт бы побрал все войны, и скорей бы уж упокоиться на том свете. Уж более двадцати лет идет здесь война; перебывали тут войска Мансфельда, и датчане, и польские казаки, и Валленштейн, да еще итальянцы — сперва тащили только кур да гусей, а потом и свиньи, коровы и кони пошли в ход, а к тому еще епископские разъезды из Кромержижа, а от них и подавно добра не жди, только и знают реквизировать, и уж сам господь бог устал на все это смотреть. Вот комету наслал, и молния спалила тополь на Рокоске у Бродка, но мне-то что за дело до Бродка? Это ведь далеко, аж у самого Пршерова, но сказывают, будто Оломоуц тоже сгорел, а теперь, мол, наш черед, захлестнет нас огненной водой, и все мы заживо сгорим в этом пекле…

Так и дошла до липы Пекаржова Кристина — вот какое звучное имя, точно у шведской королевы, было у костлявой бабки, но назвали ее не в честь королевы, боже сохрани, она ведь много раньше родилась, — дошла она до липы, грустно поглядела на нее, — как же хватило липу молнией, и пришлось ее опоясать ржавым обручем, а ведь цветет, да как пахнет, и пчелки на ней роятся. Липа-то насмотрелась всякого за всю жизнь! Как и бабка Кристина.

И все ведь это — только начало. «Конец будет хуже начала», — говорил пан проповедник Петр Маркварт, которого Дитрихштейн велел выгнать из городка.

Припожаловал к нам Шведа. Малых детей поедает, так господин управляющий Ганнес из замка сказывал. Сам-то он, пан управляющий, с утра до вечера колбасу знай лопает! Что б ему пушкарь сноп горящей соломы в глотку запихал! Пес проклятый наш пан управляющий, вот кто он!

Ишь ты, кобылка пасется, серая в яблоках! Откуда она взялась? Не здешняя кобылка-то. И седло на ней, седло-то какое красивое, а при нем сумка с пистолетом, гляди-ка. Что ж тут кобылка делает?

Ох ты, мать честная, чуть не споткнулась об него. Спит на меже длинноволосый солдатик. Золотоголовый, под носом усики, красавчик! И в одной рубашке. А рубашка-то дорогая! А сапоги? Скорей полусапожки желтые, голенища завернутые, а шпоры серебряные! Старухе, как я, впору глаза протереть, не снится ли мне все это?

Нет, не снится, красавчик солдатик храпит, а на груди у него, на рубашке звезда золотая.

Пресвятая дева Мария, да ведь это Ячменек!

Но бабка Кристина не всплеснула руками и не завопила, чтоб не разбудить Ячменька.

Она только посмотрела пристально, но так, чтобы на него не упала ее тень, перекрестила издали и на цыпочках убежала. Что ж она, испугалась короля Ячменька? Ничуть не испугалась. Ганацкие женщины не из пугливых.

Поспешила она к пану старосте в городок, под замком, на дороге в Заржичи, прямо через луг.

Пан староста спросил:

— Ты что так запыхалась, Кристина?

А Кристина как закричит:

— Вот и пришел к нам король Ячменек! — И плюхнулась на землю, прямо в пыль, рядом с навозной кучей, чтобы передохнуть.

— Ну, говори, — приказал пан староста.

— Своими глазами видела я его на Маркрабинах, у ячменя. Он в одной рубашке, на груди звезда золотая. Спит, будто дите малое.

— Так ты его сама видела?

— Да, чтоб провалиться мне на месте, коли вру! Это король Ячменек, он самый! И спит на том самом месте, где когда-то на свет появился. С той поры вырос, конечно, у него конь, и серебряные шпоры, и звезда!

— Пойду погляжу… — сказал пан староста. Обулся в башмаки и вышел за ворота. Бабка за ним.

— Слава богу, что проклятый пес Ганнес вчера уехал в Кромержиж! — проворчал староста.

— Почему? — спросила бабка.

— Да он бы забрал его у нас.

Кристина не поняла, но промолчала. А пан староста — Паздера его звали и был он мужик дюжий, огромный словно гора, мудрый как змий, — зашел по соседству к дядюшке Йозефеку Фолтыну, а Кристина ждала на дворе. Долго он не возвращался. У пана старосты времени всегда вдосталь. Кристина вся дрожала от нетерпения, боялась, чтоб солдатик на Маркрабинах не пробудился тем временем и не уехал на своей серой кобылке.

Наконец они вышли — пан староста и дядюшка Фолтын, и заспешили, молча и крадучись, как отродясь не ходили, к вековой липе, к Маркрабинам. Бабка за ними.

И в самом деле, разрази меня господь, на меже в высокой траве спал король Ячменек, и золотая звезда сияла у него на груди!

Он был ни молодой, ни старый. Волосы у него были длинные, золотистые и кудрявые, под носом маленькие усики, руки раскинуты, а кулаки сжаты, точно у спящего дитяти.

— Это он, — прошептал староста. — Слава тебе, господи!

Это было грешное, еретическое восклицание, вырвавшееся у потомственного старосты, но дядюшка Фолтын благочестиво ответил: «Аминь!»

И стоило дядюшке Фолтыну произнести «Аминь!», как спящий проснулся, кобылка заржала а где-то в лесу Скршене закуковала кукушка. Спящий сел, но тут же вскочил. Он стоял и приветливо улыбался, и золотая звезда светилась на его груди, а рубашка была дорогая, тонкого полотна, со сборчатым воротником.

И поклонились ему оба дядюшки и бабка Кристина, точно три волхва младенцу Иисусу, и староста Паздера, как главный среди них, заговорил первый:

— Добро пожаловать, пан король, добро пожаловать к нам в Хропынь! И дай тебе бог здоровья и счастья!

Иржи открыл рот от изумления, услышав такое приветствие, и хотел объяснить, что он просто вернулся домой, потому что… Но ему не дали сказать ни слова. Дядюшка Йозефек кланялся и целовал Иржику руку. Целовала ему руку и бабка Кристина, и пан староста поклонился, и хотя при его брюхе это было трудновато, все же он поцеловал руку и сказал:

— Ничего не скрывайте от нас, пан король, вы у вас, вы наш, вы пришли в самую лихую годину, как было написано в книге. Мы вас никуда не отпустим!

Старик Фолтын Йозефек привел кобылу, и все дальнейшее произошло очень быстро.

— Садитесь, пан король.

Они подержали ему стремя, готовы были чуть ли не спины подставить, и затем отправились в путь, но не прямой дорогой, а по-за гумнами, за прудом, луговой тропкой и так добрались до сельской управы, но вошли через заднюю калитку, и пану королю пришлось нагнуться, чтоб не стукнуться головой.

А во дворе управы собралось народу видимо-невидимо, и все в праздничной одежде, женщины в платках, завязанных узлом, с длинными, опущенными вниз концами, мужчины в красных портках, а дети, словно домашние птицы, пестрые и пепельные.

Иржи чувствовал себя точно во сне. Он хотел слезть с лошади и поблагодарить за торжественную встречу, но староста не позволил:

— Останьтесь-ка в седле, пан король, чтобы все могли вас видеть.

И староста начал держать речь:

— Я созвал вас, дядюшки и тетушки, и вас, молодые и детишки, чтобы вы тут же на дворе, где нас никто не видит, кроме чаек-рыбачек, воробьев, голубей и господа бога на небесах, приветствовали пана короля Ячменька, нашего, хропыньского, самого милостивого, прекраснейшего и мудрейшего, во веки веков, аминь!

Староста встал на колени, и за ним все остальные, а было там всего человек около трехсот.

Они кланялись, и у всех из глаз текли слезы.

— Пан король изволил прибыть к нам тайно, и мы эту тайну сохраним. Вставайте и присягайте… Встаньте и поднимите руки! Повторяйте за мной: «Никому, ни заржичским, ни жалковским, ни бржестским или скаштицким, правчицким, плошовским или гулинским, ни храштянским или биланьским, никому из коетских или кромержижских, будь то даже наши кумовья, шурины, сестры или братья, и особливо пану управляющему Ганнесу или, не дай бог, его кучеру, конюху либо прислуге из замка, и вообще никому на свете не расскажем и не выдадим, ни в корчме, ни на ярмарке, ни в воскресный день или на престольный праздник, что прибыл к нам здесь присутствующий пан король всей Ганы, с давних времен нареченный именем Ячменька в честь поля, тут у нас, на котором он родился. И да поможет нам господь бог. Аминь!

Все повторили за старостой эти слова и присягнули.

Иржи смотрел на них с высоты своего коня и думал: «Много чего повидал я на свете, но такого видеть не приходилось!»

Он хотел махнуть рукой, остановить присягу и сказать, что прибыл вовсе не тайно, что приехал к своим, из которых происходит и о принадлежности к которым всегда заявлял и королю и генералам. Но он видел, что пока следует молчать. Придет время, и скажет.

— Славьте короля Ячменька, — закричала бабка Кристина. — Это я его нашла на Маркрабинах!

И все закричали: «Слава!» А громче всех дети. Кой-кому клятва о тайне и присяга не понравились. Но староста снова взял слово, и все видели, что он не зря размахивает здоровенной палицей, которую вынесли ему из управы.

— Храните верность присяге, пока я вас от нее не освобожу! Мы ведь одна семья. И кому шкура дорога — это я говорю и детям, — будет молчать как могила. Сейчас война и творятся злые дела. И пана короля у нас могут утащить, только мы его не отдадим, не отдадим, и всё тут!

И все дружно закричали:

— Не отдадим!

Ждали, что скажет король. А Иржи всего и сказал-то:

— Мне у вас хорошо. Я вас люблю!

И больше ничего. Но всем это понравилось.

Пан староста снова поднял правую руку над головой:

— С сегодняшнего дня у нас все переменилось! У нас есть король! В Оломоуце сидит Шведа. Шведа обчистил Голешов и спалил пятьдесят деревень между Литовлем и Липником и между Штернберком и Пршеровым. Но к нам пришел король! Мы избранные! Радуйся, дочь иерусалимская, ибо явился…

На этом проповедь пана старосты кончилась. Но было ясно, что хотя и ходит он в Бржест на исповедь, а остался закоренелым еретиком… Другие были не лучше его, потому ничего и не заметили.

Наконец всадник слез с коня. Подошел ближе к собравшимся. Дети окружили его, взъерошенные и с косичками, веснушчатые и с удивленно вытаращенными глазами, и начали трогать его звезду. Он улыбался им и гладил их по волосам. Поднял на руках самую маленькую, которая прибежала в передничке, как когда-то Марженка перед домом те Вассенар, и расцеловал ее в обе щеки.

— А знаешь, Марженка, я есть хочу! — сказал Иржи.

Это он очень кстати сказал. Все рассмеялись, сгрудились вокруг него, чуть не прижали к калитке, где стояла Березка и ждала, вот сейчас после такого крика начнется пальба. Но ни битвы, ни свалки не началось, и пан староста громким голосом велел расходиться и лишь самым уважаемым дядюшкам и тетушкам дал знак идти в дом, мол, хозяйка зовет.

Когда двор опустел и остались там только гость, его кобылка, староста Паздера, дядюшка Йозефек и бабка Кристина, староста поклонился снова:

— Пан король, я, конечно, недостоин, но ведь, как вы изволили сказать, вам есть хочется. — Он показал палкой на дверь конюшни и добавил: — О лошади позаботятся. — И Йозефеку: — Пошли! — а бабке Кристине: — Раз уж ты тут подвернулась…

3

И был там не завтрак, а настоящее пиршество!

Хотел бы я знать, откуда жена Паздеры все достать успела! Но ведь у нее угощался сам пан король, а пану королю надо угодить, даже если завтра в доме ни крошки не останется.

На дубовом столе стояло молоко, мед, лежал белый и черный хлеб, колбасы и окорок, сладости и варенье, масло и сыр, настоящий, оломоуцкий, островатый, миски с говядиной, а кто был не прочь выпить спозаранку, получил и кружку кромержижского пива.

Гостей собралось много. Были тут не только богатые мужики, но и малоземельные крестьяне, а также пан мельник Вавра Стрниско, и рыбак Даниэль Худы, и все пришли со своими хозяйками.

Ели, пока всё не доели, пили, пока не допили. И женщины стали приносить на стол вареных и печеных кур, одному богу известно, когда они успели их зарезать, ощипать, опалить, выпотрошить и зажарить и где они это делали, потому что в старостовой печи не хватило бы на все места, и наверняка угощение готовили в нескольких избах.

За столом не разговаривали, известное дело: ешь больше, говори меньше. Раздавалось только чавканье и порой похвала вкусной еде, на что хозяйка отвечала: «Дай бог здоровья» — и улыбалась каждому, будто такое угощенье было сущей безделицей. Ведь на Гане было худо, очень худо и не в одной избе люди голодали.

Но пан король не должен был об этом знать. Пускай наестся, бедненький, ведь нигде на целом свете он досыта — по-ганацки — не наедался! Теперь он здесь, у нас, и все будет хорошо. Уж не побьет градом ячмень, как три года назад, когда посохли все хлеба — и рожь и пшеница, а епископские прислужники ни за что не соглашались сбавить десятину и так ведь и не сбавили. Теперь с нами король, значит, и погода переменится.

Ведь не только позапрошлый год, но и в прошлом был недород, а нынче урожай обещает быть хорошим, хотя война продолжается.

— Ешьте, пейте, пан король, — угощали соседи дорогого гостя. — Что в брюхо запрячешь, того и Шведа не отнимет!

А гость собирался было поговорить, как он привык при дворах в Праге, в Брашове, у турок и у шведов, но здесь за столом говорить, очевидно, не было принято, вот он молчал и ел. Все радовались его хорошему аппетиту и поднимали тосты, чтобы и ему пришлось пить.

— За здоровье короля Ячменька! Кувшин ячменного пива королю Ячменьку! — покрикивали то и дело, и Иржику приходилось пить.

Он пил сасское пиво у Бетлена Габора в Брашовском замке, пил нидерландское, шведское и баварское пиво с темно-коричневой пеной, пил в Хальберштадте сладкое пиво, которое маршал Банер приказывал варить специально для своего стола, но здешнее пиво ни с чем было не сравнимо!

— Ты у нас растолстеешь, пан король, — повторяла бабка Кристина. — Уж пора тебе. Сколько лет-то тебе стукнуло?

Но бабку одернули, чтоб не приставала. Задавать вопросы может только король.

— Ты, бабка, хоть и хропыньская, а вести себя не умеешь.

Но бабка не унималась:

— А золотая звезда, пан король, у тебя от рождения?

— Сами знаете, — ответил пан король.

— Так ведь я вас по ней и узнала.

— Ну вот видите, — усмехнулся король и сам спросил пана старосту: — А много ли от вас антихристы требуют провианта и фуража?

— Ох, король ты наш, третий год нас обирают, овса не найдешь даже полмеры, все сожрали антихристовы кони где-то в Чехии, когда там стоял Банер, а что не успели скормить коням, рожь, пшеницу да ячмень — сожрали кроваты распроклятые, когда двинулись мимо нас на Свитаву и Градец. Не успели мы дух перевести, а уж пан епископ грозился, что перевешает нас, коли не сдадим недоимки. А как отвезешь эти недоимки в Кромержиж, ежели амбары пусты, гороху и круп нету, кашу сварить не из чего, слив сушеных и тех нет. А рыбы? Что же нам разводить в прудах, коли рыбы нет, пан король?

Пан король назвал императорскую кавалерию полчищами антихристовыми, и староста это слово повторил! Все усмехнулись…

Но тут девушки принесли оловянные миски с жареными и печеными карпами, от одного запаха которых у всех потекли слюнки, точно у новорожденных.

— А эти рыбы откуда же? — удивился Ячменек.

— Они из мельничного садка, специально для вас, пан король! У нас на Гане ведь всегда что-нибудь найдется, пан король… — улыбнулась мельничиха Стрнискова.

И снова все принялись за еду.

— Дело тут вот в чем, пан король, — пустился в объяснения староста. — Хропынь, как и Кромержиж, принадлежит епископу. А епископ сам командует императорскими войсками и старается не позволять опустошать его владения. Если появится императорский полк, он натолкнется на архиепископскую гвардию и придется ему убираться отсюда. Нас обирает пан регент в Кромержиже, Берг зовут его, но он все ж таки сожрет меньше, чем целый полк… Ясно?

Пан король покачал головой.

— Мы пану регенту пошлем то тетеревка, то пятнадцать курочек, а то дюжину рябчиков. Вот он к нам и милостивее становится. Но вот здешний управляющий, Ганнес, вонючая гадина, пан король. Он утесняет, избивает нас, как Ровоам и Иеровоам{221} вместе взятые. Ирод поганый! Всех коней у нас увел, погнал на ярмарку в Кромержиж, а там продал их пану епископу для его лейб-полка…

— Но какие-нибудь лошади-то у вас остались?

— Да уж точно, есть у нас лошадки, пан король. Но немного их осталось. Для вашего лейб-полка не хватило бы!

— У меня есть своя Березка, — сказал гость.

— Да уж мы любовались на нее! — заметил дядюшка Фолтын, который знал толк в лошадях.

За такими разговорами наступил полдень, и над столом задымилась мясная похлебка. И снова все ели и пили. Король спросил:

— Сколько нас тут в Хропыни?

— Вы нас видели, пан король, во дворе. Все тут.

— Хватит этого… А ружья у вас есть, мушкеты, пистолеты?

