звуками человеческой песни, которая обрывками доносилась со стороны гавани, хотя еще и узнаваемая в истоке своем, принесенная с севера, и все-таки уже почти без направления и тоже нежная, хотя была она, наверное, скабрезной матросской песней и доносилась в раскатах гогота из пропахшей вином таверны, нежная и щемяще тоскливая, как будто безмолвная даль, как будто застывше-потустороннее в ней и было тем местом, где безмолвный язык смеха и безмолвный язык музыки, речи за пределами речи, ниже и выше границы человеческого, объединились в новый язык, в котором жуть смеха дивно вливалась в благость прекрасного, но не отменялась, а усиливалась в удвоенную жуть, в безмолвный язык внечеловечески-оцепенелой дали и заброшенности, в язык вне всякого родного языка, в неисповедимый язык полной непереводимости, вошедший в мир непонятным, пронизывая мир своей собственной далью, непонятной и неисповедимой, язык, непреложно существующий в мире, но не изменивший его и именно потому вдвойне непонятный, несказанно непонятный, как непреложная нереальность в неизменно реальном!
Ведь ничто не изменилось: молчаливо застывшие, неизменные в видимом, глубоко погруженные в купол неба стояли когорты звезд, к северу — рукою Геркулеса поверженная Змея, к югу — грозный Стрелец, неизменные в невидимом стояли внизу глядящие во тьму леса, прорезанные извивами луннозыбких ночных путей, по которым спешило в поисках искрящегося источника сонно-сытое зверье, вечно неизменные в незримости недостижимо далекой родины горы, тихо сияя вершинами, приветствовали посылающую сияние луну, далеко-далеко и невидимо шумело серебряным шумом море, так неизменно стояла перед ним ночь, раскрытая в видимом и невидимом, одна из мириад ночей в неизменной неизменности с первоначала, раскрытый мир в мириадах невидимостей, сфера за сферой отделенных друг от друга, неизменное преддверие реальности; о, ничто не изменилось, но все отодвинулось в ту новую даль, что отменяет всякую близость, пронизывает всякую близость и переводит ее в неисповедимое, делает чуждой собственную руку и собственный взгляд простирает к невидимому, во всеприсущую даль, которая засасывает в свое Нигде свет и даже догорающий там внизу за стеной отблеск костра, даль, развоплощающую каждый звук жизни, даже одинокий, редкий шаг часового там внизу, и укореняющую их в неслышимом, даль в близи, сверхдаль в дали, самая внешняя и одновременно самая глубинная граница обеих, нереальное в реальности их обеих, зачарованное в них обеих дальнедалекое, отрешенное — Красота.
Ибо
на дальней-дальней, отрешенной самой черте —
возжигается луч Красоты,
из отрешенной дали струится он в человеческую душу,
отрешенный равно и от познанья, и от вопрошенья,
лишь для взора легко постижимый,—
Красотой сотворенная целокупность мира,
гармония и равновесье запредельной дали,
проникающей все поры пространства, насыщающей их далью
и — бесовская сила! — не только превращающей
самые резкие противоречья
в равновеликость и равнозначность,
но и — еще сильней бесовство! — повсюду
наполняющей даль пространства далью времен,—
и покоится в каждой точке равновесомый поток времени,
снова сатурнова полон покоя;
нет, не исчезло время — длится вечносущее Днесь,
Днесь Красоты, словно при виде ее
человек, хоть и выпрямившийся, хоть и воспрявший,
волен снова вернуться вспять,
к лежачей чуткой дремоте,
распластаться снова меж безднами неба и низа,
снова весь превратиться
в чуткий взор, посылаемый вдаль,—
словно снова дарует бездна причастность,
свободную от познания и вопрошенья,
возвращает первобытное древнее право
отречься от познания и вопрошенья,
отречься от различенья добра и зла,
бежать человеческого долга познания,
укрыться под сенью новой
и потому ложной невинности,
дабы слились навеки
постыдное и достойное, страдание и спасенье,
жестокость и жалость, жизнь и смерть,
непостижное и постижимое
в одну единую, различий не знающую совокупность,
воедино спаянную Красотой,
безмятежно разлитую в осиянном взоре,—
и потому это как колдовство,
и, заколдованная и околдовывающая,
бесовски всепоглощающа Красота,
всеохватно ее сатурново равновесье,
но потому оно и отпаденье,
возврат к добожественному хаосу,
воспоминанье человека о чем-то,
вершившемся задолго до его предзнания,
воспоминанье о добожественном становленье вселенной,
воспоминанье о сумеречно-безликом преддверье творенья,
не знающем клятвы, не знающем роста, не знающем
обновленья,
и все же воспоминанье, и, как таковое, свято,
хоть это святость без клятвы, без обновленья и роста,
бесовская святость отрешения,
опьянения Красотой,
на дальней-дальней, отрешенной самой черте,
и воли нет преступить черту,
и влечет нас вспять, за преддверье начала,
