Приблизительно через час недалеко от кулиничевского тайника прошла усиленная фашистская разведка. Она ничего подозрительного не обнаружила.
Когда неяркое ноябрьское солнце коснулось верхушки горы Могаби, когда из Уч-Кошского ущелья потянуло пронизывающей сыростью, почти рядом раздалась немецкая речь.
Каратели шли прямо на кулиничевскую позицию. Их было не более тридцати солдат при одном офицере.
И эти прошли мимо, так ничего и не обнаружив.
Наступила длительная пауза, и снова партизаны услышали чужие голоса.
Показались немцы - дородные, сытые, в руках автоматы. В центре шел высокий стройный офицер, лиховато отбросив фуражку на затылок.
«Видать, важная птица! Может, сам господин комендант?» - подумал Кулинич и «посадил» офицера на мушку своего хорошо пристрелянного полуавтомата.
Василий Моисеевич позже рассказывал:
- Лежу и прикидываю: пропустить или нет? Нельзя пропустить, - все пропустишь!
Кулинич не спешил. Ждал даже тогда, когда до офицера осталось метров двадцать.
Выстрел в упор - и офицер свалился как сноп.
- Огонь! - приказал всем.
У немцев паника, неразбериха, в глазах солдат ужас. Кто-то бросился к мертвому офицеру и тут же был убит.
Партизаны били на выбор, а потом выскочили из тайника и дали залп по удиравшим карателям, пустили в дело лесную артиллерию - ручные гранаты.
…Через день из Ялты пришли в штаб Мошкарина связные Юра Тимохин и Толя Серебряков.
Ребята возбуждены:
- Кто-то укокошил самого господина коменданта Биттера! Вот так номер!
- Дядя Вася! Чистая работа.
В городе траур. Фашисты, начиная от генерала войск СС Цапа и кончая гестаповским поваром Хунзой, нацепили на рукава черные повязки. В ту ночь, когда цинковый гроб с останками Биттера был отправлен в Германию, гестаповские палачи казнили многих из тех, кто был под арестом.
А утром приказали всем евреям побережья нашить на грудь и на спину шестиконечные звезды. Еще через день их согнали в гетто, в серокаменные корпуса бывшего ялтинского рабфака.
10
Ну и погода!
В жизни не предполагал, что в Крыму возможен такой собачий холод.
Снега, снега… На глазах буковый лес осел и неожиданно помолодел, стал реже и светлее.
Посмотришь на склоны - деревья считай.
Двое суток в горах бушевала метель, потом враз утихло, открылись самые далекие дали. Видны даже вершины судакских гор. Сквозь разреженный морозный воздух слышится дыхание фронта с запада.
Севастополь жив!
Отряд Мошкарина переживал трагедию на Красном Камне.
Командир заугрюмился, стал немногословным.
Потуже запахнув черный полушубок, склонился над картой. Стучат.
- Войди! - не поднимая головы, кричит командир.
На пороге бледнолицый партизан с пухлыми губами. По глазам, рыхлым щекам видно: болен. Бодро обращается к Мошкарину:
- Разрешите директорской группе выйти на боевое задание?
Голос знакомый. Приглядываюсь: да это Яков Пархоменко, завхоз Алупкинского истребительного батальона. Ему же приказано было эвакуироваться: туберкулез, большая семья…
- Что еще за группа?
Яков перечисляет ее состав: Иванов, Шаевич, Зуев, Алексеев. Я всех помню - руководители здравниц Алупки, Мисхора, Гаспры.
- И мы, «советские директора», не будем отсиживаться. Пошли нас, командир, на Холодную Балку, может, кого и пристукнем.
Убежденность Якова Пархоменко покоряла. Мошкарин пока молчал. Я смотрел то на него, то на Якова.
Я видел Пархоменко в должности директора алупкинского ресторана. Он был в сером костюме, сытый, немного важничал. Видел его месяца за два до войны. Тогда я подумал: нашел себе местечко. Вон как официантки ему улыбаются.
Война обнажает человека. Оказывается, вот он, настоящий Пархоменко! За месяц до прихода немцев у него внезапно открылась чахотка, но он наотрез отказался от эвакуации и добровольцем пришел в истребительный отряд.
И сейчас Яков Пархоменко подробно и увлеченно излагает командиру план похода, и за каждым словом уверенное: мы все продумали, мы должны пойти, и мы пойдем.
Мошкарин это понял.
Дали «директорской группе» проводника из Алупки, и она скрылась в туманной дали яйлы.
Ушла еще одна группа. Ее повел политрук, бывший ялтинский электрик Александр Кучер.
Ну и ребята у него! Будто поштучно отбирали: рослые, русые, все заядлые охотники - глаз от парней не отведешь. Сейчас растут их дети, дети их детей, очень похожие на своих отцов и дедушек, и, когда я с ними встречаюсь, сразу память моя улетает в тот заснеженный день, в мошкаринскую землянку, в которой молча слушали командирский приказ Михаил Слюсарев, Николай Латышев, Александр Сергеев и их старший - Александр Кучер.
Через двое суток Кучер вернулся, оставив на яйле Михаила Слюсарева, которого фашисты из засады убили наповал.
Кучер молча положил перед Тамарлы стопку солдатских книжек, две фляги с ромом, пистолет-пулемет и одно офицерское удостоверение.
Старый штабс-капитан не удержался:
- Докладывай, кого там шибанули!