— Пожалуй, кое-что по избам найдется, только бы управляющий не разнюхал. Оружие осталось от мансфельдовых солдат, с датских времен. И у валленштейновских рейтар мы кое-что отбирали, встречая их в одиночку. Порох и муницию мы держим сухими. Мало ли что…

Король рассмеялся, а за ним и все — староста, мельничиха, дядюшка Фолтын, дядюшка Вычитал и его жена, бабка Кристина, кузнец Буреш и его хозяйка, дядюшка Завадилик, старый Выметал и Паняк с Панячихой, Зборжилиха и оба Калужи, Вацлав и Аполена, а также Ян Кочирж, который сюда переселился — вернее, не он сам, а его прадед — из Жалковиц.

Посмеявшись, все принялись за еду вместе с паном королем и стали есть копченое мясо с капустой, а потом гуся с золотистой корочкой, и было этих гусей пять штук, и еще сегодня утром они весело гоготали на ручье у мельницы. Наконец присела к столу и старостова хозяйка, и пан король так учтиво поблагодарил ее за труды, что Паздерка расплакалась.

Но пан староста приказал принести вина, и королю Ячменьку пришлось пить из оловянного жбана.

Все дивились, как лихо он пьет… Они ведь не знали, как Арпаджик пивал анатолийское вино в Стамбуле и что потом вытворял. Не знали, что он пил с графом Турном в Венеции, а потом оба плакали. Неведомо было им и то, что пил он с герцогом Савойским, с князем Нассауским и с Гёстой-Кривоносом, прославленным шведским королем. Но черт знает почему, вот здешнее вино ему нравилось больше всего, хотя оно было терпким, как барвинок. Пусть терпкое, но здешнее, голешовское, епископское.

— За здоровье всех дядюшек и тетушек, сидящих за этим славным столом, — предложил тост король, но его уже не слушали — все смеялись, кричали и галдели. Начались уже и ссоры.

— И на свадьбе в Кане гости упились, — заметил пан староста, снова доказав, что он начитан в Священном писании.

Тем временем на дворе стемнело, а в доме было так жарко, что со всех пот катил градом и все были насквозь мокрыми, а дядюшка Завадилик уснул.

— Какой урожай ожидается? — спросил гость у старосты.

— Будет нынче урожай, но никто не должен знать какой. Вам я открою, потому что вы наш пан король: хороший будет урожай…

— Что ж, я рад, — был королевский ответ.

А потом снова только запивали пироги, с повидлом, со сливами, творожные, медовые, разукрашенные и благоуханные, словно спелое зерно, а также сладкие, золотистые ганацкие булки.

Было уже совсем темно, когда пан староста стукнул по столу палицей и сказал:

— Пора спать… Солнце зашло над Габаоном{222}…

Все встали, освободив проход пану королю, который благодарил и улыбался, поворачиваясь во все стороны. Да уж, это был король так король! И никто не сказал бы, что ему бог знает сколько сот лет.

— Мы приготовили для тебя, пан король, постель по соседству…. — Староста королю уже тыкал. Он тоже сильно подгулял.

Он повел гостя через темный двор к задней калитке, еще шагов тридцать по росистой траве к другой калитке в ограде, за ней шагах в десяти стояла крепкая каменная постройка. Его ввели в горницу, где была приготовлена огромная постель с пологом. Тут же была печь с плитой, у печки лавка, в другом углу дубовый стол, выложенный красивыми узорами, с двумя стульями и буфет. Над дверью даже и в темноте видны были раскрашенные тарелки, кружки и кувшины.

— Сюда, пожалуйста, пан король, здесь тебе будет пока что хорошо спаться. Это дом кожевника Якуба Франца, которому несколько лет назад пришлось уехать из-за своей веры в Польшу. Самый богатый человек был в нашем городе. Заведение его было у мельничной запруды возле Бечвы. Он был даже в той комиссии, что подносила однажды здешние изделия Зимней королеве.

Это постель супруги его Катержины. В доме все как при хозяевах было. Мы все сохранили в порядке. Здесь никто не жил. Нас поменьше стало, чем было прежде. А отныне здесь твой дом, пан король! Зажечь тебе свет?

На стене висел каганец с конопляным маслом.

— Не надо, — остановил его король, — в окна светит месяц…

— И то правда.

Староста поклонился раз, другой и третий и, пожелав:

— Доброй ночи, — ушел.

Иржи слышал, что его заперли с обеих сторон — с крыльца и задних сеней — на ключ.

Он подошел к окну, под окном стояли два парня с алебардами.

Стража…

Постель была постлана и пахла лавандой.

Иржи разделся и лег в постель. Он был королем. Его заперли на ключ. Он рассмеялся и, укрывшись тяжелой периной, заснул.

4

Когда король Ячменек пробудился, на столе уже стоял завтрак. Опять королевский.

Он поел, умылся — вода здесь тоже была приготовлена — и вышел во дворик. Парни приветствовали его; они были без алебард, но с валашскими пистолетами за поясом.

— Что вы тут делаете? — спросил пан король.

— Сторожим вас, пан король.

— Чтобы я не убежал?

— Чтобы вас не украли!

— А где моя кобылка?

— У старосты в конюшне.

— Пойду посмотрю на нее.

Парни испугались. Подскочили.

— Нельзя, пан король! Нам не велено вас пускать!

Иржи покраснел от гнева, но тут появился пан староста и, учтиво кланяясь, пожелал доброго утра.

— Пойдемте в светлицу, староста, — приказал король. — Садитесь за стол. Я хочу с вами поговорить!

Они уселись, пан король и староста.

— Вы что же, под стражей меня держите? — спросил пан король.

— Упаси боже, — воскликнул староста. — Мы охраняем вас.

— Вы в своем уме? — закричал пан король.

— В полном уме, именно потому вас и охраняем!

— Уеду я от вас! — сказал король.

— Этого-то мы и боимся! Целые столетья дожидались мы вас, пан король, а теперь, когда вы изволили прибыть, чтобы мы да вас потеряли?! Не будет этого, пан король! Ну что вам стоит посидеть у нас да выспаться? Устали вы с дороги. Отдохните.

— Сколько же отдыхать?

— Да смотря по тому, как дела пойдут… Война ведь. У нас в краю Шведа. Не дай бог, Шведа вас увезет либо епископ отправит в Кромержиж и там голову снесет, хоть вы и бессмертный. Слыхали небось, что творилось в Праге в двадцать первом году? Не знаем, какой вы веры, да и не спрашиваем, не суем нос, куда не след. Мы не любопытные. Задумали мы короновать вас на Гостынеке. Но время покамест не подоспело. Обождите, пан король, и опасайтесь людских глаз. Мы-то присягнули никому о вас не сказывать, а за чужих поручиться не можем. Не прибавляйте нам забот, пан король! Не гневайтесь на нас, не уходите от нас! Мы вас запираем из любви к вам. Нам хорошо известно, что вы одним махом можете перескочить через стену и взломать любые замки. Ведь у вас силушка, как у Самсона, пан король! Но не бросайте вы нас! С вами от нас уйдет и счастье, которое вернулось к нам в самый разгар войны. В Оломоуце горе, Голешов плачет, все деревни вокруг сгорели, только мы тут стоим, бедные, убогие, но счастливые, потому что к нам вернулся наш король…

Староста Паздера говорил как по писаному.

— Ну и делайте со мной, что хотите, — заявил пан король, как когда-то говорил Фридрих чешским, моравским, силезским и лужицким сословиям. Он сбросил одежду и тут же лег в постель: — Буду есть и спать.

Староста постоял у высокой кровати с пологом и влюбленно посмотрел на короля. Потом поклонился и на цыпочках ушел.

Ячменьку нисколько не было грустно. Он отдыхал по-ганацки. Беседовал с приносившими ему пить и есть и с теми, кто, сменяясь, стояли караулом во дворе. Он слушал пенье жаворонков высоко в небе, кудахтанье кур на соседнем дворе, узнавал уже голоса всех петухов и, как в древности авгур, наблюдал за полетом чаек.

Он попал в плен. Такое с солдатом случается.

Иржи порозовел и поправился. Не думал ни о прошлом, ни о завтрашнем дне… Пан староста навещал его. Они беседовали об управляющем Ганнесе, лютом псе, спущенном с цепи, о регенте Берге в Кромержиже, о барщине и жатве. Староста сообщил, что пана короля ночью навестит важная особа, пан Ахач, проповедник, который скрывается тут в Хропыни в одном подвале уже с двадцать восьмого года, а тому времени минуло, слава богу, тоже четырнадцать лет, столько же, сколько пан Франц, кожевник, находится на чужбине.

— Ахач здешний?

— Нет… Он вышковский, но мы его прячем, как и вас. Вы, наверное, соскучились по ученым речам…

— Не соскучился, — возразил пан король.

— Но мы его к вам все-таки пошлем…

— Кто это — мы?

— Я и члены управы.

— Вы так постановили?

— Да, пан король.

— Ну раз вы присвоили себе право все решать относительно меня, так приводите этого проповедника. Глядишь, время скорее пройдет…

Ночью пришел растолстевший, поседевший, бородатый преподобный Ахач Симиус и потряс королю руку. Они сели за стол, перед ними стояли кружки с пивом.

На стене мерцал каганец.

— Я священник Ахач Симиус, — отрекомендовался гость.

— А-а, обезьяна, — рассмеялся хозяин.

— Верно, ваша милость, обезьяна-самка — simia, обезьяна-самец — simius. Вы еще не забыли латынь, которой вас учили, — сказал проповедник. — Вы проходили учение в Праге или Гейдельберге?

На что последовал ответ:

— В разных школах…

— Так, так. Ваша милость, это по вас видно. Я учился в самом Виттенберге!

— Там ректором был побочный сын Густава Адольфа. Как раз во время битвы при Лютцене.

— Мы ничего не слыхали о побочном сыне нашего короля, — заметил пан Ахач.

— Густав Адольф был шведским королем, — пояснил Ячменек. — Выпьем по кружечке?

— Не откажусь, — ответил проповедник. Они отхлебнули. — Нашим королем я называю короля лютеранского. Вы тоже лютеранин?

— Я? — засмеялся Иржи. — Когда я родился здесь в ячмене под синим небом, лютеран еще не было. Тогда были только христиане и язычники, пан священник.

— Да, действительно, — вздохнул пан Ахач Симиус. — Сколько вам, собственно, лет, пан король?

— Я не считаю года.

— И вы все это время ходили по свету?

— Ходил, сидел, стоял или лежал, как когда. Поэтому меня не так беспокоит, что хропыньские члены управы меня тут запирают.

— И я тут скрываюсь, пан король. Целых пятнадцать лет.

— Четырнадцать, — поправил его пан король.

— Да, четырнадцать, ваша милость.

Они помолчали немного, прихлебывая пиво. Пан Ахач снова заговорил первый:

— Но вам все-таки известна разница между нашей верой и римским суеверием?

— Меня это не волнует, — сказал Ячменек.

— Очень огорчительно, пан король. Мартин Лютер нашел якорь спасения в учении Августина о человеческой греховности и об искуплении людских грехов божьей милостью. Вы замечаете, что я не считаю доктора Лютера каким-то чудотворцем и принимаю во внимание более древние истоки его учения. Человек от природы насквозь грешен, и воля его диктуется грехом, пан король!

— Это я испытал, — сказал хозяин.

Пан Ахач продолжал:

— Человек может достичь вечного блаженства с помощью божьей милости. Но божья милость будет уделена нам не за наши деяния, какими бы благородными они ни были, а единственно только за веру в Христа и его искупительскую миссию… Аминь!

— Эге, а как же с предопределением? — спросил пан король.

— Это, ваша милость, кальвинизм, и лучше о том не извольте говорить, если боитесь бога.

— Жалко, пан Ахач, а то мне хотелось устроить диспут…

— Лучше оставим это, пан король! Много бед принесла миру кальвинистская ересь. И нам, пан король. Кто такие были король Фридрих и его нечестивая супруга? Еретики. А к чему ведет ересь? К погибели вечной… Я счастлив, что ваша милость не ударились в ересь. А где вы изволили пребывать в те времена, когда ересь распространилась повсюду?

Иржи ответил:

— Всюду и нигде, пан Ахач! Может, в Индии, я уже не помню.

— В Индии живут язычники…

— Да, кажется…

— Как замечательно повидать свет, — вздохнул пан Ахач.

— Повидать свет и встретить стольких любознательных людей, — засмеялся пан король. — Выпейте, достопочтеннейший, кромержижское пиво напоминает хрен с медом.

— Я все дивлюсь, что на вас лета совсем не сказались… Мне нет пятидесяти, а полюбуйтесь на мою седую бороду и лысую голову!.. Патриархи израильские также были древними…

— Ну вот видите…

Пан Ахач снова начал:

— А есть у вас жена и детки…

Пан король не дал ему договорить:

— Я признаюсь вам, дорогой досточтимый отче, что у меня было за все эти годы много женщин, а также супруга… Может, и сыночек, не знаю.

— Ах ты, беда какая. Жалко, очень жалко, — запричитал пан Ахач. — Все мы сосуды греха… Поэтому, прежде чем мы разойдемся, вспомним слова Писания, пан король.

Пан Ахач воздел очи к темному потолку, потом перевел взгляд на каганец с конопляным маслом и наконец склонил голову к самой столешнице, молитвенно воздев руки:

— Возблагодарим ныне тебя, боже наш, и восхвалим имя славы твоей. От тебя исходит все сущее, и полученное из рук твоих отдаем мы тебе. Ибо мы только прохожие пред тобой и гости… гости… гости…

Дальше пан Ахач не знал.

Но Иржи докончил стих:

— Дни наши, точно тень, бегущая по земле без остановки…

Пан Ахач вскочил, глаза его заблестели, и он воздел руки к небу:

— Да, это ты, Ячменек, король наш, и господь благословил тебя!

Он хотел поцеловать Иржика, но все же не осмелился.

Утром он доложил старосте Паздере, который спустился к нему в подвал:

— Он мудр, как Давид, силен, как Голиаф, грешен, как Соломон, пьет, словно Ной, он ученый, словно пророк Исайя, красив, как Авессалом. Он знает Писание, как сам Мартин Лютер. Словом — это король Ячменек и никто иной!.. Сторожите его… Словно ковчег завета, перед которым скакал и плясал царь израильский, облаченный в льняные одежды. Сторожите его, как зеницу ока! Он настоящий ганак!

И возрадовался староста Паздера и все члены управы.

5

— Капитан Берг из Кромержижа послал к нам свой отряд лейб-гвардии из двенадцати мушкетеров. Они расквартировались в подвалах замка. Счастье, что они о вас ничего не знают, — доложил староста Паздера пану королю.

— А почему сюда прислали лейб-гвардию?

— Будет жатва.

— А зачем вы послали ко мне проповедника Ахача? На разведку?

— Он признал в вас короля Ячменька.

— А вы меня не узнали?

— Как же, узнали, но слуга господень будет помудрей нас.

— Стыдитесь, — сказал пан король без всякого гнева. — Так что же делается на свете?

— Шведы выезжают из Оломоуца грабить по всей округе.

— Вычистите оружие! — распорядился пан король.

— Императорские драгуны снова заняли Литовль. Шведы разграбили Товачов и осаждают тамошний замок. Они забирают в деревнях всех коней подчистую.

— Спрячьте коней! Вам они понадобятся!

— Шведа ловит крестьян и гонит их строить укрепления в Оломоуце.

— Что ж, укрепления — вещь хорошая, но леса и пруды — тоже.

— Валахи помогают Шведе. Возят ему соль из Польши.

— Соль — тоже хорошая вещь.

— Вы мудро судите, пан король, я приду к вам с членами управы.

— Заботьтесь об урожае! И держите порох сухим!

Староста Паздера откланялся и снова запер дверь на ключ.

Но наступил день, когда чуть свет в светлицу в дом кожевника Франца ввалился дядюшка Фолтын и, тряся спящего короля, завопил:

— Гей, пан король! Шведа здесь. Лейб-гвардия залезла в подвалы замка, управляющий Ганнес удрал в Плешовец, а Шведа увозит с поля снопы.

— Кто тебя за мной послал?

— Дядюшка Паздера.

— А где он?

— Собирает по городку мушкеты и сабли.

— Где мой конь?

— Я привел его к калитке.

— Сейчас я оденусь.

Пан король мгновенно оделся, подпоясался, пристегнул шпагу. На белоснежной рубашке — вчера бабка Кристина выстирала и выгладила ее — сверкала золотая звезда.

Березка заржала от радости.

— Вели бить в барабаны и трубить тревогу! Все за мной! У кого нет ружья, берите вилы. Женщины и дети пусть спрячутся в лесу Скршен. Где он, Шведа?

— На полях возле Гетмана.

Пан король смотрел грозно, словно генерал. Березка под ним танцевала. Пан король крикнул караульщикам во дворе:

— За мной! Кончай сторожить!

Неохотно идут ганаки в бой, но уж если пойдут, то всерьез. Молодцы вывалили со двора, вскинули алебарды на правое плечо и застыли как статуи. За ними Фолтын на гнедом и с пистолетом в руках. Завадилик с валашкой и Кочирж с саблей… На статном вороном прискакал верзила Розегнал, Микулаш, со старым копьем, сохранившимся со времен гуситских войн.

— Сколько их там? — крикнул Иржи Фолтыну.

— Да почитай две дюжины…

Пан король засмеялся. Светились его белокурые волосы, которые он не стриг больше месяца. Утреннее небо было пасмурным. Солнце поднималось за Бржестом.

В городке раздавались звуки барабанов и труб — объявляли тревогу.

— Все за мной к Гетману! Ни одного снопа они не увезут!

Он пришпорил кобылку и сразу превратился в того полковника, который под Лютценом пробился к самой виселице за мельницей, а под Виттштоком ворвался в обоз саксонцев.

