— Господи, как похудела хозяйка, — начала Мария, которая внесла за ней багаж.
И пошло, и пошло. Бледная, усталая Катинка опустилась на стул — и на нее посыпались местные новости. Где что случилось и кто что сказал. На постоялом дворе — летние постояльцы, понавезли кроватей и всякого добра, и у пастора полон дом гостей…
— А Хус вдруг взял да уехал… здорово живешь. Чуяло мое сердце… он сюда заходил в аккурат последний вечер… меня как стукнуло: ходит и словно бы прощается, — вот тут в гостиной посидел… и в саду… и на лестнице, где голуби.
— Когда он уехал? — спросила Катинка.
— Вот уже две недели…
— Две недели…
Катинка тихонько встала и вышла в сад. Она побрела по тропинке к розовым кустам, к беседке у бузины. Он приходил сюда, чтобы проститься с ней — побывал в каждом уголке, у каждого кустика. Глаза у нее были сухие. Словно совершалось какое-то тихое таинство.
С дороги послышалось веселое «ау!». Это был голос Агнес в хоре других голосов. Катинка чуть не опрометью бросилась из сада — она не могла видеть их сейчас в этом месте.
Агнес едва не сбила Катинку с ног, точно огромный пес, обрадовавшийся приезду хозяина. Пасторских гостей пригласили пить шоколад в саду, под бузиной, а потом гости решили дождаться восьмичасового поезда.
Поезд с грохотом укатил прочь. Разошлись и гости — их веселые голоса еще долго слышались на дороге; стрелочник Петер унес с платформы бидоны с молоком. Катинка осталась на платформе одна.
— Чуть не забыл, — сказал из конторы Бай. — Хус просил тебе кланяться…
— Спасибо.
— Гм, рано стало темнеть… И чертовски холодный ветер… Шла бы ты в дом…
— Сейчас приду.
Бай закрыл окно.
Голоса пасторских гостей замерли вдали. Стало тихо и пусто.
Катинка сидела, глядя на безмолвные, сумрачные поля. Здесь ей теперь предстояло жить.
Весь последний месяц Малютка-Ида писала об этом в каждом своем письме. И все-таки фру Абель не смела надеяться. Малютка-Ида была слишком жизнерадостна.
Теперь фру Абель плюхнулась с письмом в руке у плиты прямо на мокрую тряпку и запричитала.
Луиса-Старшенькая ушла собирать шампиньоны вокруг дома доктора. Когда она вернулась, вдова все еще раскачивалась на табурете в кухне.
— Ну, что там еще? — спросила Луиса. Уж очень странный вид был у матери.
— Ида, малютка моя, — завела было вдова.
— Вздор, — отрезала Луиса-Старшенькая. Фру Абель протянула ей письмо жестом матери из классической трагедии.
Луиса-Старшенькая прочла письмо, не моргнув глазом.
— Тем лучше… — сказала она, — для нее … Впрочем, не мудрено — у нее в запасе было целое лето.
Луиса села в гостиной за фортепиано и заиграла что-то бравурное. Но вдруг уронила голову на клавиши и тоже заголосила.
— Надо поздравить, — внезапно объявила она, перестав рыдать.
— Что?
— Поздравить надо, говорю, — заявила Луиса и осушила слезы. Она стала применяться к обстоятельствам.
— Ты права, дитя мое, — покорно сказала вдова.
— Я сама отнесу телеграмму. Зайду в пасторскую усадьбу… А ты к старухе Иенсен и к мельничихе… — Луиса-Старшенькая разрабатывала план кампании. Она поняла, что ей, во всяком случае, довелось стать хотя бы свояченицей.
Она ребячилась, бегом возвращаясь со станции, кричала: «Да здравствует почтовое ведомство!» — и размахивала зонтиком.
Он служил в почтовой конторе.
Счастливая вдова тем временем побывала у фрекен Иенсен и у мельничихи и плакала, что ей предстоит лишиться своей голубки.
— Иоаким Барнер — из благородных Барнеров, — говорила вдова. — Служит в почтовом ведомстве.
В пасторской усадьбе вдова сошлась со своей Старшенькой.
— Ах, мне хотелось самой сообщить новость нашему Духовному наставнику. — И вдова снова прибегла к носовому платку. — Ведь это такая важная минута в жизни, — сказала она.
Старый пастор довольно похлопывал себя по животу. На столе появилась клубничная наливка с печеньями. Фру Линде уселась на диване рядом с фру Абель — ей хотелось разузнать, «как все сладилось». А «сладилось» все в беседке… на пляже…
Старый пастор чокнулся с Луисой-Старшенькой.
— Ну, лиха беда начало… Теперь дело пойдет, — сказал старый пастор.
— Ах, господин пастор, одна мысль о том, что я должна лишиться их обеих… лишиться единственной, которая у меня осталась… — И вдову охватил прилив пугливой нежности к «единственной».
По случаю торжественного события «единственная» была ласкова, как молодой жеребенок.
— Вот увидишь, она еще может стать хорошим человеком, Линде, — сказала пасторша; гости уже ушли, и она собирала со стола тарелки. — Сердце у них все-таки доброе, Линде.
— Бог знает, что на это скажет Агнес… Агнес ушла в лес с компанией молодежи.
— Слава тебе Господи, — сказала она, когда, вернувшись домой, услышала новость.
— Господи помилуй, да они задушат бедного карапуза, — сказала Агнес, стоя у калитки на платформе и глядя, как семейство Абель встречает новоиспеченного зятя.
