[759], но за большие деньги, потому что, как я тебе говорил, в Омдурмане царит голод.
– А тем временем злые люди отнимут или убьют детей.
– Солдаты будут их охранять. А если ты дашь кому-нибудь из них денег, они охотно сами пойдут за провизией.
Идрису, который больше любил брать деньги, чем давать кому-нибудь, не очень понравился этот совет; но прежде чем он решил, что ответить, лодки причалили к берегу.
Омдурман показался детям совсем иным, чем Хартум. В нем были каменные двухэтажные дома, была «мудирия», то есть дворец губернатора, где погиб Гордон, была церковь, больница, миссионерские постройки, арсенал, большие казармы для войск и множество больших и маленьких садов с роскошной тропической растительностью. Омдурман же скорей был похож на огромное становище дикарей. Форт, возвышавшийся на северной окраине слободы, был разрушен по приказанию Гордона. Весь город, куда ни кинешь глазом, состоял из круглых конусообразных хижин, кое-как слепленных из соломы дохну. Узенькие изгороди из терновника отделяли эти лачуги одну от другой и от улицы. Кое-где виднелись палатки, захваченные, по-видимому, в виде добычи у египтян. Кое-где несколько пальмовых циновок под растянутым на бамбуковых палках лоскутом грязного холста составляли все жилище. Население пряталось под крышу только во время дождя или невыносимого зноя. Все остальное время сидели, разводили огонь, варили пищу, жили и умирали – под открытым небом. Потому-то на улицах и было так людно, что местами отряду приходилось с трудом протискиваться сквозь толпу. До того Омдурман был жалкой деревушкой, но теперь, считая и невольников, в нем собралось с лишком двести тысяч народу. Даже самого Махди и его халифов начинало тревожить это скопление народа, которому угрожали голод и болезни. Они то и дело отправляли все новые отряды на север для завоевания областей и городов, еще верных египетскому правительству.
При виде белых детей здесь тоже раздавались неприязненные возгласы, но тут толпа, по крайней мере, не угрожала им смертью. Может быть, никто не решался делать это вблизи самого Махди, а может быть, здесь люди больше привыкли видеть пленников, которых перевезли тотчас после взятия Хартума всех в Омдурман. Тем не менее глазам Стася и Нель представился настоящий ад на земле. Они видели белых и египтян, истязуемых до крови корбачами, голодных, изнемогающих от жажды, сгибающихся под тяжестями, которые их заставляли переносить, или под ведрами с водой. Они видели европейцев, женщин и детей, выросших в довольствии, а теперь выпрашивавших, как нищие, горсть дурры или ломоть сухого мяса, исхудалых, покрытых тряпьем, похожих на призраки, с почерневшими от лишений лицами и безумным взором, в котором застыли ужас и отчаяние. Они видели, как дикари хохотали при виде их, толкали их и били. На всех улицах и в переулках попадались такие картины, от которых глаза отворачивались с ужасом и отвращением. В Омдурмане свирепствовали ужасная дизентерия, тиф и оспа. Больные, покрытые пузырями, лежали у входа в лачуги, заражая воздух. Пленники несли на своих плечах завернутые в холст трупы только что умерших, чтоб похоронить их в песке, за городом, где настоящую тризну над ними справляли уже гиены. Над городом носилась стая ястребов, крылья которых бросали на озаренный солнцем песок траурные тени. Видя все это, Стась подумал, что лучше всего было бы и для него и для Нель как можно скорее умереть.
Однако и в этой бездне нищеты и человеческой злобы проглядывал изредка луч доброго чувства. В Омдурмане была кучка греков и коптов, которых Махди пощадил, так как они были ему нужны. Они не только оставались на свободе, но занимались даже торговлей и разными делами, а некоторые, особенно те, что для виду хотя бы переменили веру, исполняли даже разные должности у самого пророка. Это придавало им большой авторитет в среде диких дервишей. Один из таких греков остановил отряд и стал расспрашивать детей, как они сюда попали. Узнав с удивлением, что они только что прибыли и что их похитили из далекого Файюма, он пообещал сказать о них Махди и позаботиться об их судьбе. Пока он только сострадательно покачал головой над Нель и дал обоим по горсти сушеных диких фиг и по серебряному талеру с изображением Марии-Терезии. Солдатам он приказал, чтоб они не смели обижать девочку, и, простившись с детьми и сказав, что навестит их, пошел своей дорогой, повторяя по-английски: «Бедный птенчик!»
XVII
По кривым переулкам они дошли наконец до базарной площади, расположенной в центре города. По пути им попадались люди с отсеченными руками или ногами. Это были преступники, утаившие добычу, или воры. Наказания, налагаемые халифом и эмирами за непослушание или преступление против объявляемых пророком законов, были ужасны, и даже за легкий проступок, вроде курения табака, били до крови, до бесчувствия корбачами. Сами же халифы исполняли предписание лишь на виду у людей, а дома позволяли себе все, что хотели, так что наказания обрушивались только на бедных людей, у которых попутно отбиралось все их имущество. Ограбленным ничего не оставалось делать, как нищенствовать. Но так как в Омдурмане вообще чувствовался большой недостаток в припасах, то им приходилось почти умирать с голоду.