По обе стороны запыленной дороги теснились избенки, и полковник на своем коне возвышался над их соломенными крышами. Из изб выбегали женщины и дети и бежали, как им было приказано, в лес Скршен. Женщины не хныкали, они даже улыбались, глядя на пана короля. Барабан грохотал, и трубач трубил.

— Две дюжины рейтар… Это две дюжины коней для нас! — прокричал пан король дядюшке Фолтыну, и тут прибежал пан староста Паздера и доложил:

— Пан король, мы седлаем коней и следуем за вами.

— Да пошевеливайтесь вы, черт возьми, — выругался король и поскакал галопом к гумнам.

Во всей своей золотистой красе тянулись перед ним поля ржи и пшеницы до самой зеленой Расины и волновались под утренним ветерком. Жаворонки распевали свою утреннюю песню высоко в небе, блестевшем серебром. А за лесом Расиной поднимался к небу черный дым. Иржи не раз видел такой дым. Наверное, горит в Киселовицах. Он остановил Березку. Погладил ее по гриве.

Пруд Гетман словно покрылся гусиной кожей от озноба. Впереди у Заржичи ржаное поле было уже сжато. Темные фигурки торопливо бегали по стерне, стаскивая в охапке снопы. Другие темные фигуры держали за вожжи лошадей, которые паслись, сбившись кучей на болотистом лугу возле Гетмана. На стерне стояли телеги с высокими колесами, наполовину уже нагруженные. Их было три, с пристяжными лошадьми. Еще лошади!

— Вперед! — вскричал пан король и, выхватив шпагу, птицей влетел на поле. От копыт Березки только комья отскакивали, поднимая пыль.

Хропыньцы побежали и поскакали за ним на конях с криком и галдежом.

А всадник с золотой звездой ругался на всех языках и поносил тех, кто таскал и складывал на телеги снопы, обзывая их паршивыми псами, грабителями и бессовестными поджигателями. Он бранился по-шведски, по-немецки, по-голландски, по-фински. Солдаты испугались и, побросав снопы на стерне, побежали по полю, полезли на возы, ни разу не выстрелив, даже за сабли не схватились, потому что этот всадник, свалившийся с неба, был страшен, как сам сатана, сатана в белой рубахе с золотой звездой.

— Бейте их! — вопил сатана и смеялся, пьяный от ярости.

Их били и кололи.

Люди из Хропыни вскакивали на коней грабителей и пустились вдогонку за бегущими, загнали их в пруд Гетман и тонущих расстреливали из мушкетов. Дикая то была охота!

Когда прибыл пан староста с дядюшкой Паняком, Калужа и Зборжил, бал уже был кончен.

Из ивняка боязливо вылезали Мартин Фила, Криштоф Млатец, Цоуфал, Брадач и женщины, спрятавшиеся там утром, успев все же известить старосту о появлении шведов.

Король Ячменек довольно улыбался. Все подошли к нему, обступили.

Король обратился к ним:

— Одних выгнали, другие остались.

Он по глазам их увидел, что его не понимают.

— Выгоняйте теперь отряд гвардейцев!

Тут они поняли.

Он расставил патрули на дороге в Заржичи, на случай если Шведа вернется, и снова велел бить в барабаны и трубить в трубы. Он ехал впереди, а за ним все мужчины из Хропыни — его войско.

Женщины с детьми, час назад убежавшие в лес, теперь возвращались.

Прибежали на площадь перед замком, где росла бузина, усыпанная ягодами, и пан мельник с Бечвы, Вавра Стрниско, и рыбак Худы Даниэль. Все приветствовали пана короля.

Гвардейцы сидели в подвалах замка и выпивали. Десяток бочонков хранил там управляющий Ганнес…

— Занимайте замок, он ваш! — воодушевлял пан король свое войско.

Все принялись кричать:

— Гей, антихристы, вылезайте!

Но поскольку антихристы и не думали вылезать, наступавшие опрокинули ворота. Король говорил, не слезая с коня, с паном старостой. О происходившем внутри снаружи не было известно. В замке раздавались выстрелы. Затем наверх поднялись по одному с поднятыми руками все епископские гвардейцы. Вылез оттуда и писарь Витек и Лойзек, слуга управляющего Ганнеса, весь взлохмаченный, с широкой улыбкой.

— Пан король, — доложил дядюшка Фолтын, — два епископских мушкетера остались в подвале. А этих повесить, что ли?

— Кто хочет остаться с нами, пусть остается. Остальных гоните за гумна к Плешовцу. Пускай объявят Ганнесу, что больше над нами не будет господином ни епископ, ни швед, здесь мы сами господа!

Тут началось такое ликование, как во время храмового праздника:

— Здесь мы сами господа! — кричали люди и бросали шапки в воздух. Трубач трубил, барабан грохотал.

Слуга Лойзек просил помиловать его: он здешний и хочет тут остаться.

— Оставайся, — сказал пан король, — но чтоб в замок не соваться!

Остальных вместе с писарем Витеком связали и погнали за околицу.

Дядюшка Шкралоупек, тоже Микулаш, подгонял их, сидя верхом на лошади, и вопил, пока не охрип:

— Здесь мы сами господа!

И повел пан староста Паздера короля Ячменька в замок. А с ним шли все члены управы.

— Теперь вы за меня не боитесь, дядюшки? — спросил Иржи, сидя за столом.

Все рассмеялись.

6

Они долго хохотали. Принесли из подвалов копчености и пиво. За едой люди веселились и пили за здоровье пана короля, который сидел между ними, ничего не говорил, а только усмехался в короткие усики.

На улице перед замком все пустились в пляс. Волынка стонала, а барабан вовсю грохал.

Наевшись досыта, члены управы начали сокрушенно вздыхать, переглядываться, лица у них были мокрые от пота. И тогда заговорил дядюшка Клабал:

— Вот мы и выгнали врага.

— А заодно и власть, — добавил дядюшка Паняк…

После этого все долго молчали.

— Кому же теперь отдадим десятину с урожая? — спросил дядюшка Клабал.

— Кому барщину отработаем? — вслух размышлял староста Паздера.

— Ну, ты-то, староста, барщины не нюхал, — засмеялся Паняк.

Все выпили и послали за новыми кувшинами пива.

Под окнами гремел танец.

Староста поерзал на стуле:

— Жатва только что началась, а мы уж дожинки справляем.

— И то правда, — пробурчал дядюшка Фолтын.

Тут пан король встал и заговорил:

— «И взял Самуил один камень, и поставил между Массифою и между Сеном, и назвал его Авен-Езер[164], сказав: до сего места помог нам господь.

Так усмирены были Филистимляне, и не стали более ходить в пределы Израилевы; и была рука господня на Филистимлянах…»

Так гласит Святое писание… Коли будете вы мудрыми и смелыми, господь и далее поможет вам. Вы окружите себя водами прудов и лесными зарослями. Не впустите сюда ни шведов, ни епископских лейб-гвардейцев. Все поля здесь — ваши, все пруды ваши, и стада, и звери, и птицы, домашние и дикие, — все ваше. Весь скот, и крупный и мелкий, ваш, и лошади тоже ваши. С сегодняшнего дня не будет ни барщины, ни десятины…

Все смотрели на него с удивлением.

А Фолтын все-таки решился и спросил:

— А для тебя, пан король, барщину не будем отбывать?

— Не работали вы ни на мельника, ни на кузнеца, ни на плотника, ни на сапожника, ни на кого из тех, кто земли не имеет. И на меня работать не станете. У меня тоже поля нет. Но я буду вашим судьей, как библейский Самуил.

Мужики все еще не понимали его. Поняли только, когда он сказал:

— Выходите, пан староста, к народу на площадь и объявите, что вернулись праведные времена, никто не возьмет сыновей их и не заставит их пахать борозды для господ и жать хлеб, делать для них оружие, утварь воинскую и чинить им колесницы. Никто не заберет у вас дочерей, чтобы сделать их кухарками и служанками в замке. Никто не отберет поля вашего и прудов ваших, чтобы отдать их своим прислужникам. И никто не будет взимать с вас десятину с засеянного, чтобы отдать ее своим лакеям и слугам. Никто не отнимет у вас цвет вашего юношества, чтобы использовать для своих замыслов, и не будете вы сами прислужниками господскими!

Все вскочили и радостно понесли пана короля на руках по ступеням наружу и просили его, чтобы он свою речь повторил всем, кто еще не слышал. Он заговорил снова, и все поняли, что исполнилось то, о чем никто из них и мечтать не смел.

Бабка Кристина крикнула:

— Пан король, ты нас охраняй и суди, а мы тебя будем кормить досыта и поить и в лучшие одежды наряжать.

Засмеялся счастливый король Ячменек.

— В замке ты будешь жить, — кричали ему, и пан король только молча кивал головой.

Было далеко за полдень, и тени удлинялись. Вдали голубел Гостын.

И был положен завет между королем и народом.

И снова присягали на верность — народ королю Ячменьку, а король народу.

Королевскими советниками стали староста Паздера и все члены управы. Шведских коней — числом двадцать два — разделили между молодыми крестьянами, досталось и Лойзеку, так же поступили и с захваченным оружием. Крупный и мелкий скот из епископского хозяйства крестьяне разделили, согласно количеству членов семьи и размерам хлевов. Что не уместилось в их хлевах, осталось в поместье под общим присмотром. И господская упряжь, повозки, все сельскохозяйственные орудия. До захода солнца за лес Скршен не осталось в Хропыни ничего, принадлежащего епископу.

Пана короля спросили, не послать ли послов к заржицким, жалковским и плешовским, чтобы и они у себя поступили так же.

— Пусть сами решают, как им быть. А известить их нужно!

Ночью пан король и члены управы заседали в маленькой замковой зале и совещались, как лучше закончить жатву и укрепиться против врага.

— Наш враг не только швед, — запомните это. Враг и епископ со своим братом-императором.

— Выходит, мы воюем и против императора? — озабоченно спросил Паздера.

— Император хочет извести нас, а мы должны извести его! — ответил Иржи, как говаривал покойный граф Турн.

Он встал, подошел к окну и указал рукой:

— Видите огни далеко в полях на севере по дороге к Заржичи, на востоке к Бржесту и на юге в Плешовцу? Это у костров на карауле наше войско, наши новые рейтары! Они сторожат спасенные снопы! Не отдадут их ни шведу, ни епископу. Настали новые времена!

Потом староста Паздера приблизился к пану королю и шепотом попросил прощения за то, что так долго держал его взаперти.

— Мы боялись, чтобы тебя не увели у нас, а теперь ты сам ведешь нас бог весть куда…

— По тому пути, который указан в Писании. А ведь ты, староста, как я приметил, искушен в Писании!

Они совещались до рассвета, у ворот их охраняла стража.

О таком восстании говорил когда-то на собрании чешских панов пан Эразмус Чернембл и писарь Дивиш, гетман четвертого сословия. Не захотели к ним прислушаться ни пан Вацлав Вилим из Роупова, ни пан Будовец, ни остальные. Не понял их и король Фридрих.

— Я не принес вам мир, — сказал король Ячменек. — Придется отбиваться с двух сторон. Но ваша земля будет родить, и Гана будет мирным островом в океане войны.

Он говорил подобно Яну Амосу Коменскому, чью пророческую книгу, должен был перевести когда-то Густаву Адольфу, но не успел, потому что король был убит в сражении.

Когда солнце снова взошло над лесом Расиной, он выехал на поле близ Заржичи. У пруда Гетман пан король наблюдал за жатвой. Он смотрел на несжатые и волнующиеся, подобно молодой женской груди, нивы. Росой сверкали луга под лесом, и пахло тимьяном. Кобылка Березка паслась в траве, и зубы ее поскрипывали, будто серп, срезающий стебли. Девушки в платочках, окрашенных в шафране, пели и рассмеялись, завидев пана короля с волосами цвета спелого ячменя.

— Гей, пан король, будем танцевать? — кричали они ему.

И он отвечал:

— Будем.

7

Никогда еще на хропыньских полях не было такой веселой жатвы. Но для танцев времени не хватало.

Пан король задумал превратить Хропынь в военный лагерь. Он сел за стол вместе с членами управы и принялся чертить на нем красным мелком линии, кривые и прямые, квадратики и кружки. И объяснял:

— Это вот замок, здесь усадьба, здесь мельница, а там гумна — на севере и юге, на востоке и с запада. Вот течет Бечва. Не просто течет, а растекается рукавами. Вот тут, видите, старый пруд, наполовину заросший камышом и рогозом, а вот Гетман. Но главное — леса. Леса и рощи! Они тянутся на нашей земле вдоль Бечвы до самой Моравы. Заржичский лес, рощи у Гетмана, Скршен, Спалена, Садки, Плешовецкий лес, Млынский и Верхний. До самого Товачова тянутся эти леса и до Вчелинок у Коетина. На востоке дело хуже. Там один расинский лес да за плешовским прудом лес бржестский.

— Придется корчевать деревья в заржичском лесу, у Скршена и в Спаленой. Устроим там засеки. На Шумаве за такими засеками держались немецкие короли и папские крестоносцы, как за укрепленной границей. Нет у нас тут гор, так мы их сделаем сами. Топором, лопатой, киркой и мотыгой. В лесах под Товачовом полно шиповника и других колючих кустов. Опутаем поваленные деревья колючками. А дороги завалим терновником, ежевичником и всякими такими кустами. Лошади боятся колючек, вот рейтары и не пройдут. То же самое в Расине и в плешовской роще. Все мосты и мостики разберем. На полях и лугах между лесами выроем рвы, напустим туда воды из Гетмана, из Бечвы и из ручьев, воздвигнем валы и поставим укрепления.

Все только дивились, откуда у короля столько познаний в ратном деле. А он едва не проболтался, что месяцы и годы служил в шведской армии полковником.

Люди не только дивились, но и сами советовали, особенно дядюшка Фолтын с его воинственным характером.

Они и принялись за дело.

Никто им не мешал, ни шведы, ни люди епископа. Тем хватало и своих забот.

Императорская армия подошла к Оломоуцу: немного постреляла по новым укреплениям из старых пушек, затем разбила лагерь под Градиско, оголодавшая и одичавшая. Кромержижский регент Берг заклинал в своих посланиях господ генералов Галласа и Пикколомини не размещать гарнизонов в Кромержиже, принадлежащем епископу и эрцгерцогу. А то расквартированные войска его погубят.

Немногие шведы, сидевшие в шанцах под Оломоуцем, носу не казали оттуда. Валахи тайно возили им сукна, кожи и соль из польской Велички.

Жители Хропыни трудились на строительстве укреплений не неделю и не две, а целый месяц. Пришли к ним соседи из Заржичи и спрашивали, как бы и им тоже отказаться от барщины на епископа и войти в союз с паном королем.

— Стройте укрепления, — посоветовал им пан король.

И заржичане воздвигли укрепления над Бечвой и в лесу у Плучиско. А потом заявились жалковицкие мужики и после долгих поклонов и восхвалений королю попросили его взять их под свою охранную руку.

— Насыпайте валы и ройте окопы, — наказал им пан король и отправился на своей Березке проверить, что делается в Жалковицах. И было там не меньшее ликование, чем в Хропыни, когда все узнали, что больше барщины не будет и король Ячменек будет управлять ими, как Самуил народом израильским.

Плешовец и Скаштице тоже передавали свои приветы и почтение пану королю, но идти на явный бунт против епископа не отважились, хотя от барщины они отказались.

А Хропынь превратилась в лагерь вооруженного народа, и осень, когда начали лить дожди и дуть ветры с запада, отгородила ее от всего света. Крестьяне жили за валами и укреплениями, упражнялись в стрельбе и в фехтовании и нападали на шведских и императорских рейтар, стоило тем приблизиться.

Безвременник на лугах и в болотах был окроплен кровью ландскнехтов.

Арсенал в замке пополнялся оружием. У пана короля было уже отличное войско.

Регент Берг из Кромержижа послал, однако, к палисадам у Плешовца глашатая-трубача с запросом — построили ли хропыньские подданные свои укрепления против шведов, что было бы богоугодным делом, или они затеяли бунт, который пан регент подавит вооруженной силой, а старосту, членов управы и этого их короля повесит. Ответа пан регент не дождался.

Тогда он послал глашатая вторично и призвал дорогих подданных из городка Хропыни жить в страхе божием и беречь от шведов овец, коров и коней из хропыньского имения. Пусть пригонят их в Кромержиж и поставят в хлева у Новой мельницы.

Снова никто не ответил.

Тогда пан регент направил послание в третий раз: он велел погрузить зерно из господских закромов на телеги и вместе с котлом паленки отвезти в Кромержиж.

Хропыньские жители посмеялись над послом:

— Нету тут господских закромов и господской паленки. Господа тут — мы сами!

Но писать в ответ ничего не стали.

Потом появились шведы. Шел снег, и была метель. Сам пан король выехал им навстречу и разогнал целый их эскадрон. Дядюшка Фолтын дрался словно турок, держа одну саблю в правой руке, а другую в зубах. Стрельба шла, как в битве при Виттштоке, и сынок дядюшки Паняка упал с пулей в сердце. Его со славой похоронили в часовне святого Ильи, и священник Симиус, который недавно вылез из своего подвала, произнес длинную проповедь.

