Чего-чего, а уж пыли у нас хватит на все: пиши, решай задачки, рисуй карты, твори живописные картины и ландшафты.
— А что, если всю пыль собрать и устроить в ней на ночь постель? — предложила Маартье, которой больше всех досталось на голом полу.
— Точно, там на чердаке ее ужас сколько!
С радостными воплями дети побежали наверх, а немного погодя вернулись с полными пригоршнями отличнейшей пыли изысканнейшего серого цвета, чистой Я без единого инородного вкрапления — субстанция истинно благородного свойства.
— Не уроните, ребята, осторожнее, и смотрите, чтоб ее не выдуло в окно.
Мы решили соорудить в уголке постель для Маартье, а если хватит строительного материала — то и еще две.
В этот же день Йапи сделал второе историческое открытие. Когда он выдернул из головы волосок, тот не убежал. Начал Йапи, ковыряя в носу, а кончил волосами, и самым вожделенным объектом стали волосы Маартье.
Наши с женой ногти оказались превосходным средством для рисования в пыли, а какую тонкую штриховку они позволяли делать!
Жизнь становилась вполне сносной, а благодаря пыли и продуктам жизнедеятельности нашего организма у нас появилось хоть какое-то занятие.
Минула неделя, и мы не помышляли уже ни о чем лучшем. Нам теперь в голову не приходило стесняться соседей, и мы появлялись перед ними с непосредственностью садовых скульптур, в этом было нечто эллинское, и мне стоило больших усилий удержаться от желания воспеть дифирамбы соседке из дома позади нашего или сложить гекзаметром стих в ее честь. У нее было роскошное тело, в особенности хорошо это было видно сейчас, когда одежды покинули его. Дети что ни день получали очередной урок наглядной анатомии, и через неделю им были известны все доступные зрению и осязанию части человеческого тела.
Чайки не забывали нас, и хлеб в шкафу не переводился — мы с особым старанием расчистили на полу небольшую площадку и даже подыскали для нее эвфемистическое название: хлебный шкаф. Раза два в неделю в доме появлялся пеликан и вываливал из своего мешка в наш «шкаф» дымящиеся клубни картофеля. В такие дни мы устраивали пир горой.
Как-то Балтазар предпринял попытку вернуться в уже закрытое для него прошлое и возжелал питаться через пупок. Мы решили не вмешиваться, и через некоторое время он понял бесполезность этой затеи.
Во внешнем мире не происходило ничего значительного, в природе все шло своим чередом, птички занимались будничными делами, изредка по улице проезжала телега или автомашина. Доставка продуктов — вот, пожалуй, единственное, что происходило. Вещам просто хотелось быть самими собой, поэтому кругом царила тишина. Наступил «золотой век» вещей, если не сказать — их «золотая вечность», и мы не ожидали никаких перемен.
Каково же было наше удивление, когда в одно прекрасное утро Йапи, который, как обычно, делал на лестнице зарядку, влетел в нашу комнату с листком бумаги, обнаруженным в почтовом ящике.
— Приглашение на праздник! — закричал он.
В воскресенье нас всех просили принять участие в торжествах по случаю смены власти. К девяти утра за нами придет машина и доставит нас на стадион, где уже зарезервировано пять мест.
Послание взбудоражило наши души: мы удивились — ведь такое поведение вещей казалось противоестественным, мы терялись в догадках — воспринимать ли приглашение как награду или как попытку унизить, нам было страшно — а не ловушка ли это, хотя до сих пор нам ничего дурного не сделали. Но была и радость — в особенности у детей: ведь затевалось что-то новенькое и можно будет вырваться на воздух. Было и отчаяние — у женщин: наряды-то не покажешь!
Как глава семьи, я полагал, что никто лучше меня не сможет объяснить ситуацию, поэтому, немного поразмыслив, я разразился монологом:
— Дети, из случившегося мы можем сделать три весьма важных вывода.
Первое: этот предмет — вещь, причем вещь использованная и переданная нам в руки. Бумага есть вещество растительного происхождения, а посему — отработанный продукт живого, чернила же — нет. В связи с тем, что облака плывут по небу, вода бежит из крана, а пыль просто лежит, я делаю вывод, что неоформленное сырье вещью не признается. Чтобы считаться вещью, сырье должно обрести форму, то есть из него надо что-то сколотить, вырубить или отлить по шаблону. Мне кажется, соль, сахар и прочие продукты исчезли из шкафа лишь потому, что были упакованы в вещь.
Как мне представляется, это имеет большое значение для будущего, поскольку отсюда следует, что у вещей развито самомнение, которого мы от них не ожидали. Не скрывается ли здесь типичная «человеческая» слабость?
А их праздник, торжество по случаю прихода к власти, — в нем тоже можно обнаружить наше, человеческое, ведь и мы устроили бы нечто подобное. Не заложено ли в обладании властью и обладание людскими слабостями?
