- Разрешите, товарищ полковник?
- Войдите.
- Подполковник Тимаков прибыл в ваше распоряжение!
Полковник, с ежиком седых волос, лобастый, пристально посмотрел на меня.
- Молоды. Давно в звании подполковника?
- Приказ наркома обороны СССР от двадцать шестого ноября тысяча девятьсот сорок второго года за номером ноль двести сорок два!
- Похвальная память. А наблюдательность и хорошая память - наиболее важные качества воина. Надеюсь, в резерве буду иметь достойного старшего офицера.
- Рад стараться!
- К сожалению, не все это понимают. - Полковник вышел из-за стола, усадил меня на черный диван с высокой спинкой и сам уселся рядом. - Есть такие, что считают фронтовой резерв местом ничегонеделания, вроде приятной паузы между госпиталем и передним краем. Отсюда случается и вино, и карты, и прочее… У меня свой взгляд. Именно здесь, в недалекой от фронта, но достаточно спокойной обстановке, офицер обязан до конца проштудировать новый устав полевой службы, аккумулировать дисциплину…
Он говорил, а его дребезжащий, будто простуженный голос казался мне знакомым. Где же я его слышал? Постой!…
…Тогда меня внесли в вагон, уложили на нижнюю полку, дали снотворное. Уснул, но передо мной все время возникали картины лесной жизни, одна из них была такой реальной - хоть рукой трогай: Будто я в горах, на крутой скале. Разбегаюсь, чтобы прыгнуть, натыкаюсь на что-то твердое и… прихожу в себя от боли.
- Не надо биться головой об стенку, - слышу женский голос.
Вагон вздрогнул от толчка. Едем. Сознание мое снова раздваивается: соображаю, что нахожусь в санитарном эшелоне, что меня куда-то везут, но вместе с тем переживаю и другое, что надвигается, как падающая стена… Я в глухой пещере, коптят под ее сводами свечи - горит кабель, - на сталагмитовых наплывах лежат раненые. Заросшие лица, растрескавшиеся губы. Кто-то, расшвыривая носками сапог гремящие пустые банки, бежит ко мне. «Костя! Немцы минируют выход!» - Это голос комиссара. «Автоматчики!» - ору что есть силы. Вижу вспышки, даже полет трассирующих пуль, а звука нет. Нет!… «Стреляйте, какого черта! Стреляйте!…» Чья-то холодная рука притрагивается к моему разгоряченному лбу:
- Не кричи. Настрелялся - больше некуда…
- Кто ты? Где я?
- Едем, слышишь?…, Я при тебе, сестра. А ты лежи спокойненько. И тебе легче и другим, а то шибко орешь!
- Верно, сестра… - Голос надо мной дребезжащий, вроде простуженный. - Надо врача позвать. Сестра! Пусть замолчит…
- Он бредит, товарищ полковник.
- Успокойте, есть же средство… Ведь с ума сойдешь от одной вони… Почему не перевязываете его? Требую начальника эшелона!
- Нечего требовать, лежите спокойно со своим аппендицитом.
Как длинна дорога… Болит кожа, болят все косточки. Наверное, солнце в зените - душит, нет мочи…
Перекаленный эшелон подкатил к Ташкенту, прилип к платформе. Пошло мужское разноголосье: один требует костыль, другой с кем-то прощается, третий кого-то материт. Санитары снимают полковника с верхней полки. Он ими командует: «За правое плечо, ногу повыше». Должно быть, грузный - санитары тяжело дышат…
- Вы как думаете, товарищ подполковник?
Начальник резерва поднялся с дивана, я за ним.
- В резерв попадаю впервые, - отвечаю ему.
Он вызвал дежурного офицера:
- Подполковника Тимакова - на Ворошиловскую, пять! Дайте проводника.
На Ворошиловской, пять - казацкая хата, впритык к ней сарай, чуть в стороне колодец с воротом, закрытый от ненастья позеленевшей конусной дощатой крышей.
Счистил с сапог грязь, подошвы потер о рогожу, лежащую у входа, вошел.
- Кто тут, эй!
Мертвая тишина.
Зала - так на Кубани называют большую комнату - увешана фотографиями: с выцветших карточек лупоглазо глядят казаки в черкесках с газырями, в узких поясках с набором из серебра, кинжалы, кубанки, Георгиевские кресты. В переднем углу иконы. На окнах цветы, земля в горшках черна, влажна - ухаживают.
Четыре солдатские койки, гладко затянутые серыми одеялами, выстроившиеся вдоль стен, кажутся лишними в этой просторной комнате с высоким потолком, лежащим на толстой матице.
Послышались шаги, я повернулся - у порога стояла пожилая женщина, повязанная черным платком. У рта и серых глаз сеть морщинок. Поклонился ей.
- Чи новый хвартирант? - спросила, разглядывая.
- Да.
- О та ваша койка.
- Спасибо.
- А дэ харчуваться будете?
- А они?
- Та таскают со складу муку, олию, трохи мьяса. Маю сало, борщу та узвару наварю - всэ дило.
- Добро. Как разрешите вас называть?
- Мария, по-батьковски Стэпановной буду.
Вытянулся перед ней:
- Прошу, Мария Степановна, зачислить на котловое довольствие подполковника Тимакова Константина Николаевича.
- Та не смийтэсь. - Глаза ее улыбались.
Не успел расположиться - в комнату вошли два полковника, чем-то похожие друг на друга. Сняли шинели, у обоих на кителях никаких наград. Значит, пороха еще не нюхали.