В то время явился какой-то попик из Бржеста и стал звать всех добрых христиан прийти к ним в церковь на рождество. Собралось человек пятьдесят хропыньских жителей, мужчин, женщин и детей, и отправились по снегу в Бржест в день святого Штепана, на колядку. И в этот святочный полдень вторглась в опустевшую деревню со стороны Киселовиц рота финнов Пайкуля, — притащилась из самого Оломоуца и начала безобразничать на главной улице. Они забрали золотую чашу из часовни святого Ильи и убили на месте Яна Лазебника, Вондру Старого и их жен, потому что те пытались воспрепятствовать грабежу. Финны стреляли из пистолетов по окнам замка. Но потом выехал на коне пан король и собрал мужиков за двором. Они прогнали шведов выстрелами и страшным криком. А вместе с ними ушел из городка священник Симиус, неблагодарный! Лютеранин к лютеранам! А члены управы, следуя законам военного времени, постановили выпороть Ондру Билека и Яна Ржепу, уговоривших жителей вместо защищенных заграждениями Киселовиц идти на молитву в Бржест. И отобрали у них в общее пользование их наделы лугов — в наказание и для устрашения.

Пан король долго гневался на всех и говорил, что уйдет из этой паршивой деревушки, где люди предпочитают лизать ноги Христу, вместо того чтобы стоять на страже. Когда же пан староста в ответ на эту речь заявил, что Хропынь вовсе не деревушка, так как тут испокон веков была ярмарка, записанная в календаре, и стало быть, Хропынь — городок, пан король прогнал его от себя, сказав, что найдет другого старосту. Паздера пришел вместе со своей бабой просить прощения еще в тот же день.

Потом навалило снегу, и возле часовни перед замком кабаны начали по ночам рыться в корнях липы. Они прибежали с голоду из леса Скршен. Одного из них пан король прикончил рапирой. Тысячи ворон расселись на крышах и на голых ветвях грабов у старого пруда, а все, кто не стоял в карауле возле укреплений или на засеках, спали на печи. Женщины пряли. Настало время полениться, как умеют ганаки. Только пан король развлекался охотой, несмотря на глубокий снег, и только в корчме было шумно. Корчма уже не была господской, и когда кончилось кромержижское пиво, корчмарь Мартин начал разливать хропыньскую крепкую.

Котел с паленкой никто не повез, и водка была еще покрепче прежней.

Больше всего выпили, когда пришло известие о битве под Лейпцигом, где маршал Торстенсон так всыпал эрцгерцогу и епископу Леопольду Вильгельму, что сказать стыдно. Говорят, что наш пан епископ сражался как лев! Но кто ж этому поверит? Он ведь и в епископы пошел, потому что воевать не умеет! А если умеет, почему же потерял целую армию?

Пан король пришел к дядюшкам в корчму и выпил вместе с ними за поражение генерала и эрцгерцога-епископа.

Он сказал, что когда бьют пана епископа, так мы, хропыньские, ганацкие бунтари, можем только радоваться.

Раздались голоса, что, мол, пора бы и миру быть, говорят, что уж и шведам надоело, и императорским генералам и даже француз притомился. Но пан король им объяснил, что большие господа так быстро не договорятся и еще много крови прольется и у нас и всюду.

— А пока веселитесь, честной народ…

Пан король ходил уже без золотой звезды на груди и одевался как простой крестьянин. Это и было по душе жителям Хропыни, и не было. Он больше не позволял, чтобы ему целовали руки, а им этого тоже недоставало. В замке ему варила еду старая Кристина, а больше он ни с какими женщинами не виделся. Все удивлялись, ведь какой красивый мужчина! Они хотели принести ему в замок постель с пологом и раскрашенные тарелки из дома кожевника Франца, но он не разрешил, — спал на обычной кровати и ел с самых обыкновенных тарелок. Но был строг и справедлив, как и подобает настоящему королю.

После той битвы под Лейпцигом оломоуцкие шведы тоже зашевелились. Разослали свои отряды по всему краю и забирали все, что попадалось под руку. Их рейтар видели у Жалковиц и Заржичи. Плучиско они полностью разграбили и появлялись даже на гумнах за Бржестом. Но подойти к Хропыни не решались. Они обчистили Кельч, а из Кельчи люди прибежали в Хропынь в поисках убежища, пригнав штук двадцать свиней. Пан король выделил им жилище во дворе замка, а староста стал их посылать в дозор к Плешовцу. В Влкоше крестьяне обстреляли шведский отряд из мушкетов и заявили, что будут выгонять и шведов и императорских солдат, особенно кроватов. Так что и жители Влкоша тоже стали бунтовщиками, и пан король принял их в свое подданство, объявив им, что они с нынешнего дня свободны от барщины.

Еще лежал глубокий снег, когда в замок к пану королю явилась депутация из самих Сениц, что под Оломоуцем, которую пан король торжественно принимал, сидя среди своих советников с золотой звездой на груди.

Сеницкие рассказали, что и они уже долгое время со всех сторон окружают свое селение укреплениями, рвами и канавами, заполненными водой, и отгоняют шведов стрельбой. Поэтому им бы хотелось стать подданными короля Ячменька.

Пан король им ответил, что охотно примет их в союз с городком Хропынь и со всеми свободными деревнями на Бечве и на Моштенке так же, как он принял недавно и Влкош, но на Сенице, таким образом, падет новая обязанность: они должны оказывать сопротивление не только шведским, но и императорским солдатам, потому что враг не только пришлый издалека, но и тот, что сидит внутри страны. А они кто — барщинники или люди свободные?

Просители ответили, что покамест работают на барщине.

— В моем королевстве ни барщины, ни десятины нет, — объявил пан король.

Они обещали, что не станут ходить на барщину и будут бить всех кроватов и других рейтар. Пан король и члены управы угостили пришельцев на славу.

— Да, сразу видно, с голодом вы не знаетесь, — заметили сеницкие, сидя за столом.

— Свободные люди не голодают, — смеялись хозяева. — Все, что вы видите кругом, — все это наше. Тут мы сами господа.

Тут сеницкие рассказали, что шведы в Оломоуце день ото дня наглеют, а полковник Пайкуль гоняет иезуитов так, что у них уже дух вон. В храме святого Морица проповедуют на лютеранский манер, а попик служил утреннюю мессу у святых Кирилла и Мефодия. Шведы спалили на площади иконы и церковное облачение, заявив, что для маскарада будет время в будущую масленицу.

Снова хропыньские посмеялись над сеницкими. В Хропыни есть часовня, маленькая дитрихштейновская, но ее заперли на ключ и попа тут нет. Обойдутся и без него, а послом к господу богу от них летает в небеса жаворонок.

Сеницкие спросили, не богохульство ли это, но потом согласились, что и по их сеницкому разуму иезуиты поделом получили.

Сеницкие ушли, обещав хропыньским помощь и дружбу и ожидая того же от хропыньских. Королю Ячменьку они обещали на прощание свою верность и послушание.

— Я приеду посмотреть, как вы живете, — сказал пан король.

Пока что он туда не мог отправиться, потому что всюду за рекой Моравой стояли лагерем части императорских генералов Трауна и Борри, а также итальянские драгуны.

Переправиться через реку Мораву и Бечву они пока не решались, потому что пан эрцгерцог-епископ опасался отдать свои владения на произвол ландскнехтов. Он не позволил им даже расквартироваться и в Кромержиже. Пан регент Берг хвастался, что, если потребуется, защитит город сам, вместе с верными жителями. А коли будет нужда, тогда уж пан регент попросит поддержки.

И наступили тогда для жителей Хропыни тихие, спокойные времена. Они разбороновали и засеяли вспаханные в прошлом году поля, а пан король выезжал на Березке и бороновал и сеял вместе со всеми. Небо было синее, как детские глаза, а Гостынек и того синее. По всей Гане цвела сирень, цвели яблони, черешни, груши, ромашки, калужница и горицвет. Все расцвело, и рощи и луга, пришла весна, и сразу же за ней лето. Птицы пели и вили гнезда. Чайки-рыбачки на старом пруду носились над водой и камышом, точно белые молнии, а на крыше замка уселся аист, сулящий изобилие и счастье. Первоцветов было так много, что даже старые люди не запомнили, чтобы когда-нибудь их было столько. В лесу Скршене все было синее от печеночниц, а Расина была полна ландышей, в бржестском лесу подснежники не хотели отцветать, а Спалена благоухала фиалками. Вербы у Гетмана и у Бечвы были сплошь осыпаны сережками, белели березки в заржичском лесу и вдоль дороги, ведущей в Плешовец. Всеми оттенками зеленого переливались ольхи у мельницы, ясени за двором, дубы подле замка и грабы на поляне у Садков. Старая липа на Маркрабинах развевала ветвями на утреннем ветерке, точно молоденькая, и хоть она еще и не расцвела, но уже пахла медом.

Зеленеющие озими и проклюнувшиеся яровые выслали послом к господу богу на небо не одного жаворонка, а по крайней мере сотню. И кто знает, что было прекраснее — их серебряные голоски или звуки флейты, которые издавали дрозды, не говоря уже о ласковом щебете пеночек. И петухам было весело, и воришкам-воробьишкам, слетавшимся стайками на поля клевать прорастающие зерна.

Много чего повидал на своем веку король Ячменек, и турецкую землю, и шведскую, итальянскую и Нидерланды, был он в Германии и в Савойе. У каждого края своя прелесть и свой аромат. Но такой ликующей весны он еще не видел! И во всей Хропыни не было никого, кто бы запомнил подобные весенние дни. После нескольких лет засухи погода была влажной и прохладной. Все обещало богатый урожай. И все благодаря королю Ячменьку! В это верили все, и охотнее всех поверил бы в это сам пан король…

Но пан король знал больше, чем другие. Он знал, что идет война, которой нет конца и долго еще не будет. Отцветет боярышник, зацветет шиповник, опадет яблоневый цвет, цвет с груш и черешен, почернеют фиалки и пожелтеют ландыши, птицы выведут птенцов, поднимутся озимые и догонят их яровые, зазолотится ячмень и рожь, побуреет пшеница и отцветут липы. А война все будет идти, нагрянет она и сюда, страшней прежней, потому что чаша еще не выпита до дна.

Пан король многое знал и умел о том людям рассказать.

Они садились вокруг него, а он им рассказывал о том, что ему довелось повидать и пережить за долгие годы странствий по миру. Он говорил им правду, а иногда и выдумывал, потому что им этого хотелось. Он им рассказывал об Индии и о Дании, о Турции и Московии, о Швеции и Нидерландах, о королях и королевах, особенно об одной, о Зимней, о генералах и визирях, о разных верах, христианских и языческих, — все, что знал и чего не знал, потому что они охотно его слушали и ловили каждое его слово.

И всякий раз спрашивали его:

— Скоро ли будет мир?

И он неизменно отвечал:

— Погодите еще да точите оружие поострее.

Говоря им это, он улыбался, а сердце его сжималось от боли.

8

В конце мая скосили траву. Вдоль дороги на Заржичи черешневые деревья налились розовеющими спелыми ягодами. Пан регент Берг из Кромержижа не подавал никаких признаков жизни, но в Плешовце объявились итальянские драгуны и увезли на телегах все высушенное сено. Это был отряд, который направил в Кромержиж новый главный комендант, граф Матес Галлас. Эрцгерцог, он же епископ Леопольд Вильгельм, после проигранной битвы у Лейпцига вспомнил о своем духовном сане и отбыл в Пассау. Жители Плешовца узнали об этом от управляющего Ганнеса, который прибыл вместе с драгунами и грозил им самыми страшными карами, если они будут дальше отказываться от барщины и подчиняться самозваному королю в Хропыни.

— Висеть будет самозваный король Ячменек на площади в Кромержиже, так же как будет повешен и валашский гетман Коварж{223} в Гуквальдах. Валахию спокон веку населяли разбойники и язычники, но кто когда слыхал про бунты на Гане?

Поскольку деревенская площадь кишела драгунами, жители Плешовца опускали глаза и ничего не отвечали. Но своего бунта они вовсе не стыдились и жалели только об украденном у них сене.

— Мы поделимся с вами сеном, — передал им пан король. — А впредь стреляйте по драгунам и Ганнеса привезите ко мне, связанного «козлом».

Но пан управляющий Ганнес больше в Плешовце не показывался и драгун туда не посылал.

Потому что близился судный день города Кромержижа.

Вдруг откуда ни возьмись возле Оскола объявился фельдмаршал Торстенсон, который, переправившись через Свитаву, пришел сюда из Чехии со своими генералами Кёнигсмарком и Врангелем и с полковниками Ребенштоком и Платтенбергом. Под его командованием находилось много кавалерийских полков и почти триста пехотных батальонов. Он согнал эти войска не только со всей Германии, но также из Финляндии и Ингерманланда. Настоящих шведов в его армии было мало. Зато в это войско входили валахи из Всацка, старые враги императора, капитанами у них были старый и молодой Коваржи, Адамчик и Роман из Ясенице. Коварж был тем самым гетманом, которого пан управляющий Ганнес обещался повесить в Гуквальдах.

Граф Матес Галлас расположился неподалеку на холмике близ Литенчиц. При виде шведов он спрятался, словно суслик в норку, и не подавал никаких признаков жизни. И хорваты его тоже попрятались.

Рано утром — стоял конец июня, и воздух был чистый, как родниковая вода на Гостыне, — до Хропыни донесся грохот шведских орудий. Пан король вскочил на Березку и выехал из городка, а за ним все, у кого были лошади. На Старом пруду всполошились чайки-рыбачки и закружили с жалобными криками над водой и камышами. Хропыньская кавалькада проехала через Плешовецкий и Верхний лес. Грохот не прекращался.

— Они бьют по Коваржским воротам, — заметил дядюшка Фолтын.

— Кромержиж они не возьмут, — твердил староста Паздера.

Пан король молчал.

Пушки господина де Гира били по прекраснейшему городу. «А вот у нас в Кромержиже…» — хвастался, бывало, Иржи, когда еще не был королем. В Кромержиже есть аптека, где висит зеленоглазая русалка. В честь храма святого Морица назван один строптивый мальчик, которого он вез на корабле из Штральзунда в Гаагу. Из Кромержижа он отправился в Саксонию встречать королеву, раненое колено которой было белым, как крыло чайки-рыбачки. О Кромержиже он с гордостью рассказывал визирям и сэру Томасу, льстивому и недоверчивому. Кромержиж он расхваливал и в разговорах с Густавом Адольфом. И вот Кромержиж будет уничтожен! Сегодня же!

Епископский город с одним двубашенным костелом и с другим, Госпитальным, в котором есть два погребальных колокола. В них звонили и ночами, когда кто-нибудь умирал… Кромержиж погибнет… Вместе со своим замком и галереями на площади, с ратушей, откуда трубил в полдень Альбрехт, музыкант при замке. Кромержиж будет разрушен, как Иерусалим, хотя он окружен рвами и Морава течет под крепостными стенами, хотя его ворота охраняют крепостные башни и бастионы!

Они остановились на опушке леса перед распятьем. Поглядели на шпили кромержижских башен. Их было много, разных башен и башенок. Не меньше десяти. Одни похожи на иглы, воткнутые в шелк неба. И вдруг шелк загорелся.

— Подожгли! — закричали хропыньцы.

Орудия грохотали.

— Почему Галлас не идет на помощь городу? — заохал пан староста.

— Почему они не сдаются? — проворчал пан король.

— Жители Кромержижа — храбрые люди, — возразил пан староста.

— Не по душе мне храбрость на службе императора, — гневно произнес пан король.

Дядюшка Фолтын заметил:

— По Коваржским воротам бьют двенадцать пушек. Я их слышу…

— Я тоже, — сказал пан король. — Это орудия де Гира из Норркёпинга.

Его не поняли, решив, что он сказал по-латыни.

Пан король прислушивался к голосу битвы.

Голос вскоре смолк.

Жители Плешовца прибежали к королю Ячменьку.

— Что, шведы придут и в Плешовец?

— Защищайтесь! — Больше король не сказал ничего.

Потом снова орудия загремели и грохотали добрый час.

— Вместе со шведами идут валахи! — сообщил крестьянин из Плешовца, который еще вчера был у смотрителя прудов в кромержижской ратуше.

— Что ж, ладно, — ответствовал пан король.

— А ты, пан король?

— Я пойду с вами, — ответил он.

Издали донесся дикий рев. Так ревут солдаты-победители.

— Они прорвались через ворота, перелезли через укрепления! — закричал пан король, весь дрожа.

— Ты их видишь, пан король? — спрашивали его.

— Вижу, слышу… нашему Кромержижу конец!

Лицом король походил на Христа на распятье. Но он крепко сидел в седле и даже улыбался. Погладил Березку. Лошадь потряхивала головой.

— Кто так кричит, наши или ихние?

— Нет наших и нет ихних, милый староста, — перебил его пан король, сердито глянув на Паздеру. Староста замолчал. Замолчали и все остальные, разинув рты и вытаращив глаза…

Весь Кромержиж был охвачен огнем. Горел замок, горела крыша костела Девы Марии и храм святого Михала. Горела башня ратуши. Один храм святого Морица торчал среди пламени, стройный и весь серый. Потом все заволокло черным дымом. И этого черного дыма было столько, что он поднялся к небесам и закрыл солнце…

— Это началось в Новосадах, — говорили люди из Плешовца.

— Нет, в Осколе, — спорили жители Хропыни. — А теперь горит повсюду!

— Повсюду, — прошептал пан король, и когда они на него оглянулись со всех сторон, то увидели, что из глаз его текут слезы и он глотает их, точно малое дитя…

Всем жалко стало пана короля, даже больше, чем Кромержиж.

Но пан король сердито рассмеялся и строго приказал:

— Домой! И трубить тревогу! Всем на укрепления!

Все повернули коней и галопом поскакали в Хропынь.

В ту ночь в Хропыни никто не спал.

С укреплений у Расины был виден пожар в Скаштицах. Из болот возле Бечвы дозорные увидели огонь в Минювках за Моравой.

Пламя над Кромержижем не утихло, скорей даже пошло вширь, а огонь становился все более кровавым.