И потом, дети, если сопоставить число мест на стадионе с числом жителей Амстердама, то приглашение, по-моему, следует рассматривать как награду, которой нас отмечают за несомненно бережное отношение к вещам. Вы никогда нарочно не ломали игрушки, в ваших руках, когда вы убирали со стола и мыли посуду, вещи чувствовали себя в не меньшей безопасности, чем в наших. Мы с мамой из тех людей, которые сживаются с вещью, мы привыкли бережно относиться к окружающим вещам. Стараясь проникнуть в их существо, мы никогда не действовали вопреки их настрою, как-то: не открывали вилкой бутылки и не работали ножом как отверткой. Вспомните нашего соседа — когда он пьян, вещам лучше не попадаться ему под руку.
Вещи все это знают, и именно этому мы обязаны приглашением, так что давайте уж подготовимся до приезда машины; надо помыться, по возможности привести в порядок голову.
Еще накануне мы ничего не замечали, но сейчас город просто бурлил. Нас разбудил мощный гул — все колокола и башенные куранты города зазвонили разом, точно гигантский будильник, воздух наполнился ровным гудением, и время от времени сквозь него тут и там вдруг прорезывался голос какого-нибудь необычного карильона.
Мы тотчас вскочили — перед нами колыхалось море флагов, зеваки облепили все крыши домов. День выдался солнечный, безветренный, но, несмотря на это, флаги и флажки были в движении, не подчиняясь никакой системе, игриво изгибаясь, каждый смотрел в свою сторону. Это была демонстрация дикой и неуправляемой силы. Однажды мне довелось стать очевидцем пожара на химическом заводе, нечто похожее я наблюдал и сейчас.
На улицах было столпотворение, какого мы не видывали в самые напряженные часы пик. Все, что имело колеса, — фургоны и лимузины, кареты и грузовые велосипеды, тачки и мусорные тележки — катилось по городу, и вся эта движущаяся масса, пронизываемая тысячами юрких велосипедов, являла собой единый звенящий и гудящий хаос.
Все двигалось своим ходом, без участия человека, нередко случались аварии, но авария — не совсем то слово, оно утеряло свой привычный смысл. Если отлетали колеса, то они катились дальше, вдобавок с удвоенной скоростью, остальные же части выбирались на тротуар и прогулочным шагом с достоинством расходились по домам, раненые велосипеды задирали вверх искалеченные крупы и спокойненько передвигались на переднем колесе. Никакие поломки не способны были вывести этих колесящих весельчаков из праздничного настроения, казалось, Им все было нипочем.
Животных нигде не было видно, их явно отослали в деревни, к растениям.
Со смешанным чувством радости и страха (дети, конечно, были до предела возбуждены) готовились мы к выходу — мылись, оттирали налипшую грязь, прихорашивались, приводили в порядок волосы. Используя вместо ленты прядь собственных волос, моя жена создала подобие аттической укладки, которая ее отнюдь не портила. У Маартье тоже вышло недурно, во всяком случае, сейчас она выглядела куда лучше, чем с космами как у древних германцев, — если волосы сальные и похожи на паклю, то вид получается самый что ни на есть подзаборно-кибиточный, что, кстати, в изобилии можно было наблюдать в домах по соседству. К косам жена и дочь отнеслись без всякого энтузиазма, полагая, что те безнадежно простят.
Ровно в девять к дому подкатил автомобиль, и мы заспешили вниз по лестнице. Перед нами сначала раскрылась дверь парадного, затем — дверца машины. Мы плюхнулись на заднее сиденье и немногим позже влились в самую гущу основного потока.
Теперь нам хорошо было видно, что и дома вносили посильную лепту во всеобщее движение, они то и дело распахивали свои двери, словно впускали и выпускали невидимых посетителей, беспрерывно хлопали оконные рамы, без устали трезвонили квартирные звонки, вверх и вниз разъезжали лифты.
— Дома с ума сошли, — заметил Йапи, — все с ума посходили.
— Ну и мы тоже, — ответила Маартье, — нечего сказать, голыми разъезжаем в такси.
На Амстелфелде шумела ярмарка. С оглушительным ревом, сквозь который не могли пробиться наши голоса, безостановочно неслись вагончики американских гор, куда быстрее обычного вращались и подвесная карусель, и карусель паровая, и турецкое колесо, притом внутри никого не было. Вещи стонали и скрипели всеми осями и шарнирами, совершенно случайно мы увидели, как от покосившейся карусели оторвалась лошадь, давно державшаяся на честном слове, и полетела, описывая крутую дугу, высоко над крышами домов. На миг она напомнила мне лошадь Синтерклааса.
Машина чуть сбавила ход, притормозила и снова двинулась вперед на Керкстраат, затем свернула налево, на набережную Спийхелхрахт, — к Рейксмюсеуму. Почти изо всех окон на нас смотрели люди, но ни мы, ни они не решались помахать друг другу рукой.
Столпотворение было всюду. Каналы кишели лодками, на тротуарах было полным-полно неколесных вещей — пешеходов по их стандарту. Все это двигалось в разных направлениях, спешило по своим делам.
Наружные стены Рейксмюсеума были плотно, одна к одной, увешаны выбравшимися на свободу картинами. На месте бывшего здания теперь возвышался над городом многоцветный искрящийся холм с туннелем у подножия. В него-то мы и въехали.