Избранное — страница 30 из 37

И на груди знала каждое пятнышко,

И всё видала, как лежу я на соломе

И дрыгаю ножками,

И как в церковь меня вела,

И как играл я, сам я не помню,

И стало ей от всего очень тошно…»

И Надежде стало жаль нищего,

За ограду они вышли,

И сели, и друг друга обнимали, сирые,

И играли с чурбаном,

Говорил нищий: «Вот твоя дочь Глафира!»

И чурбан говорил: «Как есть моя мама!»

И муж ушел, и все ушли,

И солнце померкло средь мерзлой земли,

А они всё друг друга жалели и жалели,

И грустно пах на снегу раскиданный ельник…

Надежда Сергеевна кладет пасьянс в столовой.

Вот и это…

Даму на валета,

Тройка трефовая…

Самовар заглох.

И, кажется, от канители

Всё заглохло в этом маленьком желтом теле,

Разве остался так только — вздох.

«Барыня, ничего не надо вам?..»

И всё раскладывает…

Двойку на туза…

Где это?..

«Лара-рире,

В этом мире…»

И как исчез зал,

И как он сказал:

«У вас в колечке красивая бирюза».

И она ответила, краснея.

«Она похожа… у вас такие глаза…»

И подумала: «Господи, как я говорю так пошло?..»

Он засмеялся: «Едва ли!..

Разве бывают такие глаза?..»

И как потом испугалась своей тени лошадь,

У Тверской, на асфальте…

Да двойку на туза…

А Глаша говорила: «Звезды это глаза,

Только почему у бога так много глазок?

А я знаю почему! Он смотрит сразу

Много-много…

Ты хочешь, мама, чтоб у тебя были такие глаза?»

Двойку на туза…

Плакала Надежда Сергеевна: «Вот смешаю

Бубна-пики все вместе».

Измывался маятник:

«Бубны, пики.

Огнь и дым.

Съел черники,

Стал святым.

На могиле

Он и черт

Поделили

Вкусный торт.

Не смешаешь,

Дорогая!

Ах, яичко у него для всякого —

Ему слава!

И одно яичко для Иакова,

А другое для Исава».

Надежда Сергеевна плакала тихо, долго,

Зачем-то платочек свертывала и развертывала.

А потом кинулась к иконе Спаса, закричала

По-петушиному бойко:

«Всё вижу я!..

Вот что — злой ты!..

Как тебя ненавижу!..»

Нет больше столовой. Стоит пред Надеждой

                 инок.

Небо крестом, будто землю, роет.

Говорит: «Воистину ты удостоилась.

Женщина, великая сила

В твоей тоске, в твоей обиде,

Ибо ты не усомнилась,

Но возненавидела!»

Видит Надежда, как орел когтит детище лани,

И лань стоит, а орел от любви плачет жаркими

                 слезами,

И голубь летит, и несет он меч в клюве,

И, сам подстреленный, плещет крылами в испуге.

И ждут они, и прилетает третия птица,

Что крыльями мир застилает и в малом сердце

                 гнездится.

И видит еще Надежда большой город,

И старая сука, и кровь у нее бьет из горла,

И паршивая, и сосцы тащатся по мостовой,

И — страшный идет вой,

И сидят рабочие, и куют железо,

И кушают омара с майонезом,

И говорят: «Хорошо, черт возьми, на свете!»

И черт показывает на провода телеграфные,

И на провода нанизаны подколотые дети,

И смеется черт: «Барышня, возьми три рубля

                 на булавки».

И господин играет на контрабасе,

И все хотят кинуться в похоти друг на друга,

И на беду все закованы в железные брюки и

                 платья,

И топчутся на одном месте от сильного блуда,

И у баб некормившие груди запаяны,

И пахари с гнилым зерном зря по улицам

                 шляются,

И все подкатывают пушки занятные,

И пушки те как маленькие пульверизаторы,

И всем пострелять очень хочется,

Так что убивают друг друга по очереди.

И кричит кто-то в лавке: «Бархат хороший!

Распродажа!

Ибо последние исполнились сроки!»

Кричит и свое непотребное кажет.

И еще видит Надежда — приходит Кормилица,

Говорит: «Уморились вы?

Двадцать веков была я Невестой,

А теперь кому — Жена, вам — Мать».

И приползают гадюки из леса

Молоко парное сосать.

Припадают к груди и прыгают

Мокрые подкидыши.

А в ресторане задремавший старичок

Кричит: «Эй, человек, счет!

На сегодня будет…

Что там? Последний суд?

Не могу — меня к ужину ждут…»

И, увидя Мать, цепляется за полные груди.

Молвит Мать: «Вкусите млека!

Ныне не бьется человечье сердце,

Ибо весь трепет от начала света

Приняла я — Мирская Церковь.

Тот, кто вас любя ненавидел,

Кто только вами и жил,

Кто сам носил земные вериги

И даже славу вашу носил, —

Он дал моим грудям набухнуть,

Он ваши губы сделал сухими.

