– Что-нибудь, однако, их сильно перепугало, – сказал Стась Кали, – если они не боялись пробежать мимо трупов льва и людей.
– Господин, – ответил молодой негр, – Кали догадаться, что случилось. Много, много гиены и шакалы войти в ущелье и идти к трупам. Лошади перед ними бежать, бежать, а гиены за ними не гнаться, потому что они кушать Гебра и тех, других…
– Может быть, а ты пойди-ка расседлай лошадей, возьми баклаги и мехи и принеси сюда. Не бойся, ружье защитит тебя.
– Кали не бояться.
И, раздвинув немного ветви терновника у самой скалы, он вышел за ограду зерибы.
В это время вышла из палатки Нель. Саба тотчас же встал и, толкая ее носом, ждал обычных ласк. Она протянула было сначала руку, но тотчас же отстранила ее, как бы с отвращением.
– Стась, что случилось? – спросила она.
– Ничего. Прибежали те две лошади. Это их топот разбудил тебя?
– Я уже раньше проснулась и хотела даже выйти из палатки, только…
– Только что?
– Я думала, что ты, может быть, рассердишься.
– Я? На тебя?
Нель подняла глаза и стала смотреть на него таким странным взглядом, каким никогда до тех пор не смотрела. По лицу Стася пробежало глубокое удивление: в ее словах и взгляде он ясно прочел страх.
«Она меня боится», – подумал он.
И в первую минуту он почувствовал что-то вроде горделивого самодовольства. Ему льстила мысль, что после того, что он совершил, даже Нель считает его не только вполне взрослым человеком, но даже каким-то грозным воином, наводящим страх кругом. Но это длилось недолго. Невзгоды развили в нем ум и наблюдательность; он сообразил, что в тревожных глазах девочки, кроме страха, видно как бы отвращение к тому, что случилось, – к пролитой крови и к жестокостям, свидетельницей которых она была. Он вспомнил, как она только что отняла руку и не захотела погладить Саба, который придушил одного из бедуинов. Да! Стась ведь и сам чувствовал ужас в душе. Одно дело было читать в Порт-Саиде об американских трапперах, дюжинами убивавших на Диком Западе краснокожих индейцев, и другое – совершить это самому и видеть, как живые за минуту перед тем люди хрипят в предсмертных судорогах среди луж крови. Да! Сердце Нель, несомненно, полно не только страха, но и отвращения, которое останется в нем навсегда. «Она будет бояться меня, – подумал Стась, – и в глубине души никогда не перестанет меня упрекать за то, что я совершил. И это будет мне наградой за все то, что я для нее сделал».
При этой мысли сердце его защемило от горя. Он ясно давал себе отчет в том, что если бы не Нель, он давно или был бы убит, или бежал бы… Ради нее, значит, вынес он все эти невзгоды, и вот за все эти страдания и лишения – она стоит теперь перед ним, испуганная, точно совсем не та маленькая сестричка, как прежде, и подымает на него глаза не с прежней доверчивостью, а с нерешительностью и страхом. Стась почувствовал себя глубоко несчастным. В первый раз в жизни он понял горечь человеческой неблагодарности. Слезы невольно просились у него на глаза, и, если бы не мысль, что «грозному воину» не подобало плакать, он, наверно, расплакался бы.
Он удержался от слез и спросил:
– Ты боишься, Нель?..
Она ответила тихо:
– Да, мне страшно!..
Стась приказал Кали принести войлоки из-под седел и, прикрыв одним из них камень, на котором он перед тем дремал, разостлал другой на земле и сказал:
– Садись тут, рядом со мной, поближе к костру… Какая холодная ночь, не правда ли? Если тебе захочется спать, ты прислонишься ко мне головой и заснешь.
Нель повторила:
– Мне страшно!..
Стась тщательно закутал ее в плед. Так сидели они несколько времени молча, прижавшись друг к другу, освещенные розовым светом, озарявшим скалы и искрившимся на слюдяных пластинках, которыми были испещрены каменные громады.
За зерибой слышно было, как фыркали лошади и как хрустела трава у них на зубах.
– Слушай, Нель, – заговорил Стась, – я должен был это сделать… Гебр пригрозил, что зарежет нас, если льву мало будет одного Кали и он погонится за нами и дальше. Ты ведь слышала?.. Подумай, он ведь грозил этим не только мне, но и тебе. И он бы это сделал! Скажу тебе откровенно: если бы не эта угроза, то, хотя я и думал об этом и раньше много раз, я не стрелял бы и теперь в них. Я чувствую, что не мог бы этого сделать… Но этот проклятый Гебр перешел всякую меру. Ты видела, как он жестоко истязал бедного Кали. А Хамис? Как подло продал он нас! К тому же, знаешь, что было бы, если бы они не нашли Смаина? Гебр начал бы так же истязать и нас… и тебя. Мне страшно подумать, как он бил бы тебя каждый день корбачом и замучил бы нас обоих; а после нашей смерти он вернулся бы в Фашоду и сказал бы, что мы умерли от лихорадки… Я поступил так не из жестокости, Нель. Я должен был думать о том, как бы спасти тебя… Я думал только о тебе…
И в его мыслях отразилась вся та горечь, которой было переполнено его сердце. Нель поняла это, по-видимому; она прижалась к нему крепче, а он, овладев минутным волнением, продолжал:
– Я ведь не изменюсь от этого и буду беречь тебя и заботиться о тебе как прежде. Пока они были живы, не было никакой надежды на спасение. Теперь мы можем бежать в Абиссинию. Абиссинцы черны и дики; но они – христиане и враждебно настроены против дервишей. Была бы ты только здорова; тогда это нам удастся, – до Абиссинии не очень далеко. А если бы нам даже не удалось, если бы мы попали в руки Смаина, то не думай, что он будет нам мстить. Он никогда в жизни не видел ни Гебра, ни бедуинов. Он знал только Хамиса. Но что ему Хамис? Притом мы можем Смаину вовсе не говорить, что Хамис был с нами. Если нам удастся добраться до Абиссинии, тогда мы спасены, а если нет, тогда все равно тебе не будет хуже, потому что таких извергов, как те, я думаю, нет на свете… Не бойся меня, Нель!
