После небывалых морозов и снегов наступили вдруг, к величайшему изумлению людей, солнечные и теплые дни. Говорили, что после нового года, кто-то как будто «ножом обрезал» зиму, а пастухи предсказывали по реву скота, тоскующего в хлевах, что она уже больше не вернется.
Действительно, была уже настоящая весна. В бороздах, в лесах, под лесом с северной стороны и вдоль речек еще лежали глубокие сугробы снега, но солнце пригревало их сверху, и снизу из-под них вытекали целые ручьи и потоки, образуя в низких местах целые разливы, в которых отражались, как в зеркале, мокрые, безлистные деревья. Влажные рытвины загонов, словно золотые полосы, светились в солнечных лучах. А от времени до времени поднимался сильный ветер, но такой теплый, словно идущий прямо от солнца, и летел над полями, рябил водную гладь, стряхивая в то же время тысячи жемчужин с тонких, черных ветвей.
Благодаря оттепели и «вязкости» земли, а также и вследствие тяжести кареты, которую с трудом тащили шесть лошадей, путешественники подвигались очень медленно. По мере того как солнце поднималось все выше и выше, стало так тепло, что панна Сенинская развязала ленточки своего капора, отодвинула его на затылок и начала расстегивать спереди свою лисью шубку.
— Неужели тебе так жарко? — спросила ее пани Винницкая.
— Весна, тетушка! Настоящая весна! — отвечала девушка.
В этот момент она была так хороша со своей высунувшейся из капора милой, слегка растрепанной головкой, со своими смеющимися глазками и розовым личиком, что суровые глаза пана Понговского тоже смягчились. Он смотрел на нее некоторое время, точно видел ее в первый раз в жизни, а затем сказал не то ей, не то самому себе:
— Ну да и ты не хуже весны! Ей-богу! А она улыбнулась ему в ответ.
— О как медленно мы едем, — проговорила она через минуту. — Страшно тяжелая дорога. Правда, говорят, что, если кому предстоит длинная дорога, тот должен обождать, пока она немного просохнет?
Лицо пана Гедеона снова омрачилось. Он ничего не ответил на вопрос и только, выглянув из кареты, коротко сказал:
— Едльня.
— Может быть, мы зайдем в костел? — спросила пани Винницкая.
— Нет, не зайдем, во-первых, потому, что костел, вероятно, закрыт, ибо ксендз поехал в Притык, а, во-вторых, потому, что он тяжко оскорбил меня, и я не подам ему руки, если он подойдет ко мне. — И, помолчав, прибавил: — А вас и тебя, Ануля, прошу ни в какие разговоры не вступать с ним.
Наступило минутное молчание. Вдруг за каретой раздалось шлепанье лошадиных копыт по грязи, которая с треском отрывалась от увязающих в ней ног, а затем громкие крики послышались с обеих сторон кареты.
— Челом, бьем челом!..
Это были братья Букоемские.
— Челом! — отвечал пан Понговский.
— Ваша милость, едете в Притык?
— Как ежегодно. Я думаю, что и вы к богослужению?
— Разумеется! — отвечал Марк. — Нужно перед войной очиститься от грехов.
— А не слишком ли это рано?
— Почему же слишком рано? — спросил Лука. — Что до сих пор нагрешили, то все после богомолья с плеч свалится, на то и богомолье. А что потом нагрешим, то уже ксендз перед врагом in partyculo mortis отпустит.
— Вы хотели, вероятно, сказать in articulo?
— Все равно, лишь бы раскаяние было искреннее.
— Как же вы это понимаете? — спросил повеселевший пан Понговский.
— Как понимаю? В последний раз ксендз Виур после исповеди назначил нам по тридцати плетей в виде епитимьи, а мы дали себе по пятидесяти, потому что рассуждали так: если это небесным силам приятно, так пусть потешатся!
При этих словах улыбнулась даже серьезная пани Винницкая, а панна Сенинская совсем спрятала лицо в воротник, словно желая погреть себе носик.