Пейте! Ибо царствие святого духа

Ныне!»

Слышала Надежда, радовалась, пред

                 иконой стоя:

Вот и он, и Глаша, и я — все удостоимся…

И как шумела рожь недожатая…

И как старая женщина одна плакала…

И как у Спаса смуглые рученьки…

И как мудро всё и к лучшему…

И приоденусь почище, умру…

И правые просветятся и неправые…

И вот, значит, он любит Исава…

И легко дышать поутру…

И слава тебе, господи, воистину

                 СЛАВА!

2—29 января 1916

Париж

334. О ЖИЛЕТЕ СЕМЕНА ДРОЗДА

Любовь… всё покрывает.

Посл. к Коринф. 13.7

1

Тихо на вилле «Вега» И. С. Михеева (

Игоря Сергеевича).

Вечереет.

Садовник поливает яркие клумбы,

Теплый дух от земли идет.

Бурчит он угрюмо:

«Я ей в морду!.. Экий скот!»

И сладко пахнет гелиотроп.

Игорь Сергеевич грустит на веранде.

Он любит грустить вечерами.

«Вот вечер снова…

Как у Лермонтова: „Отдохнешь и ты…“

Хорошо быть садовником,

Ни о чем не думать, поливать цветы.

Утром слушать, как поют птички,

Как шумит трава над прудом…»

У Игоря Сергеевича две фабрики спичечные

И в бумагах миллион.

У Игоря Сергеевича жена и дочка Нелли,

Он собирает гравюры, он поэт.

Иногда он удивляется: «В самом деле,

Я живу или нет?»

Лет пятнадцать тому назад он умел волноваться,

Читал по ночам Надсона

И думал мрачно:

«Всё брошу, начну жить иначе».

Потом читал Бальмонта

И был влюбленным, неутоленным,

Неожиданно взглядывал на солнце

И богородицу звал «мадонной».

А потом и это надоело.

Игорь Сергеевич ничего не делает —

Так лучше.

А то желать и всё возможно,

И скучно.

Боже,

Только хорошо летними вечерами

Грустить на веранде

И писать стихи, мечтая,

Так нечаянно:

«От жизни утомительной

Я отвращаю взор.

Я ухожу в обители

Лазоревых озер».

Вечером у Михеевых гости:

Теософ, кубист, просто шутник

И председательница какого-то общества,

Кажется, «Помощь ослепшим воинам».

Игорь Сергеевич всем улыбается пристойно.

— «Да, покрепче! Еще стаканчик?»

— «И Гоген недурен, но я видел Сезанчика!..»

— «Простите нескромность: сколько он просит?»

— «Десять, отдаст за восемь».

— «О, кубизм! Монументальность!

Только, знаете, это наскучило».

— «А я, наоборот, люблю, когда вместо глаз

              такие штучки…»

— «Вы знакомы со значением зодиака?

              Я от Штейнера в экстазе!..»

— «Я познаю господа, поеду в Базель!»

— «Если бы вы знали, как нуждается наше

              общество!

Мы устроим концерт.

Это ужасно — ослепнуть навек…»

— «Новости? Нет, только взяли Ловчен».

— «Надоело. Я не читаю газет!»

— «Вот, вот! Знаете, есть анекдот…»

Гости говорят еще много —

Об ухе Ван-Гога,

О поисках бога,

Об ослепших солдатах,

О санитарных собаках,

О мексиканских танцах

И об ассонансах.

Говорят, говорят…

И лениво жуют мармелад.

Игорь Сергеевич всем улыбается.

Игорь Сергеевич со всеми соглашается.

На сон читает две странички

«О любовной песне в 13-м веке».

Гасит электричество

И, потягиваясь, сладко шепчет:

«Как я устал! Удивительно…

Я прочел о Мюзэ… до сих пор…

Я ухожу в обители

Лазоревых озер».

Спит Игорь Сергеевич,

Спит госпожа Михеева

Одна на широкой постели,

А на узенькой спит Нелли.

В саду пахнут липы,

И где-то поезд, пролетая, вскрикивает.

Все спят.

Игорь Сергеевич во сне видит сад,

Он поливает из лейки огромные левкои,

И покойно.

Ангел гнева огненным перстом

Не рассеет этот сон!

Спят безгорестные души

В самой сладкой лени.

Им не скажет крик петуший

О великом отречении.

Лишь веток плеск и ветра лёт

Твердят, что час и им придет,

Умирая, страсть познать,

И земле — к земле припасть,

Приобщиться страде многой,

Страху человечьему, людской тоске

И предстать перед ликом бога

С горстью праха в скрюченной руке.

2

А вокруг виллы «Вега», не видя звезд,

Не слыша чайных вянущих роз,

Ходит, бродит Семен Дрозд.

С виду — нищий,

На лице нехорошие прыщики.

Семен пьян с обеда.