Пан король объезжал вместе с дядюшкой Фолтыном, своим генералом, как его называли, все дозоры на дорогах, в лесах и у водоемов. И женщины вышли с оружием в руках и стояли на страже в окопах за палисадами. А у Выметалов этой ночью родился здоровый мальчик, которому дали имя Страхота. Пан король утром пришел посмотреть на новорожденного и приказал бабке Кристине сварить куриный суп и отнести его роженице.

За этот день и ночь все похудели, особенно пан король.

— Ничего, после страстной пятницы приходит чистая суббота, — сказал он.

Все поняли, что он имел в виду. Вчерашний день, пятница, был днем распятия Кромержижа. Но Кромержиж воскреснет из мертвых.

Через Плешовец прибежали к ним бедняки из Оскола и Штеховиц с женами и детьми. Это произошло в субботу перед обедом. Пан король первым делом велел их накормить в замке. Дядюшка Фолтын роздал мужчинам мушкеты и патроны. Он показал, как надо стрелять, и послал их в дозор. Всех пришедших вместе с семьями разместили в амбарах на Подельцах.

Прибавилось голодных ртов, но зато и солдат. Пан король пришел с ними побеседовать.

Они рассказали, что полковник Пассеве, комендант города, шведов не боялся, так как был уверен, что Галлас отгонит их от укреплений. Но Галлас, стоявший у ветряной мельницы в Лоштеницах, только поглядывал оттуда на происходившее, а с места не двинулся со своим войском, сукин сын! Пан епископ его проклянет.

— Проклянет и валахов, да накажет их бог!

— Почему же? — спросил пан король.

— Они пришли вместе со шведами и раздели горожан донага.

— А вас не раздели?

— Мы и так начисто раздеты…

— Какое же вам тогда дело до богатых горожан?

— Ваша правда, пан король!

— А что поделывает пан регент Берг?

— Мы не знаем… Шведы увезли его с собой.

— Сгорел святой Мориц?

— Он устоял против огня. Это мы своими глазами видели. Но все вынесли из него… Все начисто ограбили!

— И вас тоже ограбили?

— А у нас ничего и не было, — засмеялись беженцы. — Только жены и дети.

— А их не тронули?

— Нет, этого не было, пан король.

— Значит, это была не ваша война.

— Нет, это была не наша война.

— А ваша только теперь начнется, тут у нас…

До самой ночи они обсуждали речи пана короля, златоволосого, красивого, но очень уж тощего.

— Могли б и получше его кормить, — ворчали женщины из Оскола. — Как-никак король!

Пан король вечером позвал к себе старосту Паздеру а всех членов управы и сказал им:

— Довелось мне повидать сожженный и разрушенный Магдебург. Видимо, и Кромержиж теперь выглядит не лучше. Жалко мне Кромержижа! Торстенсон идет на подмогу Оломоуцу. О нас он вряд ли вспомнит раньше жатвы. И с большой армией к нам ему идти незачем. Пошлет эскадрон-другой или батальон рейтар, чтобы отнять у нас урожай. Мы выгоним их! И раз, и два, и всегда будем выгонять! Они к нам не прорвутся! Будем топить их в прудах, бить на валах, загонять их в колючие кустарники и там ловить. Учите каждого обращаться с саблей и стрелять. А что вы скажете об укреплениях из телег в поле, где нет ни лесов, ни прудов?

— Телеги нужны нам для жатвы.

— Но и на поле боя, как при Жижке! Сражаться будете в пешем строю, — засмеялся король. — А в бой поедете на телегах!

Затею эту похвалил Фолтын, разбиравшийся в ратном деле, одобрили ее и остальные.

Хропыньцы приготовили коробы на телеги и запасные упряжки. Все приготовления велись во дворе и в конюшнях замка. Они учились драться дубинами и цепами. Выезжали на телегах на луга между Расиной и бржестским лесом. Это называли по-латыни «exercitiae»[165]. Пан король назначил на каждые пять телег одного капитана, который носил шлем и палаш на поясе. Фолтын командовал всеми.

Потом пан король велел воздвигнуть валы перед замком, спереди возле часовни и сзади у пруда.

— Даже если они начнут палить из пушек, замком они не овладеют, — кричал дядюшка Фолтын. Он чем-то напоминал пану королю Матеса Турна.

Рыбак Даниэль и мельник Стрниско явились в советом:

— Хорошо бы все кругом затопить водой!

Пан король распорядился углублять водоотводы и канавы.

— Точно в Нидерландах, — сказал он.

— Вы и там побывали, пан король? — удивлялись все кругом.

— Был! Часть моего сердца я оставил там… Часть в Нидерландах, часть в Стамбуле, а часть в Дрездене…

— И ничего-то от твоего сердца не осталось?

— Осталось, и то, что осталось, болит, — усмехнулся Иржи.

9

Мартин Старжику захватил все то, что за зиму наткала его жена Стаза, завязал в платок, взвалил на плечо и отправился в Кромержиж. Он собирался продать это еврею Боруху. Но пошел он туда еще и потому, что был любопытнее других ганаков.

Вечером он вернулся с вытаращенными глазами, точно сыч на дневном свету. Еврея, он нашел, полотно продал, хоть и задешево, но то, что увидел, не дай бог увидеть еще раз! Все было разрушено и сожжено! Что не сгорело, разграбили. А крик, который слышен был в пятницу, — это издавали валахи, когда перелезали через городскую стену в погоню за испанскими рейтарами. Столетиями подавляемая злоба вдруг вырвалась у них наружу, и они ревели, точно безумные. Сам Торстенсон, въезжавший в это время в город через Коваржские ворота, подивился, откуда у них взялись такие страшные голоса.

— Было это точно у стен Иерихона, — сказал, еврей Борух, сын Арона.

Валахи преследовали каждого, кто еще держал в руках оружие, и перебили много кромержижских горожан. Драгунами и пехотой Пассеве занялись шведы. Они били их, убивали и брали в плен. Все едино — офицер ли, солдат ли, конный или пеший. Теперь по ночам будут кругом скитаться фейерверкеры, пылающие души мертвых пушкарей.

Всего един час, только часик забирали они в плен, грабили и убивали. Церкви и алтари познали в полной мере, что такое святотатственные руки грабителей. Храм святого Морица не тронул огонь, но внутри все разграблено и растоптано. Только колокола не обрушились, и за них шведский генерал потребовал пятьсот золотых выкупа.

Борух, сын Арона, показал Мартину серебряный крестик с хрустальными раменами и со святыми останками какого-то мученика. Крестик этот продал ему за один золотой шведский рейтар. У этого рейтара были раскосые глаза и плоский нос… Из храма святого Михала шведы утащили дарохранительницу и золотую чашу. У францисканцев из храма святого Яна ничего не пропало. Торстенсон взял их под свое покровительство. Зато иезуиты потеряли все и будут еще платить выкуп, чтобы Шведа выпустил их из плена.

Что произошло в епископском замке, перед тем как начался пожар, — толком никто не знал. Пан регент Берг сидел там еще после обеда и разговаривал с Торстенсоном. У этого самого Торстенсона скрюченные ноги и узловатые пальцы на руках. Подагра его так скрутила. Он вращает глазами, точно дьявол, и сперва позволяет грабить, а потом удивляется, как это его солдаты, лучшая армия в мире, могли так дурно вести себя. Хорош плут!

— Что же произошло с регентом Бергом? — спрашивали соседи Мартина Старжику.

— В плен его взяли. Покамест он находится в шведском лагере под городскими стенами. Полковник Пассеве вместе с ним сидит. Они-то живы-здоровехоньки, но улицы Кромержижа и, главное, площадь вокруг фонтана уже восьмой день завалены трупами, которых никто не погребает. От этого в городе жуткий смрад.

— Кара господня постигла Кромержиж. Морава — это Иордань, а Кромержиж — Иерусалим, — так мы всегда говорили. Очень уж мы загордились! А теперь в Иордани плавают трупы, а Иерусалим смердит, точно живодерня!

Мартина Старжику направили к пану королю, чтобы он рассказал ему об увиденном. К пану королю пришли из Скаштиц и Минювек, а также из Билан, Котоед и Гулина, чтобы рассказать о пожарах и грабежах.

— Дай нам оружие, пан король! — просили они.

— Так ведь у вас есть оружие, припрятанное с прежних времен, как и у нас было. Гана давно могла бы стать неприступным военным лагерем. А вы все выжидали да пироги с медом лопали.

— Эх, какие уж пироги, сколько там их было!

— Не подниметесь на свою защиту, пирогов вовсе не будет! Узнайте у дядюшки Фолтына, как воюют на крестьянских телегах.

Крестьяне уходили недовольные: что же это за ганацкий король, если на уме у него одни только хропыньские земли?

В корчме за житной водкой жители Хропыни поссорились с соседями из Скаштиц и Гулина.

По словам баб и мужиков выходило, что даже для фельдмаршала Торстенсона не нашлось в Кромержиже квартиры. Не осталось домов, где мог бы разместиться гарнизон. Ни хлевов, ни конюшен не осталось, ни винных погребов, ни амбаров. Кто сумел, удрал в монастырь к францисканцам. И тут уж было не до монастырских строгостей. В монашеских кельях ночевали женщины и дети. Торстенсон послал для этих людей немного провианта, собранного в Кельчи, чтобы они не умерли с голоду. Несмотря на голод, женщины в монастыре вели себя непристойно.

— А как аптека при ратуше? — спросил пан король очевидцев.

— Сгорела вместе со всеми своими мазями и травами, — рассказывали те.

— И русалка над прилавком?

— Конечно, — ответила тетка, которая пробралась в сгоревшую аптеку за ромашкой от боли в животе.

— Где Торстенсон? — спросил пан король, — Что о нем говорят?

— Он двинулся вместе со всей армией к Товачову. Пленных потащили за собой.

— А Галлас?

— Вроде бы отступил к Вышкову. Но перед этим его рейтары ворвались в город и похватали, что там еще оставалось. Не больно много им и досталось… И в сгоревшие дома они заходили, разгребали пепел, искали горшки с деньгами.

— Разбойник одесную, разбойник ошуюю Спасителя, — пробормотал пан король, глядя в окно на седой холм Гостына с белой часовней на вершине.

Хлеба желтели. Не было ни грозы, ни града. Наливались ранние сливы. Черешни созрели и, должно быть, стали слаще конфет.

— Урожай обещает быть хорошим, — говорил пан король.

— Лучший за все годы на нашей памяти, — отвечали ему.

— Это потому, что к нам пришел ты, обещанный нам богом Иаков!

— Не богохульствуйте, тетушка, — усмехнулся пан король.

— Пана короля очень огорчил Кромержиж, — рассказывал жене в постели староста Паздера.

Старостиха только заохала:

— Кромержиж за три дня не построишь, но пану королю нельзя без женщины.

— Мы, ганаки, не больно-то охочи до баб. Мы лучше поспим, — пробурчал Паздера.

— Я точно говорю, жену ему надо, — повторила старостиха.

— Все вы бабы сводницы! — пробурчал Паздера.

Паздерка засмеялась, но в подушку, чтобы муж не услышал.

10

Торстенсон со своей армией стоял укрепленным лагерем близ Товачова между Моравой и прудами. Галлас разбил лагерь у Попувек между Моравой и Ганой. Он упирался в Коетин. У Галласа сила была больше, но он боялся Торстенсона. Бесславному генералу страшно скрестить оружие со славным! Это стало ясно еще под Лейпцигом, где императорскими войсками командовал эрцгерцог Леопольд Вильгельм.

Галласа спрашивали, почему он не нападет на шведов, ведь они слабее по численности.

— У них артиллерия, — отвечал Галлас, — какой у нас никогда не будет. А кроме того, мне из Вены запретили вступать в бой. Надо беречь солдат.

Пока Галлас берег солдат, Торстенсон занимал города один за другим. Его кавалерийские части свободно прошли почти весь край — Пршеров, Липник, Новый Ичин, Фульнек, ворвались и в Остраву. Всюду они грабили и поджигали, но нигде не задерживались надолго. Разве что в Фульнеке. Оттуда отвозили провиант в Оломоуц. Торстенсон пришел в Моравию, чтобы помочь Пайкулю удерживать Оломоуц.

Оломоуц удержали, и он превратился в сильную крепость. Пайкуль прибыл с двумя ротами финских рейтар для рапорта в Товачов. Его адъютантом был господин фон дер Фогелау.

Торстенсон лежал на боку и проклинал свою подагру. Пайкулю он не предложил сесть. Они поговорили об укреплениях Оломоуца, о контрибуциях, о ненасытности и пьянстве офицеров. Торстенсон наставлял Пайкуля:

— Заботьтесь, чтобы в храмах проповедовали по лютеранскому обряду, а вот офицеры ваши скоро совершенно оскотинятся. Дезертируют, валяются в постелях оломоуцких шлюх, и город становится борделем. Не будь Галлас ослом, он давно бы отобрал у вас вашу крепость… Лошадей и то прокормить не можете. Мне пришлось обчистить Могельнице, чтобы послать вам фураж. Не полагайтесь только на валахов. Стыдно! Что вы докладывали мне о полковнике Герштенкорне? Убежал к валахам или куда там? Полковник со звездой, которой его наградил Густав Адольф, убегает от вас! Как не бежать из такого грязного хлева!

Полковник Юрг Пайкуль пытался держаться независимо, но тут покраснел, словно жареный поросенок:

— Полковник Герштенкорн был убит при попытке к бегству…

— Так всегда говорят. Не был он убит! Вы солгали, господин полковник!

— Я послал ему вдогонку господина фон дер Фогелау. Фогелау доложил мне о его смерти!

— Врет он все. Немчура проклятый!

— Он преследовал Герштенкорна.

— Все вы врете. Я-то знаю, где он! Мне открыл это лютеранский священник Симиус. Ваш священник, Пайкуль, это вы ему дали пребенду в Оломоуце! Герштенкорн где-то в здешних краях изображает из себя мужицкого короля! А я нигде никаких мужицких королей не потерплю! Что вам известно о нем?

— Симиус ничего мне не докладывал, — сокрушенно пробормотал Пайкуль.

— Я велю этого самого Фогелау повесить за вранье.

— Но ведь Герштенкорн мертв, это яснее ясного, — твердил Пайкуль.

— Увидим! Шагом марш! — скомандовал Торстенсон, и полковник Пайкуль в расстройстве ретировался.

Господин фон дер Фогелау клялся полковнику Пайкулю снова и снова, что полковник Герштенкорн был при погоне убит. Кто-то украл его труп, раздел, унес и закопал. Нет на свете полковника Герштенкорна, отличившегося под Виттштоком.

— И под Лютценом, и у Свиднице, еще когда командовал Банер, и вообще всюду! — кричал Пайкуль. — Если он жив, вам надо его прикончить, иначе Торстенсон велит вас повесить, и меня, старого Пайкуля, заодно! Герштенкорна нет среди живых, понятно вам?

Фон дер Фогелау не вернулся с полковником Пайкулем в Оломоуц. Он остался в товачовском лагере.

Товачов неподалеку от Коетина, а от Коетина рукой подать до Хропыни, — не успеешь трубку выкурить по дороге.

Господин фон дер Фогелау зашел в палатку, где содержали пленного регента Берга, в тоске дожидавшегося, пока его отправят в Померанию.

— Вы были регентом всех епископских владений в здешних местах? Не слышали вы о некоем мужицком короле Ячменьке?

Господин фон Берг так и взвился:

— Король Ячменек? Ну конечно! Он причинял мне много беспокойства в Хропыни. Отменил барщину, обнес свои владения укреплениями, обстрелял моих драгунов, выгнал управляющего Ганнеса.

— Кто же этот Герштенкорн?

— Он однажды пришел и там остался…

— Откуда пришел?

— Не знаю!

— Когда же он пришел?

— Прошлой весной. Крестьяне давно дожидались его. Это ихний святой. Со звездой.

— Со звездой, говорите?

— С золотой звездой.

— А почему вы его не повесили?

— Крестьяне его охраняют и сторожат. Он у них командир. У него и войско есть.

— Гм, вы хотели бы освободиться из плена, господин регент?

— Ваш фельдмаршал потребовал за меня двадцать тысяч талеров. Но у нашего господина епископа лишних денег нет. Теперь уже господин фельдмаршал согласен получить всего пять тысяч, но это все равно много. Епископ далеко, в Пассау. Пока от него придет письмо, меня уже увезут. А я больной человек. Иезуитов я и сам никогда не жаловал, у меня жена и дети…

— Я замолвлю словечко за вас перед фельдмаршалом. Не надо меня обнимать! Мне от вас нужно другое. Кто сейчас занимает ваше место в Кромержиже?

— Гофрихтер Таронлог.

— Кто он такой?

— Ленный гофрихтер, мой бывший помощник, уроженец Пассау. Епископ его оттуда пригласил в Кромержиж.

— Напишите ему немедля, чтобы он со мной совершенно секретно встретился, ну, скажем, на перекрестке у Безмерова. Если он боится, пусть возьмет с собой шесть вооруженных слуг. И я приеду с шестью рейтарами. Ваше письмо я пошлю Таронлогу с трубачом. Если вы напишете и Таронлог встретится со мной, вас обменяют на шведских офицеров, которых взял в плен Галлас. И в Померанию вам не придется отправляться!

— Когда нужно Таронлогу приехать в Безмеров?

— Послезавтра в сумерки.

Господин регент Берг, безумно счастливый, написал, а трубач отнес письмо к Коваржским воротам, которые были уже вовсе не ворота, а скорей просто дыра в стене. Господин Таронлог письмо получил. Он трясся всем телом, этот сухонький человечек, когда приехал на сером иноходце к перекрестку у Безмерова. Там ждали семь рейтар. Один из них в брыжах до плеч и в серебряной кирасе отделился от них и поехал навстречу господину гофрихтеру. Господин Таронлог снял шляпу.