Кучер доложил: на машину напали, вдрызг и ее, и всех, кого она везла. Но вот Миша…
Не знаю, слышал ли он собственные слова, - такое горе было на его лице… Михаил Слюсарев - друг детства.
Тамарлы пожалел молодого политрука:
- Иди, побудь один.
Начштаба глянул на трофеи, потер ладонь о ладонь, сказал, как припечатал:
- Блин первый, но круглый, как дура луна! Бить их, гадов, надо, бить, чтобы эта фашистская мразь не только нас, но крымского камушка боялась!
С волнением ждем Пархоменко. Что-то он подзадержался, Мошкарин послал навстречу бывалых ходоков.
Вечером снова закружила метель - вторая за неделю. Ветер выкручивал корявые приземистые сосны, волком выл в подлесках. С рассветом все внезапно утихомирилось.
- Яйла кажет свой норов, - вздохнул Тамарлы.
- Подожди, старина, это только цветочки! Вот зимой… - угрюмо заметил Мошкарин.
- Переживем, командир!
Яйла, яйла! Как за время партизанства насытился я тобою, сгустком крови застряла ты у меня в сердце! Буду помнить тебя до последнего мгновения жизни, а коль смерть придет, то хочу, чтобы мои останки были в твоей земле, суровая крымская яйла!
Несколько лет назад лежал я в изоляторе Московской клинической больницы. Мимо моей палаты больные проходили на цыпочках. Паршивая это была палата - с узким тюремным окном, с мутным небом за ним. Почему людей относят помирать в мрачные комнаты? Моя воля - выбрал бы я для прощания человека с жизнью самую светлую, обставил бы светлой мебелью, а стулья были бы из карельской березы, обтянутые голубым…
В моих венах торчали крупные иглы, надо мною стояли капельницы, похожие на сообщающиеся сосуды, пахло спиртом и камфарой.
Я тогда молчал, совсем молчал. Мыслью я был не здесь, а там, в сорок первом и сорок втором годах, на вершине яйлы. Неужели я не пройду по ней еще раз - вдоль, от начала и до конца, чтобы подо мною было море, были Гурзуф, Ялта, Мисхор, Алупка и Симеиз?
Профессор посмотрел на меня в упор - Он глазастый - и спросил:
- Где ты сейчас витаешь, партизанская твоя душа?
- На яйле сорок первого.
- Далече забрался. И что же ты хочешь?
- Пройти ее еще раз!
- А пройдешь?
- Только на ноги поставьте - пройду!
…Весной 1969 года я снова одолел яйлу.
Тридцать лет прошло с тех пор, как я изо дня в день слушал вой яйлинского ветра, но, когда мне нужно понять человека, я мысленно переношу его туда, на партизанскую студеную яйлу, и спрашиваю: «А каким ты был бы здесь, на вершинах, зимой 1941/42 года?»
Ведь и тогда не все выдерживали.
Не выдержал яйлинского испытания и проводник «директорской группы» алупкинский шофер В.
Тишина над яйлой. Белесые облака поднимаются все выше и выше. Четче проглядываются контуры дальних гор.
Ветер оставил за собой ребристый след на снегу и утрамбовал его основательно - словно по асфальту шагаешь.
Мы ждем Пархоменко, ждем тех, кого послали на розыск.
И вот крик:
- Идут!
Бежим навстречу по твердому насту, приглядываемся.
Но где же Яша Пархоменко?
- Где ваш командир? - кричит Мошкарин.
Молчат, склонив головы, бывшие директора Иванов, Шаевич, Алексеев, Зуев. Молчат наши ходоки, молчит и проводник - здоровенный парняга в короткой кожанке и серой кубанке, бывший алупкинский шофер В. Но почему он без оружия?
Шаевич поднял руки с красными ладонями:
- Погубили нашего Пархоменко, погиб наш Яша. Вот кто бросил командира, - указал он на В.
- В чем дело, что случилось? - шагнул Мошкарин к В.
Все шло хорошо: без происшествий добрались до Холодной Балки, гранатами взорвали вездеход. На машине были немецкие солдаты - их убили.
Дело было сделано - марш на яйлу!
Но каратели появились с гор неожиданно, с трех сторон.
Пархоменко скомандовал:
- Иванов, Шаевич, Алексеев, Зуев - за Холодную Балку, а мы подзадержим фрицев.
Он задыхался. Шаевич пытался что-то сказать, но Пархоменко оборвал его:
- Слыхал приказ?!
Шаевич и его товарищи перебежали дорогу и, выскочив за горный санаторий «Тюзлер», стали поджидать.
Внизу шла стрельба.
Вдруг появился проводник В., но без командира.
- Где Яков?
- Там, там… Его убили…
Шаевич почуял недоброе: В. отвечал не совсем уверенно.
- А ну пошли! Проводник, веди!
Внизу снова началась стрельба, потом четкий и громкий крик Пархоменко:
- Товарищи! Отходите!!
Взрыв и тишина.
Подбежали к Якову. Он мертв, - видать, взорвал себя гранатой. На снегу следы крови, разорванные пакеты, порубленные ветки, - наверное, немцы делали носилки из жердей.
- Отвечай: почему бросил командира? - спрашивает комиссар отряда Белобродский.
В. мнется, потом глухо говорит:
- Так он сам мне приказал уйти.
Допрос продолжается, пока В. в отчаянии не признается:
- А что я мог поделать? Он все равно не дошел бы, у него горлом кровь пошла.