Множество нищих бродило вблизи ларей с провизией. Но первым предметом, обратившим на себя внимание детей, была человеческая голова, воткнутая на высокий бамбуковый шест, торчавший посреди площади. Лицо этой головы было иссушено солнцем и почти черно. Зато волосы на темени и подбородке были белы как молоко. Один из солдат объяснил Идрису, что это голова Гордона. Когда Стась услышал это, его охватило чувство беспредельного сострадания и возмущения, но в то же время кровь в жилах его оледенела от страшной мысли: так вот как окончил этот герой, этот рыцарь без страха и упрека, и притом человек справедливый и добрый, которого любили даже в Судане. И англичане не пришли ему вовремя на помощь, а потом вернулись, оставив его труп без погребения, на позор! В эту минуту Стась потерял веру в англичан. До сих пор он наивно думал, что Англия за малейшую обиду, причиненную кому-либо из ее граждан, всегда готова воевать с целым миром. На дне души его теплилась надежда, что и в защиту дочери Роулайсона, после неудачной погони, грозные английские полки будут двинуты, если окажется нужным, до самого Хартума и даже дальше. Теперь же он убедился, что Хартум и вся страна находятся в руках Махди и что египетское правительство и Англия думают скорее о том, как бы защитить Египет от дальнейших захватов, чем о том, чтоб освободить из плена плененных европейцев.
Он понял, что и Нель и он попали в бездну, из которой нет выхода, – и эти мысли, вместе с ужасами, какие он видел на улицах Омдурмана, окончательно подкосили его. Его обычная энергия сменилась безучастной покорностью судьбе и страхом перед тем, что будет впереди. Он начал озираться кругом, по рынку и по ларям, у которых Идрис, жестоко торгуясь, покупал припасы. Торговки, большею частью суданские женщины и негритянки, продавали джубы, то есть белые полотняные халаты, обшитые разноцветными лоскутьями, каучук из акаций, выдолбленные тыквы, стеклянные бусы, серу и разного рода циновки. Ларей с провизией было мало, и вокруг них густо толпился народ. Махдисты покупали по необычайно высокой цене сушеные ломти мяса, частью – домашнего скота, частью – убитых в степи буйволов, антилоп и жирафов. Фиников, фиг, маниоки и дурры совсем не было. Кое-где только продавали воду с медом диких пчел и зерна дохну, размоченные в отваре из плодов тамаринда. Идрис впал в отчаяние: оказалось, что базарные цены были так высоки, что деньги, полученные от Фатьмы на жизнь, скоро все уйдут, а тогда ему останется только просить милостыню. Все его надежды были теперь только на Смаина. По странному совпадению, Стась тоже рассчитывал только на помощь Смаина.
Через час вернулся Нур-эль-Тадхиль от халифа Абдуллаги. Его постигла, по-видимому, там какая-то неприятность, так как он вернулся в очень плохом настроении. И когда Идрис спросил его, не узнал ли он чего-нибудь о Смаине, он ответил ему сердито:
– Дурак, неужели ты думаешь, что у халифа и у меня больше нечего делать, как разыскивать для тебя Смаина?
– Так что же ты теперь со мной сделаешь?
– Делай с собой, что хочешь. Я дал тебе переночевать у себя дома, дал тебе несколько добрых советов, а больше знать тебя не хочу.
– Хорошо, но куда же я денусь на ночь?
– А не все ли мне равно?
Сказав это, он взял с собою солдат и ушел. Идрис едва упросил его, чтоб он отослал ему на площадь верблюдов и весь караван вместе с арабами, которые присоединились к нему между Асуаном и Вади-Гальфой. Эти люди явились лишь к полудню, и оказалось, что все они не знают, что им делать. Оба бедуина стали спорить с Идрисом и Гебром, утверждая, что те обещали им совсем другой прием и обманули их. После долгих споров и совещаний решили, наконец, построить на окраине города шалаши из веток и тростника дохну, чтоб иметь, по крайней мере, на ночь убежище, а в остальном – положиться на волю Аллаха и ждать.
Построив шалаши, что не отнимают у суданцев и негров много времени, они все, кроме Хамиса, который остался, чтоб приготовить ужин, отправились на место, где происходили всенародные моления. Попасть туда оказалось не трудно, так как туда направлялись огромные толпы со всего Омдурмана. Площадь была очень большая, окруженная изгородью из терновника, а местами – глиняным забором, который недавно начали лепить. Посредине подымалось деревянное возвышение. Пророк всходил на него, когда хотел проповедовать перед народом. Перед возвышением были разостланы овечьи шкуры для Махди, для халифов и наиболее влиятельных шейхов. По бокам были воткнуты знамена эмиров, развевавшиеся по ветру, играя пестротой своих красок, точно огромные цветы. Все четыре стороны площади были оцеплены толпившимися рядами дервишей. Кругом был виден бесчисленный лес торчащих пик, которыми были вооружены почти все воины.