Но ужину не суждено было кончиться для девушки благополучно. После второго блюда на пороге столовой появился Войтуша и, дуя на замерзшие пальцы, закричал:
— Паненка! Шапку я оставил, но пана Тачевского нет в Выромбках; он уехал с ксендзом Войновским.
Услышав это, пан Понговский изумился, нахмурил брови и, устремив свои железные глаза на мальчика, спросил:
— Что такое? Какая шапка? Кто тебя посылал в Выромбки?
— Паненка, — испуганно отвечал мальчуган.
— Я, — повторила панна Сенинская.
И, видя обращенные со всех сторон на себя взгляды, она страшно смутилась, но не надолго, так как находчивый женский ум быстро пришел ей на помощь.
— Пан Тачевский привез сюда раненых, — проговорила она, — но мы с тетушкой очень плохо приняли его. Вот он и рассердился и без шапки убежал домой, а я ему отослала шапку.
— Правда, мы не очень-то любезно приняли его, — отозвалась пани Винницкая.
Пан Понговский облегченно вздохнул, и лицо его стало менее грозным.
— Хорошо сделали! — сказал он. — А шапку я и сам бы отослал ему, ведь у него, наверно, нет другой.
Но благородный и беспристрастный пан Циприанович начал заступаться за Тачевского.
— Мой сын, — проговорил он, — нисколько не обижается на него. Они сами принудили его драться, а он их потом еще отвез к себе, перевязал и угостил. Букоемские говорят то же самое, да еще прибавляют, что он прекрасно владеет саблей, и если бы захотел, то мог бы и не так искалечить их. Ловко! Хотели его проучить, а сами нашли в нем учителя. Если это правда, что его величество король собирается на турок, то ему такой человек, как Тачевский, пригодится там.
Пан Понговский с неудовольствием слушал эти слова и, наконец, сказал:
— Это ксендз Войновский научил его этому искусству.
— Ксендза Войновского я видел только раз за богослужением, — говорил Циприанович, — но много слышал о нем еще в бытность мою в войсках. Другие ксендзы смеялись над ним тогда, говоря, что его дом подобен ковчегу, в котором он, точно Ной, воспитывает всяких животных. Во всяком случае, я знаю, что это был добрый рубака, а теперь благороднейшая душа, и если пан Тачевский перенял у него эти свойства, то я желал бы, чтобы мой сын, когда он выздоровеет, не искал себе другого друга…
— Говорят, что сейм немедленно займется стягиванием войск, — желая переменить разговор, вставил пан Грот.
И разговор перешел на войну. Но после ужина, выискав удобную минутку, панна Сенинская подошла к пану Циприановичу и, подняв на него свои синие глазки, сказала:
— Ваша милость, вы очень, очень добры.
— Это почему же такое? — спросил Циприанович.
— Потому что вы заступились за пана Яцека.
— За кого? — спросил Циприанович.
— За пана Тачевского. Его зовут Яцек.
— Ба! А сами вы так сурово отзывались о нем. Зачем же?
— Еще хуже с ним обошелся опекун. Но я признаюсь вашей милости, что мы поступили с ним несправедливо, и думаю, что его следует чем-нибудь утешить…
— Он тоже, вероятно, обрадуется, услышав это от вас!
А девушка отрицательно покачала своей золотой головкой.
— О нет! — с печальной улыбкой произнесла она. — Он уже навеки рассердился на нас…
Циприанович посмотрел на нее поистине добрым, отеческим взглядом.
— Да кто же может навеки рассердиться на вас, мой прелестный цветочек?
— О, он может!.. А что касается до утешения, то для него было бы самым лучшим, если бы вы сами сказали ему, что не гневаетесь на него и считаете его невинным. Тогда бы уж и опекун должен был отдать ему справедливость, в которой мы отказали ему.
— Вижу, что вы вовсе не были с ним так резки, коли теперь так горячо заступаетесь за него.
— Потому что меня мучает совесть, и я не хочу никого обидеть, а кроме того, он один на всем свете и такой бедный.
— Ну, так я скажу вам, что я уже давно решил это в душе. Опекун ваш, как гостеприимный хозяин, заявил мне, что не отпустит меня, пока мой сын не поправится, но и Стаха и Букоемских можно хоть завтра забрать домой. Но перед отъездом я непременно побываю и у пана Тачевского и у ксендза Войновского и сделаю это не по какой-нибудь доброте, а потому, что считаю, что должен это сделать. Я не говорю, что я злой, но, думаю, что если и есть здесь кто-нибудь добрый, так это не я, а вы. Не оспаривайте!
Однако девушка начала протестовать, чувствуя, что ее интересует не только справедливость по отношению к Яцеку, но и другие вещи, о которых не посвященный в ее девичьи расчеты Циприанович не мог ничего знать. Но сердце ее переполнилось благодарностью к нему, и, отправляясь спать, девушка поцеловала ему руку, за что пан Понговский сильно рассердился на нее.
— Ведь это только дворяне в третьем поколении, а до того были купцами, — говорил он. — А ты должна помнить, кто ты!
VI
Спустя два дня Яцек отправился с десятью дукатами в Радом, чтобы прилично экипироваться перед отъездом, а ксендз Войновский остался в приходском доме, размышляя, где бы взять еще денег на полное военное обмундирование, на лошадей, подводы, свиту, — на все то, что должен был иметь дружинник, если он уважал приличия и не хотел, чтобы его самого считали за какого-то выскочку.