Заметил это Лука, заметили и другие братья, что их ответ возбудил смех, и умолкли, слегка оскорбленные. Некоторое время слышались только лязг цепей у кареты, храпение коней, шлепание грязи под копытами и каркание ворон, огромные стаи которых утопали в лучах солнца, перелетая из городков и деревень в лес.
— Э! Чуют они, что будет им чем поживиться! — ведя за ними очами, проговорил младший Букоемский.
— Ба! Война для них жатва! — заметил Матвей.
— Они еще не чуют ее, потому что до нее еще далеко, — сказал пан Понговский.
— Далеко ли, близко ли, но война верная!
— А откуда вы это знаете?
— Ведь все знают, о чем была речь на уездном сейме и какие инструкции пойдут на большой сейм.
— Верно, но не известно, всюду ли было то же самое.
— Пан Пржилубский, объездивший почти весь край, говорил, что всюду.
— Что это за пан Пржилубский?
— Из Олькуского… Он стягивает войска для его преподобия епископа Краковского.
— Значит, его преподобие, епископ Краковский, приказал еще до сейма стягивать войска?
— Вот то-то и дело! И как еще! Это лучшее доказательство, что война неизбежна. Его преподобие епископ хочет составить целый полк легкой конницы… ну, и пан Пржилубский специально приехал в нашу сторону… потому что он кое-что слышал о нас.
— Ого-го!.. Широко, видно, слава о вас разошлась по свету… И вы записались?
— Разумеется!
— Все?
— А почему бы не все? Хорошо иметь на войне под рукой друзей, а еще лучше братьев.
— Ну, а молодой Циприанович?
— Циприанович будет служить вместе с Тачевским.
Пан Понговский быстро взглянул на сидевшую на передней скамейке девушку, по щекам которой промелькнул внезапный огонь, и продолжал свои расспросы:
— Такие уж они друзья? А под чьим начальством они будут служить?
— Под начальством пана Збержховского.
— Что же это, драгунский полк?
— Избави, Боже! Что вы говорите? Ведь это гусарский полк королевича Александра.
— Подумаешь, подумаешь!.. Не какой-нибудь полк.
— Тачевский тоже не кто-нибудь.
Пан Понговский уже готов был произнести, что такой голыш в гусарском полку может быть разве только почтовым, но никак не дружинником, но он удержался, опасаясь, чтобы не выяснилось, что его письмо вовсе не было таким политичным, а его помощь такой значительной, как он это говорил панне Сенинской. Он нахмурился и сказал:
— Я слышал о залоге Выромбок. За сколько же они пошли?
— За большую сумму, чем дали бы вы, — резко ответил Марк.
Глаза Понговского сверкнули на минуту гневом, однако он во второй раз сдержался, так как ему пришло в голову, что дальнейший разговор может послужить ему на пользу.
— Тем лучше, — проговорил он. — Молодой человек, вероятно, очень доволен.
А Букоемские, хотя и бывшие от природы довольно тупыми, начали острить между собой, стараясь показать Понговскому, как мало было дела Тачевскому и до него и до всей Белчончки.
— Ой-ой! — говорил Лука. — Уезжая, он чуть с ума не сошел от радости. А распевал так, что даже свечки в корчме приплясывали. Правда, мы и выпили изрядно.
Пан Понговский снова взглянул на панну Сенинскую и заметил, что румяное, полное жизни и молодости личико ее вдруг точно окаменело. Капор совсем соскользнул с ее головы, глаза были закрыты, точно во сне, и только по движению ноздрей да едва заметному дрожанию подбородка можно было угадать, что она не спит, а слушает, и слушает внимательно.
Жалко было смотреть на нее, но неумолимый шляхтич подумал:
«Если торчит еще в твоем сердце заноза, то я ее вырву».
А вслух сказал:
— Так я и ожидал…
— Чего же вы ожидали?
