– Да, они изверги, убийцы, и Нель в их руках… Но они уже не убьют ее, – снова прошептал он.
Он сделал несколько шагов к арабам, опять остановился и вдруг с необычайной быстротой поднял ружье и прицелился.
Два выстрела, один за другим, разбудили эхо в ущелье: Гебр свалился на землю, как мешок песка, а Хамис наклонился в седле и хлопнулся окровавленным лбом о шею лошади.
Та же участь постигла обоих бедуинов, которые издали крик ужаса и, соскочив с лошадей, бросились к Стасю, думая убить его, вместо того чтоб обратиться в бегство, чего Стась очень хотел, не желая им смерти.
Наступила гробовая тишина.
Ее прерывали лишь стоны Кали, который бросился на колени и, протянув вперед руки, кричал на ломаном языке кисвахили:
– Бвана Кубва![762] Убить льва, убить злых людей, но не убивать Кали!
Стась не слышал его криков. Некоторое время он стоял, не сознавая, что с ним. Но, заметив побелевшее личико Нель, ее испуганные, широко раскрытые от ужаса глаза, он подбежал к ней.
– Нель! Не бойся!.. Нель! Мы свободны!..
Действительно, они были свободны. Но вместе с тем они были брошены в дикой безлюдной пуще, в дебрях Черного материка.
XXII
Прежде чем Стась с молодым негром успели перетащить с середины ущелья убитых арабов и тяжелое тело льва, солнце спустилось еще ниже, и скоро должна была наступить ночь. Но ночевать тут же, рядом с трупами, было невозможно; и хотя Кали, показывая на убитого зверя, гладил себя по груди и повторял, причмокивая языком: «Мсури ньяма» (хорошее мясо), Стась не дал ему заняться «ньямой», а велел ловить лошадей, разбежавшихся после выстрелов. Черный юноша очень ловко справился с этим поручением: вместо того чтоб гнаться за животными вдоль ущелья, он, понимая, что они будут убегать от него все дальше вперед, вскарабкался наверх и кратчайшим путем, минуя извилины, забежал спереди. Таким образом он без труда поймал двух лошадей, а двух других погнал на Стася. Только лошадей Гебра и Хамиса не удалось отыскать. И без них, однако, осталось четыре, не считая навьюченного багажом и палаткой осла, который обнаружил поистине философское спокойствие в столь трагический момент. Его нашли за ближайшим поворотом, где он тщательно, не спеша пощипывал траву, росшую на дне ущелья.
Суданские лошади вообще привыкли видеть диких зверей, но боятся львов; и их нелегко удалось провести мимо скалы, где чернел еще труп царя зверей. Они фыркали, раздувая ноздри и вытягивая шеи по направлению к окровавленным камням. Но когда осел, помахав только немного ушами, прошел спокойно, они тоже прошли за ним. Ночь надвигалась быстро, но караван проехал все-таки около километра и остановился лишь там, где ущелье опять расширялось, образуя небольшую, полукруглую долину, густо поросшую терновником и кустами колючей мимозы.
– Господин, – сказал юный негр. – Кали зажечь огонь, большой огонь!
И, взяв широкий суданский меч, который он снял с трупа Гебра, он стал срезать им терновник и даже целые небольшие деревца. Когда костер уже был разведен, он не прекратил своей работы, пока не набрал такого запаса, чтоб его хватило на всю ночь.
Затем вдвоем со Стасем они раскинули палатку для Нель под высокой отвесной скалой и окружили ее полукругом широким и высоким колючим забором, так называемой «зерибой». Стась знал из описаний путешествий по Африке, что путешественники защищают себя таким образом от нападения диких зверей. Лошадям не хватило места за забором, и молодые люди, расседлав их и сняв с них баклаги и мешки, только стреножили их, чтоб они не ушли слишком далеко, ища травы или воды. Меа, впрочем, нашла воду неподалеку, в каменной впадине, образовавшей как бы небольшой бассейн под расположенными напротив скалами. Воды было достаточно и для лошадей и для ужина, который был приготовлен из настрелянной утром Хамисом дичи. Во вьюках, которые тащил на себе вместе с палаткой осел, нашлось около трех мер дурры и несколько горстей соли, да еще пучок сушеных корней маниоки.
Ужин, таким образом, вышел на славу. Но его ели почти одни только Кали и Меа. Юный негр, которого Гебр жестоко морил голодом, съел столько, сколько могло вполне хватить на двоих. Но зато он был от всей души благодарен своим новым господам и тотчас же после ужина пал ниц перед Стасем и Нель в знак того, что он хочет до конца жизни остаться их невольником, а затем с такой же покорностью склонился перед ружьем Стася, понимая, по-видимому, что надо снискать к себе также благоволение столь грозного оружия. Затем он заявил, что во время сна «великого господина» и «бэби» он и Меа будут по очереди бодрствовать и смотреть, чтоб не погас огонь; и тут же, усевшись на корточки перед костром, он стал тихонько мурлыкать что-то вроде песенки, в которой ежеминутно повторялись слова: «Симба куфа! Симба куфа!», что означает на языке кисвахили «убитый лев».