«Grüß Gott»[166], — приветствовал его всадник в серебряной кирасе. И господин Таронлог радостно воскликнул! « Grüß Gott», поняв, что этот швед вовсе не швед.

Всадник представился:

— Фон дер Фогелау.

— Фон Таронлог, — назвал свое имя сухонький человечек.

Они соскочили с коней и отдали поводья слугам. Обменялись рукопожатием. Господин фон дер Фогелау, высокий и тучный, взял сухонького мужчину под руку и отошел вместе с ним с дороги в лес. Солдаты сбились в одну кучу и принялись болтать.

Еще год назад большие господа, император, швед и француз, согласились вести переговоры о мире в городах Мюнстере и Оснабрюкке. Но при этом они продолжали военные действия, не заключая перемирия. А вот на перекрестке у Безмерова состоялось перемирие.

Господин фон дер Фогелау совещался с господином Таронлогом о том, как справиться с крестьянским бунтом. Они быстро договорились. Ведь нет ничего хуже неповиновения подданных! Если крестьяне отказываются от барщины, то тут уж и враги должны подать друг другу руку помощи. Христианин тут вступит в союз с антихристом, швед с господином эрцгерцогом, епископ с лютеранским полковником, господин фон дер Фогелау с гофрихтером Таронлогом.

Была ночь, звездная летняя ночь, когда они расстались. Господин фон дер Фогелау уехал в лагерь у Товачова, господин Таронлог в разгромленный Кромержиж.

Господин фон дер Фогелау потирал руки — полковник Герштенкорн наконец исчезнет с лица земли, Торстенсон поверит, что он был убит уже во время бегства из Оломоуца.

Господин Таронлог радовался тому, что хропыньский бунт будет подавлен и хропыньцы снова пойдут на барщину.

11

Власть пана короля распространялась далеко за пределы хропыньских владений. Он властвовал по всей Бечве вплоть до болот при ее слиянии с Моравой. И на Моштенке. Его воле был послушен Бржест за березовыми рощами, — хотя попик в костеле святого Якуба Старшего метал громы и молнии в своих проповедях, утверждая, что дева Мария кровавыми слезами оплакивает разбойничьи деяния самозванца Ячменька. Жалковицкие жители слушались приказов короля, и киселицкие тоже. Ему подчинялись Заржичи, и Плучиско, что за лесом, Влкош, Кановско и Ржиковице, все там вооружились и отказались работать на барщине. Из Гулина пану королю доносили, что настанет час — и они тоже взбунтуются, вот только залечат раны от пожара, что случился весной нынешнего года, да после жатвы уберется лейб-гвардия, посланная сюда гофрихтером Таронлогом из Кромержижа. Плешовец был с самого начала верен пану королю, в верности поклялись ему и Биланы.

От Плучиско до Поступков расставил пан король по дороге пешие и конные дозоры за шанцами и палисадами, за валами и рвами, и дядюшка Фолтын гарцевал на своей лошадке и объезжал укрепления днем и ночью. До самого Бржеста — между Расиной и бржестским лесом — тянулись валы, на которых стояли дозоры с мушкетами. Дядюшка Фолтын мечтал и о пушках, но их не было даже в Кромержиже. Шведы оттянули их за Товачов и били из них по замку до тех пор, пока он не сдался. Ручьи у Киселовиц и Жалковиц были запружены таким образом, чтобы при наступлении неприятеля можно было все кругом залить. Каждый человек в Хропыни и по всему краю знал, что надо делать, когда на поле выйдут боевые повозки, и где устроить заграждения из этих повозок.

Пан король отправил послание также всацким валахам, призывая их обратить свой гнев, благословенный господом, против антихриста и гуквальдских панов и бить их всеми силами до тех пор, пока вся Моравия не освободится от императорских прислужников. Герцог Коварж послал пану королю в подарок боевой топорик с латинской надписью «Pro verbo Dei et patria!», что означает «За слово божие и за отчизну!».

Дядюшка Фолтын был недоволен королевским письмом к валахам и тамошними подарками, потому что валахи весной, после взятия Кромержижа, нехорошо себя показали в Скаштицах и в Гулине, где спалили шестнадцать усадеб. Но пан король писал, что хотел, и валахов в обиду не давал.

Когда же эти самые валахи однажды ночью привезли в замок воз соли, обувь для крестьян, прибежавших в Хропынь из Оскола босыми, и синее сукно для пана короля, сам строгий генерал дядюшка Фолтын примирился с ними и угостил их в корчме лучшей ржаной водкой.

Из синего сукна портной Индра сшил пану королю панталоны и камзол, потому что хропыньцы не могли смотреть на короля, одетого в деревенскую куртку. Но новые сапоги пан король сшить для себя не позволил, потому что его старые с серебряными шпорами еще были крепкими.

Собравшись писать послания, пан король не обошел своим вниманием и Сенице. Он спрашивал, как живется милым братьям за сеницкими валами. Те ответили, что послушались его мудрых речей и гонят теперь не только шведов, но и императорских солдат. А живется им хорошо.

Но уж так, как в этом году жилось хропыньцам, им еще не жилось никогда! Никогда прежде не было у них своего хропыньского короля и не была Хропынь золотым островом. Небо над хропыньской округой было в этом году яснее, чем где-либо на свете. С рассвета до заката оно сияло синевой, а ночью, будто луг цветами, было усыпано звездами, грозы обходили Хропынь стороной, ветер дул с юга от Хршибов, и Гостынек, обычно в пасмурную пору, перед дождем казавшийся таким близким, утопал в трепетном мареве и, зыбкий, висел над желтыми пашнями между небом и землей. На фруктовых деревьях почти не было майских жуков, над колосьями почти не летали капустницы, не было ни дождевых червей, ни гусениц, и кроты как будто вымерли. Дикий мак краснел только на межах, не засоряя полей. Уродилось множество слив, яблок, и собрали уже во время сенокоса целые корзины черешен, как и полагается. Пчел было тоже больше обычного, ни один рой не улетел, и на чеснок пчелы не садились. Рожь, высокая, усатая, быстро созрела. Пшеница позолотела до рыжины, на каменистых землях быстро дозрел овес, и волнился ячмень, невысокий, но богатый, и от одного его благоухания можно было опьянеть. Куры неслись так обильно, что женщины едва успевали собирать яйца из гнезд. Из каждых пятнадцати хозяйка непременно находила одно яйцо с двумя желтками, во дворах птица до того громко кукарекала, клохтала и кудахтала, что звенело в ушах, свиньи толстели так быстро, что им было тесно в хлевах, у коров вымена свисали до самой земли, гуси выводили стаи гусят, у женщин были округлые бока и высокие груди, детей родилось, как грибов, и все это походило на земной рай.

Из окон замка король Ячменек осматривал свое королевство, затем выезжал в поле. Только голова его была видна над рожью, хотя сидел он на коне. Такая она была высокая. Он объезжал вместе с дядюшкой Фолтыном патрули, дозоры и пикеты. Осматривал оружие, достаточно ли оно чистое и блестящее. Он всем очень нравился в своем новом синем камзоле. Вот таким они и представляли себе короля!

— Скоро ли настанет мир? — спрашивали его.

— Он настанет, когда крестьяне повсюду научатся стрелять так же, как вы, — отвечал он.

На лугу возле Гетмана он проводил с ними учения по ведению боя с применением деревенских телег. Приехав, они составляли стену из телег, выпрягали лошадей, отводили их в лес, забирались в телеги и с криком отбивали атаки противника, то есть тех хропыньцев, которые изображали вражеских рейтар.

Если б не учебные плацы на болотистых лугах и дозоры на валах и у ручьев, не дозоры в лесу у засек и в терновнике, никто бы не поверил, что лишь на расстоянии двух миль у Коетина стоит лагерем генерал Галлас, а рядом с ним в Товачове правит маршал Торстенсон, что шведы засели в Оломоуце, что они всюду, куда ни кинешь взгляд, и что большая часть моравской земли, Силезии и королевства сожжена, разрушена и изничтожена.

С той поры, как догремели пушки у Кромержижа, в Хропыни не слышали даже выстрела из мушкета. Было тихо, и песня жаворонка не нарушала тишину, лишь сладостно потрескивали зерна в колосьях и молодые люди целовались и обнимались, сидя на теплых межах.

Только пан король был один-одинешенек: не пришла к нему никакая Руфь, не легла ночью у ног его, как моавитская женщина в Святом писании. И все втайне влюбленные в него женщины побаивались короля, отчего улыбки их были робкими.

А вот пани старостихе одиночество короля не давало покоя.

Она знала, что у рыбака Даниэля по фамилии Худы растет дочка невиданной красоты, семнадцатилетняя Марта. И старуха про себя определила ее в жены королю. Выбор ее пал на Марту еще и потому, что происходила она не из крестьянского рода, пусть бы и богатого, не говоря уж о малоземельных, а была из рыбачьей хижины, и поэтому не могла родиться зависть между соседями.

Пани старостиха зашла к красавице дочке Даниэля и спросила напрямик:

— Ты хотела бы стать женой пана короля?

Марта покраснела до корней волос и всплеснула руками:

— Да что это вы выдумали, тетечка?

— Ничего я не выдумала! Пошла бы ты за него, если бы он тебя выбрал?

— Не знаю, тетечка, — прошептала Марта, и на глазах у нее показались слезы.

— Ты будешь крестьянской королевой, — сказала старостиха.

— Я ведь бедная, — всхлипнула Марта, — у меня, кроме сорочки на теле, ничего и нет.

— Ты будешь королевой бедных, — объяснила ей старостиха.

И она подстроила все так, чтоб пан король увидел Марту у пруда, когда она жала траву, и чтоб Марта улыбалась ему.

Она улыбнулась, а пан король заговорил с ней. Что вечер, мол, сегодня прохладный, а ночью, глядишь, и дождь пойдет. Что рыбы выскакивают из воды, а чайки-рыбачки уже отправились спать в камыши.

— Я тоже рыбачка, — сказала Марта, — но я не сплю в камышах.

Она назвала камыш по-ганацки, и пану королю понравилось это давно забытое им слово.

— Ты заботлива, Марта, — сказал он, — и не ленишься гнуться над травой.

Он подошел, поднял полную корзину, взвалил ее себе на плечо и проводил Марту до самой хижины. Пан король пожелал девушке доброй ночи и проводил ее взглядом, когда она поднялась на открытое крылечко.

Потом он увидел ее еще раз снова под вековой липой, где она сидела и плела венок из ромашек. Пан король соскочил с лошади и сел рядом с ней. Взял венок у нее из рук и надел ей на голову, на каштановые волосы.

— Тебе к лицу корона, Марта, — сказал он.

Она сняла венок с головы и расплела его, а цветы разбросала. Он смотрел на нее и молчал.

Один цветок она подала ему. Он хотел поцеловать ее в знак благодарности, но она убежала, сверкая босыми ступнями.

С того дня он больше ее не встречал.

Пани старостиха все подзуживала пана старосту:

— Долго вы будете мучить пана короля? Сперва запирали, чтобы никто у вас его не украл. А теперь не хотите привести к нему женщину. Думаете только о себе! Он нам принес счастье, а вы о его счастье нисколько не заботитесь! Позор вам, мужланы ганацкие, только о себе и умеете думать, а другим блага не желаете, неблагодарные!

— А ты, старуха, не здешняя, что ли?

— Здешняя я, да сердце у меня есть. Пан король женится на дочери рыбака Марте.

12

Старостиха так настойчиво убеждала, что в конце концов уговорила всех женщин из Хропыни, и Фолтынову, и Завадилову, и Млатцову, и Выметалову, и Войтехову, и Цоуфалову, и старую Кристину, которая вела хозяйство короля в замке, и Калужову, и Сырову, жен членов управы и нечленов, — так что в конце концов сошлись все советники в отсутствие пана короля и решили женить его. Король без королевы — не настоящий король, а где король, там должен быть и королевский род, чтобы славе не иссякать, а все расти и передаваться из поколения в поколение. Долго спорили, кого же ему привести в невесты. И Паздера сразу понял, что все члены управы, имевшие дочерей на выданье, готовы сосватать их пану королю. Поэтому он сказал:

— Пускай король выберет сам. Мы соберем к нему в замке всех девиц хропыньских, которым пора замуж.

На том и порешили, и городок заговорил о предстоящей ярмарке невест, один пан король ничего не подозревал, и бабка Кристинка не проболталась.

В воскресенье после обеда все члены управы явились в замок и попросили торжественную аудиенцию у пана короля.

— Ну, раз торжественная, так торжественная, — сказал пан король и прицепил к своему синему камзолу звезду.

Он вышел к членам управы с таким видом, как выходил, будучи канцлером и послом королей, и с некоторым озорством и кичливостью спросил:

— Чем могу служить вашим милостям?

Заговорил пан староста Паздера:

— Дорогой пан король, ты ученый, благоразумный, мудрый и храбрый. Ты наш король Ячменек, хропыньский уроженец телом и душой. Ты крепок, мы знаем, точно молодой дубок. Свяжи ты свою судьбу, очень мы тебя просим, с нашим городом (пан староста любил выдавать городок Хропынь за город, потому что ощущал себя скорее бургомистром, нежели просто старостой), — свяжи ты свою судьбу с нашей Хропынью еще и другими узами. Выбери себе невесту из хропыньских девиц и сделай ее своей супругой себе и нам на радость. Ты привел нас в рай Эдем, и мы по воле божией этот райский сад возделываем и подстригаем, плевелы и траву выпалываем, есть у нас всякие деревья, всякие звери домашние и птицы и звери дикие, но ведь сказал также господь бог: «Не хорошо быть человеку одному…» Мы приведем к тебе всех взрослых дочек из нашего городка — их всего двадцать пять, а ты выбери себе среди них законную жену.

Пан король задумался, а потом сказал:

— Вы всех сосчитали? Не забыли ни одной? Приведите ко мне не только крестьянских дочерей, но и дочек ремесленников, мельников и рыбаков, трактирщиков и писарей, и самых бедных людей.

— С тех пор как ты с нами, у нас в Хропыни нет бедняков. У мельника дочери нет, а дочерей трактирщика, рыбака и писаря мы приведем. И дочку портного, который сшил тебе новое платье из валашского сукна. Но приведем мы тебе только хропыньских девиц, а не тех, кто к нам переселился из Кромержижа и из сожженных деревень.

— Приведите их через три дня! — сказал пан король и звякнул серебряными шпорами.

Руку ему уже не целовали, как бывало, но на этот раз хотели поцеловать. Он нахмурился, и аудиенция на этом кончилась.

Все ушли довольные.

— Пока он был под замком, пан король у нас все толстел, а теперь отощал, словно Иоанн Креститель в пустыне. Ну, ничего, поправится, когда мы его женим, — смеялся Мартин Старжику.

— Дело сделано! — ликовала старостиха и превозносила до небес мудрость пана старосты.

Три дня матери наряжали своих дочерей, три дня они мыли их и купали и душили лавандой. То же происходило и у рыбака в его покосившейся хижине, только Марту мать искупала в пруду затемно, когда никто не видел.

Наконец настал момент, когда пану королю надо было выбирать среди хропыньских девушек себе невесту.

Двадцать пять невест прошли одна за другой мимо выстроившихся двумя рядами жителей Хропыни в замок. Вел их староста Паздера и дядюшка Фолтын, генерал. Каждая невеста шла в сопровождении мамаши. Они поднялись по лестнице и выстроились рядком в большой зале против окон, чтобы их лица были хорошо видны. Дядюшка Фолтын перестроил их двумя рядами. В первом ряду невесты, во втором их мамаши.

Невесты и мамаши не стояли спокойно на месте, все вертелись, дядюшке Фолтыну пришлось на них прикрикнуть. Все равно они не успокоились, хотя это был торжественный момент, куда более торжественный, чем конфирмация, когда играет орган, в храме пахнет кадилом и в золотой митре приближается епископ.

Жениха дожидались под наборным потолком в чистой и светлой зале двенадцать Марий, семь Аннушек, три Жофьи, две Енофевы и только одна-единственная Марта. На невестах были лейпцигские платки с длинной бахромой, вязаные воротники, короткие вышитые безрукавки, расшитые пышные рукавчики до локтя, белые блестящие юбки, отделанные кружевом, яркие банты у пояса с длинными концами, черные туфельки. Мамаши были в белых платках, в косынках, завязанных спереди на голове, в передниках до самой земли. У каждой — старой и молодой, в левой руке — кружевной платочек. Не будь платочки такими красивыми, они утирались бы ими. Лица от волнения перед предстоящими событиями были потные. Но несмотря ни на что, мамаши так тараторили, что дядюшка Фолтын вынужден был снова напомнить им, что они не на базаре, а в замке.

Пан король не заставил себя долго ждать.

Он вошел в залу и остановился как вкопанный. Так пленил его вид двадцати пяти невест. Он ерошил свои светлые кудрявые волосы. Все невесты заметили, что руки у него красивые, но красные. На нем был синий камзол и желтая звезда на груди. Она была не золотая, это все знали, но очень красивая. На ногах у него надеты были полусапожки с серебряными шпорами и с завернутыми голенищами.

Пан король приветливо улыбался.

Староста Паздера хотел выступить вперед, произнести речь и назвать каждую невесту по имени. Но пан король сказал:

— Я и так всех знаю!