добожественное с ликом божественным,
Красота;
ибо столь всепоглощающая была распростерта перед ним ночь, столь отрешенная, столь полная серебряной пылью отзвуков, доносившихся от ее отдаленнейших границ, что она со всем в ней сокрытым стала неразличима, напев ли, раскат ли смеха, эхо ли звериного крика, шум ли ветра — неведомо. И это враждебное знанию незнание, которым словно для защиты своей нежности и хрупкости укутывается красота, вынуждена укутываться, ведь сотворенная ею целокупность мира мимолетней, беззащитней, уязвимей, чем целокупность познания, а кроме того, в противоположность ей, всегда может быть повреждена знанием — это незнание сияло ему навстречу со всей округлости зримого вместе с красотою, нежно и притом почти бесовски, как соблазн, как спесивый соблазн равнозначности, бесовски нашептанный с самой дальней черты, проникающий в самую глубь, поблескивающий океанский шепот, пронизанный луною и сам пронизывающий его, уравновешенный, как парящие приливы и отливы вселенной, чья шепчущая сила смешивает между собой видимое и невидимое, связывает многообразие вещей в единство сущего, многообразие мыслей в единство мира, но лишает то и другое реальности, претворяя в красоту: неведенье есть ее знание, непознанность — ее познание, неведенье без преимущества мысли, непознанность без преизбытка реальности, и в оцепенении их равновесия цепенеет текучее равновесие между мыслью и реальностью, цепенеет миротворящая игра вопрошенья и ответа, всего, что доступно вопрошенью и ответу, и если красота остановит равновесомый поток внутреннего и внешней), то превратится в оцепенелом равновесии в символ символа. Так своды ночи обнимали его, равновесомые в соразмерности красоты, темный блеск сатурнова пространства ночи распростерся над всеми временами, правда оставаясь во времени и не выходя за пределы земного, раскинувшийся от границы до границы и сам в каждой точке самая внешняя и самая глубинная граница, так ночь была раскинута вокруг него и в нем, и от нее, от земного ее равновесия, вместе с ее красотой прихлынул к нему символ символа, неся с собою всю чуждость самых внешних и самых глубинных пограничных далей и все же странно знакомый, укрытый незнанием и все же странно раскрытый, ибо теперь, словно в магически внезапном новом освещении, предстал ему как символ собственного его образа, при всей отдаленности так отчетливо, будто созданный им самим, воплощенье Я во вселенной, воплощение вселенной в Я, нерасторжимый двойной символ земного бытия: сияя в ночи, сияя в мире, красота заполняла все пределы безграничного пространства и, погруженная вместе с этим пространством во время, несомая сквозь времена, стала их вечно длящимся Днесь, стала безграничной ограниченностью времени, стала единым символом скудельности, ограниченной во времени и пространстве, являя печаль ограниченности и именно поэтому красоты в посюстороннем;
так в своей беспредельной, неизбывной печали
открывается Красота человеку,
открывается в своей самодостаточности,
самодостаточности символа и равновесья,
колдовская радуга меж двумя полюсами —
взором, созерцающим Красоту, и миром, исполненным Красоты,—
каждый полюс себе довлеет и в собственном замкнут пределе,
каждый в собственном равновесье, и потому
в обоюдном равновесье оба, оба в едином пределе;
и открывается так человеку
самодостаточность прекрасноликой скудельности,
самодостаточность предела,
несомого временем и застывшего вне времени,
всеохватно парящего и колдовски прекрасного,
уже не обновляемого вопрошеньем,
уже не расширяемого познаньем,—
необновимо-нерасширимо застылая цельность предела,
скованная равновесьем
правящей в нем Красоты,
и эта самодостаточная цельность
зрима в каждой точке предела,
будто каждая точка и есть уже самый предел,
зрима в каждом отдельном образе, в каждой вещи,
в каждом деле рук человеческих
как символ его предельности,
как самый последний его предел,
где уже исчезает всякая сущность,—
о беспредельность символа,
о беспредельность Красоты,
беспредельная в силу слиянности
границ внутри и вовне,
в силу самодостаточности беспредельно ограниченного, —
о ограниченная беспредельность, о печаль человека;
так открывается ему Красота —
как пограничное действо,
а граница, внутри и вовне,
будь то грань отдаленнейшего горизонта иль граница
единственной точки,
пролегает между конечным и бесконечным,
в дальней-дальней, отрешенной самой дали
и все же еще в земных пределах,
в земном времени,
она ограничивает время, и, ею очерчено,
медлит оно и покоится у предела,
но не преодолевается ею,
ибо она просто символ, земной символ преодоления времени,
просто символ преодоления смерти, но не само преодоление,