— Йапи, взгляни, что там.
— Везде голые люди, — подкравшись к окну, уверенным голоском доложил Йапи.
Он оказался прав: чуть ли не в каждом окне мелькало что-то голое. Вон, пожалуйста, незнакомый мужчина, переговариваясь с кем-то из нашего корпуса, пожимает плечами, словно ничего и не происходит.
В доме не осталось ничего хотя бы отдаленно напоминающего фиговый листок, а когда мы захотели отодрать кусок обоев, это удалось нам не лучше, чем попытка затворить двери. Мы были бессильны перед вещами.
Ну что ж, надо переселяться в передние комнаты; от ближайших соседей их отделяют сад, канал да широкое шоссе, так что там мы в безопасности.
Гулкое эхо наших голосов, заполнявшее покинутые комнаты, и само огромное пустое пространство требовали каких-то действий, но, пока мы совещались, как убить время — заняться ли чехардой, сыграть ли в салки или устроить состязания по вольной борьбе «папа против остальных», — в комнату ворвалась Маартье с криком:
— Посмотрите, посмотрите на улицу!
Выглянув в окно, мы тотчас забыли обо всем: там такое творилось! Причем наверняка уже давно.
Вы когда-нибудь видели походного шелкопряда на марше? Видели этот сплошной, без единого просвета, нескончаемый поток?
Именно такой поток довелось увидеть нам, только состоял он не из гусениц. Все до последнего винтика содержимое Восточного Амстердама, выливаясь из улицы Андреас-Боннстраат, текло по нашему шоссе вдоль канала, через мост, в сторону площади Вейстерплейн. Стулья и столы, шкафы и пианино, кровати и постельные принадлежности, лестницы-стремянки и сушилки для белья, шторы, взмывающие ввысь как транспаранты или флаги, а вот, не мешаясь с остальными, подобно развернутому знамени, возвышаясь надо всем, проплывает здоровенный секретер. Между подставками и ножками солидных вещей толпится разная мелочь: инструменты, кухонная утварь, лампы, дешевая галантерея, — но здесь же и вещи ценные: картины, книги.
Двигалось все это не спеша, и потому мы без труда узнавали каждый предмет: стенной шкафчик, складной стол, шифоньер, кресло с подушкой-думкой, — и все-таки жаль, что под рукой не было бинокля.
Мы хорошо видели, что помещалось это пестрое множество на половиках и ковровых дорожках, которые служили транспортными платформами.
Двигалась процессия в полной тишине, без суматохи, лишь время от времени солнечные огоньки вспыхивали на стеклянной посуде и хрустале.
— Это что, Молчаливое шествие?[84] — Возможно, Балтазар когда-то слышал о нем краем уха.
— Да нет, на шествии люди ходят, — перебил его Йапи. — А эти, наверное, идут в «Де Зон»,[85] чтобы их там продали.
Однажды я взял его с собой на большой аукцион, устроенный на Сингел,[86] и теперь ему было забавно наблюдать удивительное сходство выставленных тогда в «Де Зон» на всеобщее обозрение предметов распродажи и этой текущей мимо нас разношерстной толпы.
— Нет, — вступает в разговор Маартье, старшая, — просто это демонстрация мертвых вещей, они тоже чего-то хотят.
— Дети, — говорю я, и, поскольку мне надо сообщить нечто важное, в моем голосе непроизвольно прорезывается назидательная интонация, после чего обычно трудно рассчитывать на внимание, — послушайте, что я вам скажу. Сегодня ночью произошел великий переворот.
— Папа, а что такое переворот?
— Переворот — это когда все в корне меняется. Мы привыкли, что с вещами можно поступать как заблагорассудится, мы считали, что они мертвы, а выходит — нет. И вот сегодня ночью пришел конец нашей власти над вещами, а может быть, и над самими собой. Вещи отказались служить нам. Забудьте об игрушках, маме тоже не придется крутить свою мясорубку, никогда уже не увидим мы в ее руках ни ступки, ни пестика — все это в прошлом. Теперь, когда к власти пришли орды новых существ, возникает необходимость в проведении совещаний, а коль скоро пока еще нет административного органа, его функции возлагаются на общенациональное собрание, и посему я заключаю, что они всем скопом направляются сейчас в РАИ или в Аполлохал,[87] где намерены объявить факт свержения старой власти, установить новый порядок и затем консолидироваться.
Эта заковыристая тирада была жалкой попыткой с моей стороны хоть как-то привлечь внимание слушателей и поддержать свой престиж. Но мерки у детей иные, чем у взрослых, впрочем, приобретение авторитета силой даже для такой личности, как Наполеон, представляется мне делом непростым.
— Все равно вещи не умеют разговаривать, — не сдается Йапи.
— Ну, этого мы не знаем. Нам ведь казалось, что они и ходить не умеют, а они — нате вам! — разгуливают себе. И говорят, возможно, не хуже нашего, только тихонько, оттого-то мы их и не слышим, разве что по временам, когда они ломаются или бьются. Вот тогда мы точно слышим их голоса: мы — ой! А стул — хрясь! Погладь их, приласкай — они тебе замурлыкают, как кошка.