Но и «великому господину» и маленькой «бэби» было не до сна. После усиленных просьб Стася Нель съела пару кусков жареного мяса и несколько зерен разваренной дурры. Она говорила, что ей не хочется ни есть, ни спать, а только пить. Стась перепугался, не схватила ли она лихорадку; но, пощупав ее руки, он увидел, что они совсем холодны, даже слишком холодны. Тем не менее он уговорил ее, чтоб она зашла в палатку, где он приготовил для нее постель, предварительно хорошенько обыскав, нет ли в траве скорпионов. Сам он сел на камень со штуцером в руке, чтоб защищать ее от нападения диких зверей, если бы огонь оказался недостаточной защитой. Мучительная усталость овладела им. Он повторял все время про себя: убит Гебр, убит Хамис, убиты бедуины, убит лев, – теперь мы свободны. Но похоже было на то, что эти слова как бы шептал ему кто-то другой и что сам он не понимал их значения. Он сознавал только, что они свободны, но что вместе с тем случилось нечто страшное, что наполняло его беспокойством и давило грудь, точно тяжелый камень. В конце концов мысли стали у него путаться. Он долго смотрел на больших ночных бабочек, кружившихся над огнем, и, наконец, стал клевать носом и задремал. У Кали тоже слипались глаза от сна, но он поминутно просыпался и подбрасывал хворосту в огонь.
Была уже глубокая, темная ночь, очень тихая, что редко случается в тропиках. Слышно было лишь потрескивание пылающего терновника и шипение огня, освещавшего нависшие полукругом скалистые утесы. Месяц не озарял глубин ущелья, но зато в вышине мерцали мириады незнакомых звезд. Стало так холодно, что Стась проснулся. Он стряхнул с себя сонливость и тотчас же подумал о том, хорошо ли защищена от холода малютка Нель.
Но он успокоился, вспомнив, что оставил у нее в палатке на войлоке плед, который Дина захватила с собой из Файюма. Кроме того, он рассудил, что, едучи от самого Нила, хотя незаметно, но все в гору, они должны были за столько дней подняться довольно высоко; следовательно, в такие местности, где лихорадка не грозит уже так, как у низкого берега реки. Пронизывающий ночной холод, казалось, подтверждал это предположение.
Эта мысль придала ему бодрости. Он вошел на минуту в палатку, чтоб послушать, спокойно ли спит Нель. Вернувшись, он сел поближе к огню и опять задремал, а потом даже заснул крепким сном.
Вдруг его разбудило ворчание Саба, который перед тем свернулся клубком у его ног, собираясь тоже заснуть.
Кали тоже проснулся, и оба стали с беспокойством смотреть на собаку, которая, вытянувшись, как струна, навострила уши и, расширив ноздри, нюхала воздух с той стороны, откуда они приехали, впиваясь в то же время глазами в темноту. Шерсть на спине и на шее встала дыбом, а грудь вздымалась от воздуха, который она, ворча, втягивала легкими.
Молодой невольник поспешил подбросить сухих веток в огонь.
– Господин, – шептал он, – взять ружье, взять ружье!
Стась взял ружье и отошел на несколько шагов от огня, чтоб яснее разглядеть что-нибудь в глубокой тьме ущелья. Ворчание Саба сменилось прерывистым лаем. Некоторое время ничего не было слышно. Но вскоре до ушей Кали и Стася донесся издали глухой топот, точно какие-то огромные животные быстро мчались по направлению к огню. Топот этот порождал в тишине громкое эхо, отражавшееся от скалистых стен, и становился все слышнее.
Стась сообразил, что приближается какая-то грозная опасность. Но что бы это могло быть? Может быть, буйволы, а может быть, пара носорогов, ищущих выход из ущелья?.. Если это так и если гром выстрела не испугает их и не заставит повернуть назад, тогда ничто не спасет караван, потому что эти животные ничуть не менее опасны, чем хищники; они не боятся огня и растопчут все на своем пути…
А может быть, это какой-нибудь отряд Смаина, который, наткнувшись в ущелье на трупы, мчится по следам убийц? Стась сам не знал, что было бы лучше – скорая смерть или новый плен. У него мелькнуло при этом в голове, что если сам Смаин находится в отряде, то дервиши или убьют их немедленно, или, что еще хуже, замучат перед смертью страшными пытками. «Ах, – подумал он, – пусть бы это были лучше звери, а не люди!»
Топот между тем становился все громче и превратился в гром копыт… Наконец в темноте показались блестящие глаза, вздутые ноздри и развевающиеся от быстрого бега гривы.
– Лошади! – воскликнул Кали.
Действительно, это были лошади Гебра и Хамиса. Они прибежали во весь опор, гонимые, по-видимому, страхом, но, попав в круг света и увидев своих стреноженных товарищей, взвились, фыркая, на дыбы, врылись копытами в землю и с минуту стояли как вкопанные.
Стась, однако, не опустил ружье. Он был уверен, что за лошадьми вот-вот вынырнет из темноты косматая голова льва или плоский череп пантеры. Но он ждал напрасно. Лошади мало-помалу успокоились, да и Саба скоро перестал нюхать воздух и, покружившись по своей собачьей привычке несколько раз на месте, лег, свернулся в клубок и закрыл глаза. По-видимому, если какой-нибудь хищный зверь и гнался за лошадьми, то, почуяв дым или завидев блеск огня на скалах, не решился приблизиться и ушел.