И, желая возбудить ее доверие и вместе с тем придать ей бодрости, он начал гладить ее рукой по русой головке. Девочка слушала, боязливо поднимая на него глаза. Видно было, что она хочет что-то сказать, но не решается и боится. Наконец она склонила голову, так что волосы совсем закрыли ее лицо, и спросила еще тише, чем прежде, слегка дрожащим голосом:
– Стась…
– Что, милая?
– А они сюда не придут?..
– Кто? – спросил с недоумением Стась.
– Те… убитые?
– Что ты говоришь, Нель?
– Я боюсь!.. Мне страшно!..
И бледные губки ее стали дрожать.
Наступило молчание. Стась не верил, чтоб убитые могли воскресать. Но так как была глубокая ночь и тела их лежали недалеко, ему стало тоже как-то не по себе. Дрожь пробежала по его телу.
– Что ты говоришь, Нель? – повторил он. – Это Дина научила тебя бояться привидений… Мертвые не…
Он не докончил, так как в ту же минуту случилось что-то страшное: среди ночной тишины в глубине ущелья, в той стороне, где лежали трупы убитых, раздался вдруг какой-то нечеловеческий ужасный хохот, в котором трепетали отчаяние и радость, жестокость и страдание, плач и насмешка, – раздирающий душу судорожный хохот сумасшедших.
Нель вскрикнула и изо всех сил обхватила ручонками Стася. У мальчика самого волосы стали дыбом. Саба вскочил и стал рычать.
Но сидевший поодаль Кали спокойно поднял голову и проговорил почти весело:
– Это гиены смеяться над Гебра и льва…
XXIII
Страшные события предыдущего дня и впечатления ночи так измучили Стася и Нель, что, когда усталость наконец свалила их, они заснули как убитые, и девочка лишь около полудня вышла из палатки. Стась встал немного раньше с войлока, растянутого у костра, и в ожидании своей подруги приказал Кали заняться завтраком, который, ввиду позднего часа, должен был вместе с тем быть и обедом.
Яркий свет дня разогнал ночные страхи. Оба проснулись, не только отдохнув, но и с большей бодростью в душе. Нель выглядела лучше и чувствовала себя крепче. А так как им обоим хотелось уехать как можно дальше от места, где лежали убитые суданцы, то сейчас же после завтрака все сели на лошадей и тронулись в путь.
В эту пору дня все путешествующие по Африке останавливаются на полуденный отдых, и даже караваны негров прячутся в тени больших деревьев, так как это – время так называемых «белых часов», часов зноя и безмолвия, когда солнце жжет немилосердно и, кажется, глядит с высоты, ища, кого бы убить. Все звери уходят в самую чащу, пение птиц прекращается, не слышно жужжания насекомых, и вся природа погружается в тишину, не обнаруживая никаких признаков жизни и как бы желая спрятаться и защититься от глаз злого божества. К счастью, одна из стен ущелья бросала глубокую тень, и путники могли двигаться вперед, не чувствуя палящего зноя. Стась не хотел покидать ущелья, во-первых, потому, что наверху их могли заметить издали отряды Смаина, а во-вторых, потому, что в ущелье было легче найти в расселинах скал воду, которая в открытых местах впитывалась в землю или испарялась под зноем солнечных лучей.
Дорога все время, хотя едва заметно, подымалась в гору. На скалистых стенах видны были по временам желтые отложения серы. Вода в расселинах тоже была пропитана ее запахом, что неприятно напоминало обоим детям Омдурман и махдистов, которые смазывали головы жиром, смешанным с серным порошком. В других местах чувствовался запах мускусных кошек, а там, где с высоких обрывов спускались почти до самого дна ущелья пышные каскады лиан, распространялся опьяняющий аромат ванили. Маленькие путешественники охотно останавливались в тени этих завес, испещренных узорами из пурпурных и лиловых цветов, которые вместе с листьями доставляли корм для лошадей.
Животных не было видно. Лишь кое-где, на гребнях скал, сидели на корточках обезьяны, напоминавшие на фоне неба фантастических языческих божков, какие в Индии украшают карнизы пагод. Крупные самцы, с большими гривами, при виде Саба скалили зубы или оттопыривали в виде трубки губы в знак удивления и гнева, подпрыгивая при этом, моргая глазами и почесывая бока. Но Саба, привыкший уже видеть их постоянно, мало обращал внимания на их угрозы.