И начал прохаживаться взад и вперед вдоль ряда. Он посмотрел на каждую, каждой улыбнулся, и шпоры у него позвякивали, как колокольчики министрантов, когда они опускаются на колени. Невесты клонили взоры, но все-таки поглядывали искоса на пана короля. Каждая видела его уже сотни раз, но теперь, в этой зале, в своем замке, в новой одежде и в качестве жениха он был еще красивее обычного. И руки его им нравились. Когда он в прошлом году появился в Хропыни, руки у него были белые, как у барина. А теперь это были руки крестьянские! Король Ячменек походил на их хропыньских парней! Одно удовольствие смотреть на него.

А что он худой и осунувшийся? Удивительно ли, — столько забот у него с нашей Хропынью! Он ведь воин, генерал, к тому же король! Бабка Кристина плохо кормит его. Кристина, не торчи в дверях, поди поставь лучше суп на плиту. Плохо для пана короля стараешься! Правда, тут чисто, выметено, но где, скажите, занавески на окнах? Ни единой ленточки, ни одного кружевца не видно в этой большущей зале. Бедняжка пан король!

Но бедняжка стал спиной к окнам, заложил руки за спину, прищурился и разглядывал невест так, как парни из чужой деревни разглядывают девиц на танцах. Когда ж он кончит разглядывать? Ей-богу, он смотрит только на Марту, дочку Даниэля, а эта Марта, босоножка, ведьма глазастая, скалится ему, будто между ними уже бог знает что было, будто она его уже сцапала.

И тут пан король спросил как ни в чем не бывало:

— Мартичка, возьмешь меня в мужья?

И Мартичка тоже как ни в чем не бывало ответила громко и без всякого жеманства:

— Возьму!

А пан король обвел взглядом остальных Марий, Аннушек, Жофий и Енофев и сказал:

— Я не могу взять всех двадцать пять, как великий визирь турецкий. Не обижайтесь. Я уже вообще не собирался жениться, староват я для этого. Если я гожусь Марте, она станет моей женой!

Безбожные были его речи, но ему простили. Ведь он выбрал самую бедную.

Пан староста поблагодарил короля. Но пан король на этом не успокоился. В знак того, что ни одна невеста на него не в обиде, каждая позволит ему поцеловать ее. Он тотчас же приступил к делу. Они стояли в ряд у стены перед своими мамашами, и он к каждой подходил и целовал ее с причмокиванием. Только Мартичку не стал целовать, отложив это до свадьбы.

— Ага, не охочи, значит, ганаки до баб, — заметила старостиха, когда муж все это ей рассказал.

На другой день члены управы решали вместе с паном королем, когда будет свадьба.

— После жатвы, — решил пан король.

— Где же будет свадьба? Здесь, в часовне святого Ильи, или в Бржесте?

Пан король возмутился:

— Попик в Бржесте готов призвать на мою голову громы и молнии. Не хочу я этого попика!

— Но проповедника у нас тут нет.

— Обезьяна Симиус удрал к шведам. Черт с ним! — раскричался пан король.

— Что же нам делать? Ведь не станешь же ты, пан король, жить с женой в грехе?

— Каждый может произнести слово божье, которое связывает неразрывно. Я попрошу пана старосту быть на моей свадьбе духовным лицом.

Все согласились, потому что были в глубине души еретиками. А пан староста был счастлив, и старостиха, узнав об этом, чуть не лопнула от гордости, ведь ее Паздера теперь не только потомственный староста, но и священник.

Насколько те лучше иметь собственного короля, чем жить под властью кромержижского епископа! Король может сделать старосту и священником!

13

Бржестский попик послал в Кромержиж Антона, церковного сторожа, с посланием, написанным по-латыни. Сторож должен был разыскать каноника Меркуриана, епископского администратора. Попик писал, что в Хропыни происходят невероятные вещи и что этот самый Ячменек, глава бунтарей, ко всему еще собирается осквернить таинство брака:

«Староста Паздера, ingratissimus hominum, — неблагодарнейший из людей, которого, точно змия, пригрел на своей груди еще господин кардинал Дитрихштейн, блаженной памяти, сделав его потомственным старостой в Хропыни, хотя он и принадлежал к еретическому отродью и только в двадцать восьмом году снова пошел к исповеди, — этот самый Паздера готов оказать самозваному королю Ячменьку, неведомо откуда появившемуся, гнуснейшие услуги и в самое ближайшее время собирается вместо настоящего священника языческим, или, что еще хуже, еретическим способом обвенчать самозванца с дочерью рыбака Даниэля, беднейшего в городке, о чем свидетельствует его прозвище «Pauper», или по-здешнему «Худы». Nihil peius odi, quam animi ingrati vitium[167], поэтому я прошу вашу милость воспрепятствовать еретической свадьбе, на что я сам не имею достаточных сил, а скаштицкие подданные чем дальше, тем более откровенно выступают противниками святой церкви, каковыми они были и ранее. Конечно, и господина гофрихтера не могут порадовать факты явного бунта и он найдет способ искоренить поганое древо непослушания, которое растет и крепнет и протягивает свои корни из Хропыни по всей святой епископской епархии. Несомненно, швед в этой земле менее опасен, чем мужицкая сволочь, избегающая барщины. Сердце наше сжимается от боли потому, что из наших рук выскользнул не только хропыньский приход, где уже целых двенадцать месяцев часовня святого Ильи заперта на ключ, но и подведомственные нам приходы жалковский, влкошский, Бохорж и Киселовице, где яд еретичества и непослушания отравляет души подданных, которые похваляются тем, что к ним якобы вернулся их король, что у них оружие и телеги, как у Яна Жижки двести лет тому назад, и что они выгонят со святой Ганы всех епископов, эрцгерцогов и самого императора, спаси нас боже от такой напасти!»

Каноник Меркуриан посовещался с паном Таронлогом. Пан Таронлог поговорил с полковником, командиром нового императорского гарнизона, испанцем Монкадосом. Он спросил полковника, сможет ли тот в случае надобности прислать против хропыньских бунтовщиков эскадрон рейтар, чтобы сохранить там урожай для епископских житниц, из которых снабжается и военный гарнизон.

— Все отобрать! — лениво распорядился испанец и больше об этом деле даже не вспоминал.

Но господин Таронлог вспомнил и передал в лагерь под Товачовом: самое время совместно искоренить бунт в Хропыни и разделить собранный урожай, сено и солому, масло и сало, коней и скот, что имеется в хропыньской округе в изобилии, взывающем к небесам о возмездии.

Трубач отправился из Кромержижа в Товачов, затем из Товачова в Кромержиж и еще раз туда и обратно.

Попик в Бржесте узнал тем временем от господина гофрихтера, что его настойчивые просьбы господин администратор Меркуриан не пропустил мимо ушей и препоручил наказание сельских бунтарей светской власти, id est[168] господину гофрихтеру и высокородному полковнику Монкадосу, большому почитателю святого Якуба, на починку костела которого в Бржесте, поврежденного еретиками-валахами, он посылает пять талеров.

Пока суд да дело, в хропыньской округе собирали такой богатый урожай, какого и самые старые люди не помнили, а в Жалковицах жила бабка, которой стукнуло ни много ни мало — сто десять лет. Она родилась при Фердинанде I и много чего на своем веку повидала, больше лихого. Но сейчас она благодарила господа за то, что дал он ей дожить до возвращения короля Ячменька, который выполнит то, что предсказано в восьми заповедях блаженства.

Пан король торопился с жатвой. Многие думали, что он просто ждет не дождется свадьбы. Но дядюшка Фолтын знал, что у пана короля повсюду имеются свои люди среди валахов и ганаков и те ему доносят: в лагере Торстенсона близ Товачова, в сыром месте между рекой и прудами, много солдат умирает от лихорадки, при которой гниют легкие. Поэтому фельдмаршал собирается перенести свой лагерь в более сухое место. Но ведь существует и Галлас у Коетина. А что, если он захочет неожиданно напасть на фельдмаршала? Если бои разыграются и в хропыньской округе?

Потом донесли, что Торстенсона под Товачовом уже нет. Однажды ночью, после дождя, когда от прудов и реки потянулся туман, темной вуалью накрыв весь край, Торстенсон поднял свой лагерь и двинул войска через Бохорж к Моштеницам, обойдя хропыньскую округу. Он разместил на холме у Моштениц свои пятнадцать полков и артиллерию, оставив тридцать восемь полков кавалерии на лугах, у подножия холма. Жителей Моштениц и Бохоржа согнали строить для шведов укрепления.

Матес фон Галлас остался под Коетином, но вел себя тихо, как мышка. Он боялся Торстенсона, хотя тот уже больше не мозолил ему глаза.

Пан король приказал:

— Собирайте пшеницу, рожь и ячмень. Только поле на Маркрабинах не трогайте.

— И там все созрело, пан король!

— Не хочу, чтобы там жали. Еще есть время!

Пан король никому не объяснил, что он задумал делать с этим ячменем. Да ведь это же его поле! Он там родился!

А Кристине была в эти дни с паном королем прямо мука мученская. Он не ел, не пил и не спал. Все ходил из большой залы в малую, смотрел из окон на пруд и туда, где горизонт частенько алел от зарева пожаров, устроенных шведами.

Бабка Кристина убеждала пана короля положиться на господа бога и верить, что в Хропынь никакие солдаты не придут. Но пан король вел себя все чуднее.

Жатва подходила к концу, и точно крепости, куда ни глянь, возвышались огромные скирды. Житницы замка были переполнены. Полны были амбары и закрома за избами.

На послезавтра члены управы назначили свадьбу, и во всех избах варили и пекли. Хропынь готовила пиршество в честь пана короля и его невесты.

— Пан король, не радует тебя твоя свадьба? — спросила бабка Кристина.

Он не ответил и в свою очередь спросил:

— Тетушка Кристина, вы не помните, был в здешнем замке пан Вилим Пражма из Билкова?

— Как не помнить! Пану Вилиму принадлежали здешние владения при полоумном императоре Рудольфе. Пан Вилим тоже был малость тронутый.

— А были у пана Вилима дети?

— Был у него сынок, да приблудный, пан король. От служанки Маржи, так ее звали. Она родила ребенка в ячмене на Маркрабинах, на том поле, где и вы родились, как мы знаем. Она умерла родами.

— Вы ее знали?

— У нее были золотые волосы, пан король, совсем как у вас. Ее похоронили в часовне, что была в замке. После уж кардинал Дитрихштейн снес ту часовню. Построил там сарай. Дескать, хватит новой часовни, той, дитрихштейновской, святого Ильи.

— Останки Маржи пропали?

— Пропали. Пан Вилим умер много позже. Его останки пан кардинал велел перевезти в Пршеров.

— А их сын?

— Он пропал, бог весть где. При пфальцском короле его послали в Прагу, а потом о нем никто уж и не слышал. Парни из Хропыни посмеивались над ним и называли его Ячменек. Потому что он родился в ячмене, как и вы, пан король!

При этих словах пан король прослезился.

Кристина подошла к нему и погладила его по голове. У нее была жесткая узловатая рука. Но рука эта пахла тимьяном.

— Почему вы плачете, пан король? — спросила она.

— Мне жалко служанку Маржи… — сказал пан король.

— Перед свадьбой невеста плачет, пан король, а жених веселится! — заметила бабка.

— Мне жалко девушку Марту! — сказал пан король. — Не принесу я ей счастья.

— Ты принес счастье всем нам, как же ты не принесешь счастья ей? Иди, выспись, пан король, утро вечера мудренее. А то шастаешь тут, ровно привидение!

Он сказал:

— Ну, я буду повеселее… — И улыбнулся бабке Кристине.

Но все равно продолжал шагать от печки к окнам и вокруг большого стола до самого рассвета. Он уже не плакал, но веселей не стал.

Рано утром за ним Кристина пришла и сказала:

— Эх ты, недотепа. Не послушался ты меня, сыночек! Скажи-ка, а не тот ли ты мальчик из замка, которого послали к королеве в Прагу и который уж больше не вернулся?

Пан король посмотрел на нее серьезно и ласково, но ничего не ответил.

— Старики про это шепчутся. Кажется им, будто узнали они тебя. И все ж таки хочется нам верить, что ты король. Я всю ночь продумала и говорю себе: «Ты спросишь его». Скажи, сынок, король ты или нет?

Как бы ему хотелось признаться, что он вовсе не король. Но время для этого еще не настало. Смеет ли он одним своим словом отнять у них веру в себя и всю их надежду? И он сказал:

— Я тот злак, который вырос из земли, чтобы насытить вас.

Он сказал так, словно был не только королем, но самим Иисусом Христом.

Лучи восходящего солнца позолотили большую залу, осветили измученное лицо пана короля, и оно прояснилось.

14

Когда пан король рука об руку с невестой вступил в большую залу, в глаза ему бросился прежде всего венок из ячменных колосьев на синей вышитой ленте, свисавшей с потолка. Под этим венком они встали вместе с невестой. За широким столом важно восседал пан староста Паздера. На блестящей поверхности стола лежала Библия. Дядюшка Фолтын стоял навытяжку позади невесты с видом генерала, а мельник Вавра Стрниско был свидетелем пана короля. Кроме них в большой зале не было никого.

Пан староста взял в руки Библию и открыл ее сразу же на второй странице, ветхой и пожелтевшей, потому что это была старая, чешскобратская Библия, которая пролежала пятнадцать лет, запрятанная в подвале дома старосты. Староста прочитал слова: «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему… Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут (два) одна плоть».

Затем Паздера спросил обоих, хотят ли они стать мужем и женой.

Оба они подтвердили свое желание и подали друг другу руки.

Тогда пан староста громким голосом торжественно изрек: «Вместо духовного лица, отсутствующего в этом городе, окруженном рвами и валами, водами и врагами, я сочетаю вас во имя божье. Аминь!»

Обряд был короткий. Окна были распахнуты настежь, и ласточка влетела в залу и заметалась под деревянным потолком. Она пролетела через ячменный венок, и ее испуганный голосок напомнил звук лопнувшей струны. Все следили взглядом за ласточкой.

Ничего они не подписывали и не целовались. Только крепко держались за руки. Пан король и его жена.

И подвели их пан староста, посаженый отец Стрниско и дядюшка Фолтын к окну, под которым собралась во дворе вся Хропынь и все переселившиеся к ним мужчины, женщины и дети в праздничной одежде, ожидая, когда они увидят пана короля и Марту Худых, которую он выбрал себе в супруги.

Их приветствовали долго не смолкавшими криками:

— Век живи, наш король Ячменек! Будь здорова, королевская супруга!

Многие прослезились. И двадцать четыре хропыньские невесты плакали. Плакала и бабка Кристина, так, как плачут в таких случаях матери, ведь это именно она увидела пана короля спящим на Маркрабинах. Плакала и пани старостиха, ведь она задумала эту свадьбу и посватала пану королю Марту Худы, заботливую и прекрасную.

Прежде чем король и его жена спустились во двор к народу, Марта повязала голову белой косынкой, потому что она была уже замужней.

Все кругом желали новобрачным счастья, здоровья и долгих лет жизни. Дядюшка Старжику за часовней выстрелил в воздух из мушкета, и многие женщины испугались. Грудные дети начали кричать.

— Нынче не стреляйте, дядюшка, — кричали на Мартина Старжику. Один Фолтын его похвалил.

А потом весь городок разместился перед замком за сколоченными из досок, положенных на пустые бочонки столами, на лавках, принесенных изо всех изб, пан король с женой в середине, и теперь они должны были на виду у всех поцеловаться. Много было веселья и смеха, пока хозяйки, подростки и девушки не начали разносить праздничное угощение.

Никто не записал, сколько кур тут съели, жареных и вареных, сколько серн, сколько телят, сколько поросят и гусей. Никто не считал пироги с медом и маком, ватрушки с творогом. Но угощение было очень обильно, и все чувствовали себя словно в раю, особенно потому, что вино лилось рекой, и трактирщик вкатывал все новые бочонки пива, здешнего, хропыньского, и разносил полные кружки водки, тоже здешней, хропыньской!

Все было свое, хропыньское — и куры, и цыплята, и гуси, и серны, и телята, и поросята, пироги и ватрушки, вино, пиво, водка, дети, девушки и парни, мужчины и женщины, бабка Кристина, пани старостиха, пан староста, дядюшка Фолтын, члены управы, пан король и его жена!

— Мы тут сами господа! — выкрикивали все, и это был прекраснейший из дней.

— На Гостынеке коронуем тебя! — кричали пану королю. — Наденем на тебя корону из ячменя! Но только после войны.

— Будет вам говорить о войне! — потребовали другие.

Потом отнесли и отвезли угощение с пиршества всем, кто караулил в лесах, на валах, у реки и у пруда, дозорным и лазутчикам, которых выслал дядюшка Фолтын.

Так они ели и пили целый день под открытым небом, слушая песни жаворонков и кваканье лягушек в обоих прудах, в Старом и в Гетмане. Над головами гостей носились ласточки и веселые белые чайки-рыбачки, а на вязах и грабах возле мельницы чирикали воробьи. Сладко благоухала бузина, ягоды ее, желтоватые, словно сливки, и деревья позади серебрились на солнце. Наелись досыта петухи и куры, коровы и свиньи в хлевах, кони в конюшнях, а главное — Березка, которой приносили и сладости. Насытились воробьи, и пчелы насосались сладкого сока и разлитого пива.

Ох, до чего же развеселились и раскричались мужики и парни! Как краснели девчата и багровели бабы! Всюду мелькали головные платки, белые, шафрановые и подкрашенные ромашкой, не топорщились уже кружевные воротники, смялись отглаженные рукавчики! За душистыми кустами бузины целовались молодые парочки, и деды подзадоривали пана короля, чтобы он покрепче прижимал к себе свою красавицу жену:

— Ты думаешь, пан король, ты ее выбрал сам? Нет, это мы все ее выбрали!