И потом, вот еще что. На этом совещании они, конечно, и о нас будут говорить. Ведь что-то надо с нами делать, не умирать же нам голодной смертью, им в любом случае придется принимать решение по этому вопросу, так что, пока суд да дело, нам ничего не грозит. Подождем, о чем они там договорятся, три-четыре часа у нас еще есть в запасе. Нам оставили нас самих, и это наша единственная собственность, — пошутил я напоследок и, подхватив жену, закружил ее по комнате. Дети стояли у стен — ни дать ни взять херувимчики и амурчики.
Хватило нас ненадолго, потому что давно мы уже так не вальсировали, тем более на голодный желудок. Детям на завтрак предложили сказки. Про андерсеновскую штопальную иглу, ставшую с маминой легкой руки вдруг необычайно важной и нужной именно сейчас, а я внес свою лепту рассказом о Робинзоне Крузо, чтобы показать малышам великую пользу вещей, без которых мы совершенно беспомощны.
По отношению к детям это, возможно, и не было сейчас вполне тактично, но как знать — вдруг дом подслушивает. Тут требуется особая политика.
В самый разгар моего рассказа Йапи захотел в уборную. Он из тех людей, которым всегда в самый неподходящий для окружающих момент может приспичить что-нибудь этакое.
Мы немало удивились и даже обрадовались, когда смывной бачок сработал как положено. Итак, первый прорыв в цепи всеобщей непокорности. Что бы это значило?
— Знаешь, что мне пришло в голову? — внезапно расхохоталась жена. — Оказывается, не все, что у нас есть, нужно им там на собрании.
Конечно, как же иначе. И среди вещей были свои парии. Ничто не ново под луной. Сообщество, однажды в едином порыве пришедшее к власти, уже несет в себе зачатки противоречий, которые рано или поздно приведут к развалу изнутри. Ну а мы, кто не высовывается, — тут как тут.
Давно закончилось шествие мимо наших окон. Оставалось как-нибудь протянуть еще несколько часов, тогда уж наверняка произойдут события, пока неведомые; да нам и не хотелось в них погружаться. Нас лишили всего, участь наша решена. Сознание этого наполняло нас покоем, пожалуй даже тихой радостью — теперь мы свободны от ответственности.
В нашей власти осталась единственная собственность — послушное, гибкое и ловкое тело, способное и на чехарду, и на салочки, и на многое-многое другое. Куда подевалась неловкость и скованность движений? Мы с женой словно сбросили лет по тридцать каждый, и наша семья превратилась в семейку лесных зверушек, все кувыркались и возились, как шаловливый медвежий выводок. Без гребенок и заколок прически жены и Маартье в скором времени стали походить на первобытные джунгли. Зря мы, должно быть, устроили эту возню, ведь в доме ни куска мыла, а кругом полным-полно мусора, который не участвовал в собрании вещей.
— Скоро мы вместо мытья будем вылизывать друг друга, — прыснула Маартье.
— А если еще подождать, тогда вообще можно будет счищать руками, как у коров, — предложил Йапи, сложив ладошку наподобие скребка.
Мы продолжали шутить с детьми, забавляли их как могли, чтобы отвлечь от мыслей о еде, пока не начались действительно серьезные дела.
С улицы послышался удар гонга, громкий и отрывистый, высокий по тону, прозрачный, как звук высокопробного твердого металла. Дома немедленно подняли фрамуги и распахнули окна. Мы бросились к раскрытым глазницам: по всей улице справа и слева от нас из каждой мансарды торчали ряды голых торсов.
Водрузившись на низкую фуру, в сопровождении двух огромных кузнечных молотов самого солидного калибра, мимо нас проплыла гигантских размеров наковальня.
Посреди Спинозастраат — именно там, напротив больницы, мы и жили — она остановилась. Два мощных, один за другим, удара молотов — и она обратилась к нам с речью.
— Люди! — разнесся по всей округе громкий металлический голос.
В первую секунду нам стало не по себе — говорящая наковальня. Мы ведь твердо усвоили, что звук должен исходить из некоего отверстия, но, поразмыслив, поняли, любой звук создается вибрирующим телом без всяких там отверстий, возьмите, к примеру, скрипку. Поняли и успокоились. Точно так же отпадает нужда и в особом слуховом органе: едва ли существует различие между голосовой связкой и барабанной перепонкой, из них последняя — не исключено — просто-напросто сбежавший через евстахиеву трубу кусочек первой.
— Всё, люди, допрыгались. Этой ночью мы лишили вас безраздельного господства на планете и сосредоточили власть в наших руках, а сегодня днем была провозглашена Fédération International des Objets.[88]
Переход власти, как вы могли убедиться, осуществлен в высшей степени организованно. Революция победила без единой капли крови, мало того, ни один предмет не был сломан, разорван или поврежден как-то иначе. История не знает подобных примеров.
На этот шаг нас толкнула не вспыхнувшая вдруг жажда власти, но суровая необходимость. Вы сами вынудили нас. Сначала вы вторглись в сокровенные тайны атома, этой ничтожнейшей из вещей, раскрыли то, что от вас всегда тщательно сокрывалось, но, когда вы продемонстрировали свои истинные намерения на Бикини и в Хиросиме, мы поняли, что нельзя впредь оставлять в ваших руках такую силу. Уничтожение одних вещей другими вещами мы считаем братоубийством, а современные его масштабы, с нашей точки зрения, просто недопустимы. У вас нет больше права вершить власть, и мы решили дать выход скопившейся в нас энергии; пришел конец нашему долготерпению. Хватит, не желаем дальше служить и тем более не желаем, чтобы Нами помыкали.