В особенности следовало так поступить Тачевскому, носившему громкое и славное, хотя уже и несколько позабытое в Речи Посполитой имя.
И вот в один прекрасный день ксендз Войновский сел к столу, нахмурил брови, так что седые волосы спустились ему на лоб, и начал считать, сколько на что потребуется. Animalia[720], то есть собачка Филя, ручная лисичка и барсук кувыркались у его ног, но он не обращал на них внимания. Он был очень занят своими расчетами и озабочен, ибо у него ничего не выходило, и счет то и дело путался. Не хватало не только на второстепенные, но и на главные вещи. Старик все сильнее тер лоб и, в конце концов, начал сам с собой разговаривать:
— Он взял десять — хорошо. Наверно, у него ничего не останется. Посчитаем дальше: от пивовара Кондрата взаймы — пять, от Слонинки — три, итого восемь. От Дуды шесть битых прусских талеров и лошадь в долг. Заплачу ячменем, если уродится. Всего вместе восемь червонцев и шесть талеров да двадцать злотых моих. Мало! Если бы я даже отдал ему своего валаха под конюха, то и тогда, считая с одолженной лошадью, будет две, а в телегу нужно еще две и для Яцека верховых нужно, по крайней мере, две. Вот беда! А меньше нельзя: если у него одна падет, то другая должна быть на смену. А одежда для людей, а припасы на телегу, а котлы, а попоны, а погребцы! Тьфу, с такими деньгами только разве в драгуны можно идти.
Потом он обратился к животным, которые производили страшный шум.
— Тише, вы, оглашенные! А не то шкуры с вас жидам продам. И старик снова начал разговаривать сам с собой:
— Яцек прав, что Выромбки нужно продать. Но это потом, а не то его спросят: ты откуда? — а он и не будет знать, что ответить. Откуда? Из Ветрова. Из какого Ветрова? Да от ветра в поле. Сейчас же каждый будет третировать его. Лучше заложить, лишь бы охотник нашелся. Понговскому это было бы всего сподручнее, но Яцек не захочет об этом и слышать, да я и сам не заговорил бы с ним об этом деле… Боже мой! Несправедливо люди говорят: «Беден как церковная мышь!» Человек бывает иногда еще беднее. Церковная мышь на святого Стефана[721] живет в свое удовольствие, а воск и всегда имеет. Господи Иисусе Христе! Ты еси умножил хлеб и рыбу, умножь же и эти несколько червонцев и талеров, ибо у тебя, милостивый Боже, ничего не убудет, а несчастному Тачевскому ты этим поможешь…
Тут ему пришло в голову, что прусские талеры, как происходящие из лютерского края, могут возбудить в ребе только раздражение. Что же касается червонцев, то он заколебался, не положить ли их под стопы Христа? Вдруг да завтра их окажется больше. Однако он не чувствовал себя достойным чуда и даже несколько раз ударил себя в грудь, раскаиваясь в своей дерзкой мысли. Но размышления его были прерваны, так как к дому кто-то подъехал.
Через минуту дверь отворилась, и в комнату вошел высокий, седой мужчина, с черными глазами, смотревшими умно и добродушно. Вошедший поклонился с порога и сказал:
— Я — Циприанович из Едлинки.
— Как же, я видел вашу милость на празднике в Притыке, но только издали, ибо съезд был громадный, — воскликнул ксендз, быстро подходя к гостю. — Я с радостью приветствую вас в моей бедной хате.
— И я тоже с радостью вхожу сюда, — отвечал Циприанович. — Великий это и приятный долг поклониться такому знаменитому рыцарю и такому святому священнослужителю.
С этими словами он поцеловал его в плечо и в руку, хотя тот и отмахивался, говоря:
— Ох, какая уж там святость! Быть может, вот эти животные имеют больше заслуг перед Богом, чем я.
Но Циприанович говорил так просто и искренне, что сразу расположил к себе ксендза Войновского. Они сразу начали говорить друг другу любезные, но исходящие от чистого сердца слова.
— Познакомился я и с вашим сыном, — говорил ксендз, — благородный и воспитанный кавалер. Эти Букоемские рядом с ним точно его придворные. И скажу вам, что Яцек так полюбил его, что только и знает восхваляет.
— И мой Стах тоже. Часто случается, что люди подерутся, а потом и полюбят друг друга. Никто из нас не только не питает никакой злобы к пану Тачевскому, но все мы хотели бы заключить с ним искреннюю дружбу. Я был уже у него в Выромбках и теперь еду оттуда. Я думал, что застану его здесь, и хотел пригласить в Едлинку вас, преподобный отец, и его.
— Яцек сейчас в Радоме, но он еще вернется сюда и, вероятно, охотно предоставит себя в ваше распоряжение… Но подумайте только, ваша милость, как они там обошлись с ним в Белчончке.
— Они уж и сами хватились, — отвечал пан Циприанович, — и теперь жалеют: не пан Понговский, а женщины.
— Пан Понговский на редкость злой человек, и когда-нибудь он даст ответ перед Богом, а что касается женщин, так Господь с ними… Что уж скрывать, что одна из них и была причиной этого поединка.