— Что вы перепьетесь на прощанье и что пан Тачевский уедет с песнями… Хе-хе! Кто гонится за фортуной, тот должен спешить, а кому она улыбается, тот ее, может быть, и поймает…
— Ой-ой! — повторил Лука. А Марк вставил:
— Ксендз Войновский дал ему письмо к пану Збержховскому, как к хорошему знакомому и другу, а там в Збержхове земля такова, что везде можно лук сеять, а кроме того, единственная дочка, которой всего пятнадцать лет. Вы уж, ваша милость, о Тачевском не беспокойтесь. Он уж устроится и без вас и без здешних радомских песков.
— Да я и не беспокоюсь, — сухо отвечал пан Понговский. — Но вы, господа, может быть, торопитесь, а карета, точно черепаха, тащится по грязи.
— В таком случае, бьем челом!
— Челом! Челом! Ваш покорный слуга.
— И мы тоже!..
С этими словами они погнали лошадей, но, отъехав на расстоянии выстрела из лука от кареты, снова замедлили шаг и начали оживленно разговаривать.
— Видели? — спрашивал Лука. — Два раза сказал я «ой-ой!» и два раза точно меч ему всадил… он чуть не лопнул…
— Я им еще лучше угодил, — произнес Марк, — сразу и старику и девушке.
— Чем? Говори, не скрывай! — воскликнули братья.
— А разве вы не слыхали?
— Слыхали, да ты повтори.
— Тем, что сказал о панне Збержховской. Заметили, как она сразу побледнела? Смотрю: рука у нее лежит на колене, а она ее то сожмет, то разожмет, то сожмет, то разожмет… Совсем как кошка, которая собирается царапаться. Так в ней, видно, злость кипела…
Но Матвей удержал лошадь, говоря:
— А мне ее было жаль… Такой это нежный цветочек… И помните, что говорил старый Циприанович?..
— Что? — с любопытством спросили Лука, Марк и Ян, тоже останавливая коней.
Но он обвел их своими выпуклыми глазами и с сожалением произнес:
— Дело в том, что и я забыл.
Между тем в карете не только пан Понговский, но даже и пани Винницкая, обыкновенно мало знавшая, что вокруг нее творится, обратила внимание на изменившееся личико девушки и спросила:
— Что с тобой, Ануля? Не холодно ли тебе?
— Нет! — каким-то сонным, не своим голосом ответила девушка. — Со мной ничего, только этот воздух как-то странно подействовал на меня… так странно…
И хотя голос ее вдруг оборвался, но в глазах не было слез. Наоборот, в сухих зрачках ее светились какие-то искры, странные, необычайные, и лицо точно вдруг постарело.
Видя это, пан Понговский подумал в душе:
«Не ковать ли уж железо, пока оно горячо?»
XI
На богомолье съехалась вся шляхта из ближайших и даже из дальних околиц. Были Кохановские, Подгаевские, Сильницкие, Потворовские, Сульгостовские, Циприанович с сыном, Букоемские и многие другие. Но наибольшее любопытство возбудил приезд сандомирского воеводы Чарторыжского, который остановился в Притыке проездом в Варшаву, на сейм, и, в ожидании богослужения, уже несколько дней отдыхал здесь. Все радовались его присутствию, ибо он придавал блеск торжеству, а кроме того, от него можно было немало разузнать о политике. Сам он разговаривал очень охотно. Рассказывал об обидах, какие причинила Порта Речи Посполитой при разграничении Подолии, о чамбулах, которые вопреки трактату опустошали русские земли, и предсказывал неизбежную войну. Он утверждал, что союз с австрийским императором будет заключен наверное и что даже сторонники французов не выступят против него открыто, так как и сам французский двор, хотя и враждебный императору, понимает опасность, которая грозит Речи Посполитой. Нападут ли сначала турки на Краков или на Вену, этого князь Михаил сказать не мог, но зато ему было известно, что неприятель под Адрианополем и что, кроме тех, которые уже стянуты под предводительством Текеля под Кошицами, да и во всей Венгрии, стягиваются войска тысячами из Румынии и Азии, даже с берегов Евфрата и Тигра, а также и из Африки от берегов Красного моря вплоть до волн неизмеримого океана.