Маленький зять беспомощно перелетал из одних родственных объятий в другие, точно горошина, попавшая в мельничные жернова.
— Сразу видно, звезд с неба не хватает, — сказала Агнес. Она обвила Катинку за талию, и они вошли в сад.
— Ну, что ж, — сказала она, — у этих теперь «все холосо». Они сели на скамью под бузиной. Вдруг Агнес сказала:
— А я уезжаю… на той неделе. Я уже предупредила своих… Сил моих больше нет. — Агнес рвала в мелкие клочки осыпавшиеся на садовый стол листья. — Пора положить этому конец.
Катинка смотрела прямо перед собой.
— Вы думаете, можно уехать от своего горя, Агнес? — тихо спросила она.
— Да ведь надо и работать… Попробую сдать на учительницу. Другого не остается… Сидеть за окошечком на почте — в мои годы смешно… а для чего-нибудь серьезного — слишком поздно.
Катинка кивнула.
— Да, — сказала она. — Вы правы.
— Эх, да что там, — сказала Агнес. — Такая уж судьба у нас, женщин. Первые двадцать пять лет жизни танцуем и ждем, пока нас возьмут замуж, а последние двадцать пять сидим и ждем, пока нас похоронят…
Агнес поставила локти на стол и подперла ладонями голову.
— Куда как хорошо, — сказала она в пространство. И вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.
— До чего же я буду тосковать, — сказала она.
Она долго плакала, закрыв лицо ладонями. Потом уронила руки на стол. И взглянула на Катинку: «моя прелесть» чуть подалась вперед и опустила руки на колени, по ее щекам медленно катились слезы.
— Какая же вы добрая… — сказала Агнес, потянувшись к ней. — Моя прелесть…
Через неделю Агнес Линде уехала.
Семейство Абель было точь-в-точь стайка голубков. Друг с другом разговаривали не иначе, как сюсюкая и повизгивая:
— Меня он зовет Мушка-душка, — говорила вдова. — Всем-то он нам придумал прозвища.
В присутствии посторонних жених с невестой сидели, развалясь на стуле, потом кто-нибудь из них говорил «Путя-Кутя», и оба исчезали из комнаты.
— Это у них особый язык, — объясняла вдова. Особый язык несколько озадачивал посторонних.
Когда гости собирались уходить, приходилось минут десять кричать: «Пуся!» «Дуся!»
— Наверное, они в саду, — говорила вдова.
Пуся и Дуся вечно торчали в саду, они прятались повсюду, где кусты давали мало-мальски густую тень.
Из кустов Пуся и Дуся выходили красные и ошалелые.
Луиса-Старшенькая и карапуз-жених вели между собой нескончаемую пикировку. Карапуз осыпал свояченицу родственными поцелуями и щекотал ее за дверью.
В гостях все трое клевали носом и прятались по углам. За столом вдова сладким голосом говорила «своей троице»: «Пуся-Туся». Она сама толком не знала, что это значит.
Дома по вечерам света не зажигали.
— Мы сумерничаем всей семьей, — говорила вдова. Карапуз сидел на диване между Пусей и «Лисе-Лусей».
Фрекен Иенсен и вдова изредка произносили в потемках словечко-другое. Диван поскрипывал в ответ. Так продолжалось часами.
Возвратившись домой, фрекен Иенсен целовала мопса в холодный нос.
А Пуся и Дуся шли полями к вечернему поезду. Они прогуливались по платформе и заглядывали друг другу в глаза. Стоило им замедлить шаг, и карапуз целовал Пусюсю в ушко.
Катинка сидела на скамье на платформе, закутавшись в синюю шаль Хуса.
После ухода поезда она еще долго слышала, как жених и невеста воркуют, возвращаясь домой через поле.
Катинка вставала и шла в комнаты. Дни становились короче, чай приходилось пить уже при свете.
— Зажги лампу, Мария, — говорила она.
Мария вносила лампу и ставила ее на фортепиано. Свет падал на осунувшееся личико Катинки, на ее бледные, прозрачные руки, лежавшие на клавишах.
— Скажи Баю, чтобы шел пить чай, — говорила Катинка. Вставая, она опиралась на фортепиано. Она всегда чувствовала такую усталость, будто ее ноги были налиты свинцом.
Они пили чай, за грогом Бай читал газеты.
Катинка открывала книгу, взятую из библиотеки. Это всегда были какие-нибудь «новомодные» книги. Агнес и Андерсен вечно спорили из-за них.
Раскрытая книга лежала возле лампы. Катинка еще ни разу не прочла больше двадцати страниц: правды в этих книгах не было, и вымысла, который отвлекал бы от горьких дум, — тоже.
Она вынимала альбом со стихами. Она переписала туда «Марианну» и поставила дату. Перед тем как убрать альбом в ящик, она подолгу стояла перед открытой шкатулкой. В ней лежал маленький японский поднос, обернутый в пожелтевшую фату.
Иногда она выходила в кухню. Здесь у нее тоже было излюбленное место — в уголке на колоде для разделки мяса. Мария шила за столом при свете восковой свечи и болтала без умолку. Преданная душа, она хранила верность старой любви.
Она всегда говорила о Хусе и о том, как пусто без него стало.
Катинка молча сидела в своем углу. Иногда она вздрагивала, точно от холода, и крепче прижимала руки к груди.
Мария продолжала болтать, и свет одинокой свечи падал на ее крупное румяное лицо.