- Ну, казаки, геть к борщу, - позвала хозяйка.
- Степановна, у нас новый жилец, такой случай, а? - сказал один из полковников.
- Нэма, хоть уси куточки обшукай.
- А у деда?
- Та у дида Яковченко сноха дома. Вин ей боиться, як черт ладана. Сидайте та йишьте.
А борщ, борщ! Варево исчезало с такой быстротой, что Степановна едва успевала подливать…
Прошла неделя. Наконец-то зима снова добрела и до предгорья, подморозила жидкую грязь, перекрутила ее немыслимыми жгутами, запорошила снежком.
Северо- Кавказский фронт расформировали -резерв набит офицерами. Чем больше фронтовиков подбрасывали военные госпитали, тем энергичнее и деловитее становился полковник Мотяшкин.
Нас, полковников и подполковников, тридцать два человека - целый взвод. Служба идет, майдан истолочен начисто, звенит от мороза. Стараемся: ать-два! Носок вперед, плечи развернуты - ать-два! И так с рассвета дотемна. Устаю, как уставал солдатом-первогодком, когда мой отделенный командир часами учил меня ставить ногу на полную ступню.
Вечерами мои соседи-полковники с курсантской сноровкой складывали обмундирование. Глядя на них, и я поступал так же. Как-то улегся и подумал: что может сделать человек сверх того, что уже сделал? Или всегда надо начинать сначала?
И сегодня с утра строевая. Полковник Мотяшкин долго выравнивал наши колонны. Сам он был грузным, короткошеим, но шагал удивительно легко - корпус не дрогнет. Иван Артамонович наблюдателен: будто всех сразу видит - нет сил избавиться от полковничьих глаз. Наша колонна поравнялась с ним.
- Хорошо шагаете, подполковник! - крикнул он мне.
- Рад стараться!
- Ко мне!
- Есть!
- Ать-два! Ать-два!., Товарищи офицеры! - зычно - откуда только голос! - кричит полковник. Майдан замирает. - Вот он, - кивает на меня, - строевик. Слушай мою команду: пр-рямо, шагом арш!
Чуток корпус внаклон, левую ногу вперед и на полную ступню, потом правую… левую… А Мотяшкин, слегка откинув крупную голову назад, упоенно:
- Кр-ру… гом марш!
Под его счет «ать-два-три» - через левое плечо на сто восемьдесят градусов, с выбросом левой ноги.
- Шире шаг!
Еще в курсантской роте в Киеве натренировали меня, что называется, до артистизма. Точно и четко исполняю мотяшкинские команды.
- Молодцом, подполковник! - Иван Артамонович вытирает со лба пот, будто он, а не я маршировал.
- Благодарю и прошу позволения на сутки отлучиться в город Краснодар по личному делу! - выпаливаю неожиданно для себя.
Полковник, думаю, по инерции восторга, который он испытывал во время моего показательного марша, сказал:
- Вполне заслужили.
Но увольнительную подписал со скрипом, строго предупредил:
- Не опаздывать!
10
В город добрался на попутной машине. Куда идти? Зачем? Впрочем, хитрю…
Дни мои в резерве были заполнены до отказа: строевые и тактические учения, стрельбы и политзанятия. Как все, дневалил у входа в мотяшкинский штаб и придирчиво следил за блеском сапог и пуговиц на мундирах офицеров. Но в другой, глубоко затаенной стороне моей жизни нет-нет да и возникнет щемящее чувство вины перед женщиной, что живет в крохотном, домишке на окраине Краснодара. Почему так грубо я отнесся к ее душевной чуткости и доверчивости?…
Чем ближе к ее калитке, тем больше волнуюсь.
Вижу деда. Стоит там, где и стоял в первый раз, будто никуда и не уходил.
Поздоровались.
- Часом, подымить нэма чим?
- Найдем, старина. - Отвалил кучу папирос.
Взял, хитровато прищурился:
- Закоротыло, га?
Не отвечая, стучу в калитку; дедок похихикивает.
Калитка приоткрылась, Галина скользнула по мне настороженным взглядом:
- Заходите… - Сутулясь, пошла впереди меня.
В комнате, как и тогда, тепло, уютно. Сняв шапку, сказал:
- Сяду, с вашего позволения. - И опустился на стул.
Чуть откинув голову, она выжидательно смотрела на меня.
- Хотите повинную? - Я облизнул пересохшие губы.
- Не хочу…
- Уйти? - спросил, вкладывая в одно это слово неловкость, чувство вины перед ней.
Она помолчала, села напротив меня, оперлась ладонью на край табуретки. Заговорила не спеша:
- В ту ночь хотелось плакать - разучилась! - Секунду поколебалась. - Мне казалось, что люди должны друг другу доверять, искать в человеке прежде всего хорошее…
- Что же с вами случилось?
- То же, что и со всеми… Ужас оккупации! Вы не можете себе представить - жизнь вне закона, «рабы» и «хозяева» с «новым порядком», а при них прихлебатели, да не с пустыми руками, с автоматами… А финал - «оккупированная». Хоть плачь, хоть вой, но ты уже меченая…
- Старик, ваш сосед, знаете, что о вас?…
- Он гадина, мородер!… Ходил на поле боя и грабил - убитых грабил. А сейчас грабит живых - доносами.
- Простите. Но вы вообще какая-то… н-неподходящая, что ли!…
Она грустно улыбнулась:
- И обижаться на вас трудно…