Все хохотали и понемножку распускали свои пояса.

Потом засвистели дудки и загремел барабан.

Мать пресвятая, это был танец! Сначала выступили соло пан король с новоиспеченной пани королевой, теплой, словно пирожок из печи, как маргаритка прекрасной и веселой — ну просто картинка!

Пан король танцевал как испанец. Видно было, что он походил по белу свету, пожил среди воспитанных людей. Шпоры у него позвякивали, а золотая звезда ярко светилась на синем камзоле. И камзол этот был здешний, хропыньский, хотя сукно и подкладку привезли валахи. Ведь мы сшили этот камзол пану королю.

Наевшись, напившись и натанцевавшись, хропыньцы раздулись от гордости и стали спорить, что древнее — Хропынь или Кромержиж.

— Хропынь древнее, но прекраснее всех городов на свете — Кромержиж!

— Был прекраснее, его уж нет! А Хропынь будет стоять вечно!

— Всюду беда. А в Хропыни вон какая еда! — начали гости говорить в лад.

Пили за здоровье пана короля и его молодой жены.

— Галушками да пряниками надо тебе мужа кормить, Марта, чтобы пан король поправился!

Бабка Кристина обиделась:

— А я, что ли, плохо кормила его?

— Может, пан король плохо спал. Теперь все будет иначе! С молодой женой спится сладко!

Так они подтрунивали над паном королем и его молодой женой. Марта то и дело заливалась краской до самого воротника.

Потом гости принялись за рыбака Даниэля и его жену, расспрашивая, как они себя чувствуют в качестве королевских родственников.

— Уж столько сидели у воды, что поймали в зятья короля!

— Пан король, ты чего глядишь великомучеником? — крикнул кто-то из далекого угла.

Пан король рассмеялся.

— Погоди немножко, скоро мы тебя с молодой женой в постельку отправим.

И много велось таких и им подобных речей, а тем временем зашло солнце за Старый пруд и тень от замка легла на пирующих.

Все притихли. Жалко было, что кончился такой славный день.

Но музыканты снова заиграли. Визжали дудки, и грохотал барабан, лихой, валашский.

— Скоро в кустах светлячки начнут светить, — сказала Марта пану королю.

— Как твои глазки, — ответил пан король.

Вдруг в бржестском лесу раздался выстрел из мушкета. Все насторожились. Кто-то сказал весело:

— Бржестские стреляют белок.

— Нет. Это у нас, — воскликнул пан король и побледнел. — Привести Березку. Трубите тревогу!

Пока приводили Березку и трубили тревогу, пан король поцеловал свою молодую жену в губы и сказал:

— Прощай! Я знал, что так будет!

Рыбака Даниэля и его жену он попросил:

— Спрячьте ее, пока все не кончится.

Гости разбежались во все стороны, точно воробьи от выстрела. Они вскакивали в темноте на коней и спешили по улице к Заржичи. Пан король, перегнувшись с седла, что-то наказывал дядюшке Фолтыну, своему генералу. Потом отдал приказ старосте:

— Защищайте замок!

Пан король и другие всадники исчезли во тьме.

За гумнами они встретили дядюшку Бртю Яна. Он кричал и махал мушкетом:

— Пан король, пан король! Измена! Вы слышали мой выстрел? Слышали? От Бржеста прискакали кроваты, целый эскадрон, за ним другой — драгуны. Кроватов вел попик из Бржеста, тот самый, проклятый! Над головой он держал золотой крест и кричал: «Не стреляйте в меня, а то угодите в пекло!»

— Почему стрелял ты один? — воскликнул дядюшка Фолтын, генерал.

— Двое других на перекрестке были те, кого вы тогда велели выпороть. Ондра Билек и Ян Ржепу, которые под новый год, вместо того чтобы сторожить, ушли в костел в Бржест. Они подняли руки, бросили ружья и стали креститься.

Он не договорил. В ночной тишине раздался топот копыт.

— Вперед, на них, — мощным голосом вскричал пан король.

Дядюшка Фолтын гарцевал на гнедом возле него, мрачный и страшный.

И вдруг ночной сумрак окрасился багрянцем — это горел стог у Расины. Там послышались выстрелы и крики.

— Грянул бой, — прошептал пан король и пришпорил Березку.

15

В полночь, когда пан король и его всадники прогнали императорских драгун с жнивья по дороге к Заржичи, а со стороны Гетмана на них напали болотные дозоры и многих чужаков сбили с коней наземь, вдруг раздалась стрельба в стороне Плешовца. Это были шведы, которые неслышно, по-кошачьи прокрались через лес Садки, подпалили смоляными факелами избы в Плешовце и стога на полях у леса Спаленого. А после этого построились и в боевом порядке, по всем правилам настоящей баталии двинулись вперед, выкрикивая проклятия и распевая песню, в которой поносили Тилли, давно мертвого: «Fleuch, Tilly, fleuch!»[169]

У них были ленты шведских цветов через плечо, шведское оружие в руках, но то были ландскнехты из Гессена, Силезии и Померании, а командовал ими господин фон дер Фогелау, который пришел убить полковника Герштенкорна, чтобы тот исчез с лица земли и никогда больше не появлялся. А на вопрос Торстенсона, куда девался Георг фон Герштенкорн, полковник, сражавшийся у Лютцена, Виттштока, Свидницы, Пайкуль, не покривив душой, сможет доложить: «Убит как дезертир». И ни один лютеранский пастор не принесет известия, что он правит как король где-то тут на Гане.

Не потребовались даже повозки, в них не успели запрячь лошадей и вывезти их, пан король победил императорских драгун и хорватов, которых привел через Бржест господин фон Таронлог. Теперь они грабили Заржичи и Плучиско и силой заставили крестьян разбирать стога и крестцы и грузить при свете горящих домов снопы на подводы.

Пан король прискакал в Заржичи и в Плучиско. Он гнал хорватов ударами шпаги, а жители Заржича и Плучиско стаскивали их с коней вилами. Дядюшка Фолтын выгонял драгун из Киселовиц и там на площади наткнулся на господина Таронлога, который сидел на иноходце и трясся от страха, что господин фон дер Фогелау не подоспеет, как они условились, и ночная прогулка превратится в жестокую битву.

Дядюшка Фолтын взревел:

— Где прячешь бржестского попишку? — а дядюшка Клабал, Микулаш, проткнул Таронлогу горло алебардой.

В Киселовицах на площади хропыньские нашли и Билека, предателя, и богомольца Ржепу и забили их цепами. Драгуны стали было отбиваться саблями и даже ранили Якуба Хватала и Павла Хованцу, но потом поскакали в Бржест вслед за попишкой, иезуитом, который удирал впереди всех с золотым крестом.

Гляньте-ка, в Киселовице притащились жалковицкие мужики с вилами, цепами, а иные с валашскими топориками, примкнули к дядюшке Фолтыну и искали, куда делся пан король.

А пан король возвращался уже с большой толпой заржичских мужиков, взбешенный, точно Люцифер. Глаза его налились кровью. На стерне у сгоревшего стога он построил свое войско и приказал:

— За ними, в Бржест!

Дядюшка Фолтын прискакал из Киселовиц и донес о кончине господина Таронлога. Пан король пожал руку Клабалу Микулашу, который по-военному отсалютовал алебардой.

— Будь вас побольше да вам бы кирасы, я выгнал бы всех хорватов и шведов!

Но на эти слова, точно в насмешку, раздался крик из Хропыни.

Пан король привстал на стременах и скомандовал:

— В Хропынь! К черту Бржест!

Они вихрем неслись по стерне, конные и пешие. На хропыньских гумнах было пусто. Только псы во дворах злобно надрывались.

— Что происходит? — спросил дядюшка Фолтын пана короля.

— Не знаю, — ответил пан король. — Видать, еще один отряд хорватов с другой стороны!.. Ох, над Плешовцем пламя! Подожгли, прорвались!

Пан король ехал по широкой улице от Гетмана к замку.

— Там орудует староста Паздера, — засмеялся он.

У замка стреляли. Слышались вопли, стоны и проклятия.

Когда они приблизились еще на сто шагов, пули засвистели у них над головой, точно шмели. Раненый Ян Стазку вскрикнул и упал лицом на землю. Они увидели, что горит крыша замка и что толпа на площади — не хорваты и не драгуны, а шведские ландскнехты!

— Они объединились! — захохотал пан король словно дьявол. — Именем господа, дети мои! — провозгласил он вовсе не по-дьявольски.

Но дядюшка Фолтын разразился проклятиями:

— Дьявольщина! Их тут, что муравьев.

— На число их не глядите! — кричал пан король. Вот теперь он был похож на жениха, отправляющегося на свадьбу.

А свадебные гости скакали верхом и бежали за ним с мушкетами, саблями и алебардами, с вилами, цепами и косами. И сразилось войско господина фон дер Фогелау и войско фельдмаршала Торстенсона с войском безземельных и малоземельных крестьян и батраков, которые отказались идти на барщину, с войском голодных, которым только их бунт позволил досыта наесться, с войском нищих, которым бунт принес изобилие. Они поняли, что на них напали с двух сторон. Что император вступил в союз со шведами, а епископ с еретиком. Их окружили, чтобы забрать у них урожай. Они понимали, что надо прогнать, уничтожить пришельцев, иначе их самих загонят и убьют.

— Мы тут сами господа! — кричал король Ячменек.

— Мы тут сами господа! — кричали его воины вместе с ним, стреляли, рубили, кололи.

Ох, они дрались в июле, будто на храмовом празднике! Дрались так, как дерутся на свадьбах!

— Держитесь! — призывал их пан король, и они держались.

Сражались бешено, упорно, по-ганацки, посинев от гнева. Визжа от ненависти. Пар от них шел! Сердце их разрывалось! И женщины помогали им, вооружившись ножами и цепами. И женщины умирали на поле боя. Погибла старостиха от удара палашом, пала Полковская, вдова бедняка, затоптанная копытами шведских коней. Пронзили и старое сердце бабки Кристины, когда она прибежала с горшком кипятка и в ярости выплеснула его на шведского ландскнехта.

Потомственного старосту Паздеру, толстого и неповоротливого, шведы забили прикладами мушкетов. При этом они орали по-немецки: «Zetter und mordio!»[170] Рядом с ним полегли Томаш Ганзарек, Микулаш Шкралоупек и Якуб Хватал.

Отступали то шведы, то хропыньцы и снова возвращались на прежние места. Пан король искал командира шведов и нашел его, а хропыньцы и шведы наблюдали, как он фехтует с толстым шведом, который, конечно, тоже оказался немцем, потому что кричал: «Du Hund, du Schwein, du Gerstenkorn!»[171], — но недолго он ругался.

И после этого шведы не бежали, а строились снова и снова и атаковали дядюшку Фолтына, который слез с раненого гнедого и вместе с Плевой, Выметалом, Павлом Хованцу и Мартином Старжику, прислонившись спиной к стене замка, среди дыма и смрада бился, пока не рухнул на землю. Перевернуты были столы, за которыми сегодня пировали, повалены бочки, и шведы хватали оловянные кувшины и швыряли их в хропыньцев.

Пан король ненадолго выехал из гущи бойцов. И посмотрел сквозь тьму в сторону Киселовиц и на зарево пожара за Заржичи.

То, чего он ожидал, свершилось.

В ночной тьме раздался стук копыт хорватских коней. Вернулись и драгуны на помощь шведам! Королева и император вступили в союз на хропыньской площади, Торстенсон побратался с Галласом, черт с дьяволом!

Пан король пробился через ряды шведов к воротам замка.

— Откройте! — закричал он защитникам замка Завадилику, Вондре Фишмистру, Хытилу и Цоуфалу с молодыми парнями, не испугавшимися пожара.

— За мной! — крикнул пан король и соскочил с Березки.

— Беги, — похлопал он лошадь по спине, и Березка побежала, затем остановилась за часовней у забора, опустив голову, пока ее не увел под уздцы шведский ландскнехт.

Кто мог, побежал за паном королем. Лестницы и замковые коридоры были забиты людьми. Ворота завалили изнутри. Из замка стреляли по шведам, драгунам и хорватам.

До рассвета шведы, драгуны и хорваты осаждали замок. Они палили по замковым окнам из мушкетов. Крыша замка, подожженная намоченными в смоле пучками соломы, сгорела вместе с балками, ее поддерживающими. Сгорел и резной деревянный потолок, вспыхнул и венок из ячменных колосьев.

Пан король, дядюшки Фишмистр, Хытил, Цоуфал вместе с молодыми парнями, веселыми как всегда, бросали из окон тлеющие бревна и покрикивали при этом:

— Что, помирились господские прихвостни, шведские наемники с императорскими?

Но это была уже смелость отчаяния. У них не оставалось ни пуль, ни пороха. Они задыхались в чаду, черные от копоти, в прожженной одежде.

Вдруг левое плечо пана короля пронзила боль.

Ох, он хорошо знал эти тупые удары. Дважды они уже были нацелены на его сердце. И вот в третий раз.

Через дым и чад донеслись слова его команды:

— Прекратить бой! Хоть кто-то из Хропыни должен остаться в живых!

Он был бледен как мертвец.

— Ты ранен, пан король? — спросил дядюшка Фишмистр.

— Ранен, — ответил он.

Внизу проломили ворота, на лестнице затопали сапоги. Раздались крики:

— Куда ты уходишь, пан король?

— На Маркрабины! Сдавайтесь только шведам! — приказал пан король.

С детства он помнил деревянные ступеньки с черного хода в подвал. Он спустился вниз. Скрипнул замок, дверка отворилась, он вышел к пруду, на болото с камышами. Словно в тумане увидел он хижину Даниэля. Вошел через распахнутые двери в сенцы, где пахло сетями и рыбой. На земле валялся разорванный белый платок с прядью каштановых волос…

Он нагнулся, пошатываясь. Поднял платок. На нем была кровь. Еще не засохшая кровь невесты.

— Прости меня, — прошептал он. Взял окровавленный платок с прядью каштановых волос и ушел из хижины Даниэля.

А вот и солнце взошло! Стволы дубов у земли позолотились.

Левая рука его, вся мокрая, немела. Страшно жгла рана… Он потрогал плечо. Прижал к ране белый платок, который тотчас окрасился алой кровью.

Это не сон! Это кружится голова. Такое головокружение мне знакомо. Но надо добраться до ячменя, который я приказал оставить несжатым. Мне худо как никогда, так плохо было, пожалуй, только однажды, на кладбище в Кундуз-Кале во время вьюги. Но там не было этой вековой липы, расщепленной молнией и стянутой ржавым обручем.

Я ранен в третий раз. Трех женщин я убил. Четвертая жива. Но я уже мертв… Да, правда! Тень Ячменька ползет, ползет и растает, едва только солнце поднимется повыше.

Трех женщин я убил… Нет, не убил. Первую убил отец Исаакиос, вторую — чума. А третья жива. Ее просто похитили. Увезли в шведский лагерь, в Моштенице. Я убил и третью женщину! А это конец!

Ему хотелось заплакать над всеми тремя погибшими женщинами. Но он не мог. Глаза его были сухими. И горло пересохло, а в плече огнем горела третья рана. Огонь ширился, охватывая всю онемевшую руку и сердце тоже.

— Мы никуда больше не поедем, никуда, моя Березка!

Как тяжело подниматься на такую низкую межу! Но там вон на пригорке растет прекраснейший ячмень на свете. Без сорняков, с крупными зернами. Да какие же это колосья! Это гроздья винограда! Ячмень волнуется как море и пахнет хлебом.

— Мне надо отдохнуть. На меже среди тимьяна. Но если я сейчас сяду, я уже никогда не встану! Откуда столько крови в рукаве? И на платке! Не буду я прикладывать к ране ее платок. Жалко! А чего мне, собственно, садиться? Мансфельд умер стоя, когда его все покинули. Мансфельд был ландскнехт. А я не ландскнехт! И никто меня не покидал!

Он встал, возвышаясь над ячменем. Колосья были ему по пояс.

Но он их не видел. Неужто ослеп? Он вздохнул, как мать Марика над могилой в Кундуз-Кале:

— Ах!

Вздох вернул ему зрение. Волновалось, шумело поле на Маркрабинах.

А над Хропынью, над его разрушенным, погибшим родным домом, взвивались тучи дыма. Раздавались крики и лязг железа, стрельба и страшный вой. И сквозь рыдания донесся сдавленный вопль:

— Ячменек, Ячменек! Помоги!

Он хотел броситься на этот призыв, бежать, лететь через поле, через Маркрабины. Но его тянул к земле тяжелый камзол.

— Как трудно снять камзол одной рукой!

И все-таки ему удалось сбросить тяжелый, окровавленный камзол, и он схватился за шпагу. Закричал что было сил:

— Не бойтесь! Я к вам вернусь!

Но земля закружилась у него под ногами. Все заволокло серой, тусклой тьмой… И он упал лицом в колосья, которые сомкнулись над ним.

16

Фельдмаршал Торстенсон так никогда и не узнал, был ли чешский дворянин полковник фон Герштенкорн убит при бегстве из Оломоуца или он и потом правил в городке Хропынь.

Когда же управляющий Ганнес по приказу регента Берга, дернувшегося из шведского плена, велел работникам сжать поле на Маркрабинах, которое так и осталось стоять и колосья перезрели, там нашли окровавленный синий камзол пана короля. А тела его не нашли. Не нашли ни золотой звезды, ни шпаги. Камзол тайком закопали под вековой липой. Ничего, когда он снова вернется к ним во всей своей славе, они сошьют ему новый, еще красивее прежнего.

Перевод И. Бернштейн.

КАРЛШТЕЙНСКИЕ ВЕЧЕРА