Касим Байкеев с таким усердием взялся за службу, что я уж и не рад был, что вспомнил о нем. Хозяйничал, без зазрения совести командовал ефрейтором Клименко. Тот, бедолага, вытаращив глаза, выбегал из нашей хатенки и возвращался то с охапкой сушняка, то с двумя цибарками, доверху наполненными водой. В моей комнате навели такой порядок, что я боялся и шаг ступить. Нечаянно швырнешь окурок на пол, встретишься со взглядом Касима - и скорей поднимать.
Нас ждал накрытый стол и Касим с полотенцем в руках. Мы с удовольствием умылись.
- Кури одна-другая минута, я сичас.
Мы сели на завалинку, подставив лица солнцу.
- Разбитной парнишка, - сказал Леонид.
- Да, хлопотливый.
- Вот у Стрижака был специальный повар, столичный.
- Из «Иртыша», что ли?
- Шнебель-клопсы делал - пальчики оближешь.
- Шнебель-клопсы, выезды, медички… Давай, замполит, разоружаться.
- Начать с меня хочешь?
- Сам начнешь.
Леонид Сергеевич замялся, что-то хотел сказать, но в это время появился Касим:
- Пожалуй, командир, пожалуй, комиссар, иди салма кушать.
Салма - лапша на густом курином бульоне, со свежим укропом - сама просилась в рот. Потом Касим подал еду под диковинным названием перемечь - вроде беляши, но вкус, вкус! Сок по подбородку так и течет. Леонид Сергеевич, видать, едок отменный. Касим едва успевал подавать перемечи и откровенно радовался, что его кухня пришлась нам по вкусу.
Поели, покурили всласть. Леонид поднялся с места и посмотрел в окошко:
- Иди-ка полюбуйся.
Под тополем в выжидающей позе стоял капитан Шалагинов. Чуб укорочен, сам подтянут, собран.
Я распахнул окошко:
- Капитан, шагайте к нам!
Вошел, лихо щелкнул каблуками.
- Садись, комбат.
Он несмело опустился на краешек табуретки, продолжая держать руки по швам.
- Ты и у себя так сидишь? Командир батальона, черт возьми! Восемьсот подчиненных…
Умостился поплотнее, одним духом выпалил:
- Прошу старшего лейтенанта Петуханова оставить на роте!
- Как поступим, комиссар?
- Как решишь, ты командир.
- Пусть командует… пока. Приеду к нему в гости - решу окончательно.
- Есть! - Шалагинов козырнул и выскочил из хатенки.
- Дети, честное слово, - улыбался Рыбаков.
* * *
Сколько же в сутках минут? Двадцать четыре на шестьдесят. Десять на шестьдесят - шестьсот, а потом…
Клюю носом в седле, то и дело спотыкается мой дружок Нарзан, а бедолага Клименко свалил голову на шею коня и откровенно храпит.
Неделя - кошмар… Лица, лица, лица. Господи, со сколькими же я переговорил! Сколько солдатских судеб прошло. В полку восемь тысяч личного состава, а отобрать тысячу оказалось труднее, чем из одной необученной роты сформировать учебный взвод. За эту неделю офицеры мои сбросили вес, как сбрасывают после стакилометрового марша. За своей спиной я как-то услышал: «Бешеный»…
Еду инспектировать Петуханова, хотя тело просится в землянку, на лежак со свежим сеном. Блеснул родник. Я с коня - и голову под струю. Ух как обжигает!
- Старина, давай-ка под прохладу!
- Та вона щекоче…
Километровый аллюр окончательно сбил с меня сон, в роту Петуханова прибыл в форме.
- Смир-рно! Товарищ подполковнкк, вторая рота учебного батальона на пятиминутном раскуре! - громогласно докладывает Петуханов.
- Построить!
Слежу за бегом стрелки секундомера. Пятьдесят пять секунд. Молодцы! Иду вдоль строя, заглядываю каждому в глаза. Подтянуты, плечо к плечу. Спросил у ротного:
- Чем собирались заниматься?
- Штыковым боем.
Взводы рассыпались по отделениям. Раздаются команды: «Коли!», «С выпадом вправо, коли!» Голоса молодые, задорные. Двигаются споро, с жаром. Среди всех выделяется огромная и в то же время легкая, пружинистая фигура Петуханова. Вот он взял винтовку и прямо-таки атлетическим приемом показал, «как надо».
Обедал с курсантами, и надо сказать, что набившие оскомину американские консервы с гречневой кашей оказались вкусными.
Передохнули с часок, потом приказал выстроить роту в полном боевом; Ни шума, ни толкотни. Пятикилометровый марш за час, отставших не было. Подкачали позже - в стрельбе. Петуханов не отчаивался:
- Дайте неделю - гвоздить будем по черному кругу!
Вернувшись в лагерь, после чистки оружия пели строевые песни. Не очень ладно, но от души. Запевал сам Петуханов.
Остался до отбоя - хотелось поближе узнать его. Он не удивился, сказал как равный равному:
- Сварганю ужин - на сто богов!
Интересно: все у него как по писаному.
- Готовился к встрече, Петр Иванович? - Смотрю в глаза. - Знал, когда явлюсь?
- Никак нет.
На фанерном ящике появилась крохотная клеенка, консервы, вскоре писарь внес жареную картошку. Ротный аппетитно потер ладонь о ладонь, спросил:
- Ну как?
- Обойдется. - Я понял, что стояло за его вопросом.
- В гости со своим уставом не ходят, так, товарищ подполковник?
- Нажимай на еду.
Лицо моего хозяина стало обиженным, как у ребенка, которому неожиданно отказали в сладком. Мне было его жаль, и я томился симпатией к нему.
- Ну и повар у тебя - пальчики оближешь.
- Так сам подбирал.
- А ты все же хвастун.
- Я волжанин, у нас - размах. Стерляжью уху едали?
- Не приходилось.
- Жизнью обойдены, товарищ комполка. Бывало, под грозу сети закинешь - есть рыбка! Уха тройная, Ее в деревянную посудину, с лучком, с чесночком, ну и водочки, конечно. А как же! Объедение! Вот кончим войну - к нам на Волгу, в Жигули. И женка у меня - во! А пацанки - волосы чистый лен. У нас народ веселый, озорной; фамилии: Грабановы, Аркановы, Разгуляевы, Петухановы. Иной как свистнет - оглохнешь. Живут у нас весело и рассеянно…
- А без водки можешь? - перебил его идиллические воспоминания.
- Все могу. Могу даже быть счастливым от самого себя!…
А что? Вообще-то, товарищ командир, я тут подзастыл…
- Потому и куражишься?
- Шут его знает - многие пьют, а я попадаюсь. Натура подводит. Мы жигулевские, у нас на пятиалтынный квасу - на рубль плясу. Просторные. От Волги, чать…
* * *
Не спится, думаю о Петуханове. Крепкий мужик, притягательный. «Живут у нас весело и рассеянно». Рисуется или вправду «подзастыл»? Четвертый год войны, краснознаменец, а вот дальше роты не пошел. Почему?… Повернулся на бок, ладонь под подушку и незаметно уснул.
- Ой, начальник, беда!
Я вскочил от крика. Касим протягивал мне телефонную трубку.
- Что такое? В чем дело?
- Докладывает командир приемно-распределительного батальона старший лейтенант Краснов, На винном заводе на посту убит наш часовой.
- Убит? Кем? Как?…
Молчание.
- Кто убил часового?
- Старший лейтенант Петуханов…
- Что-о?!
18
Ночь темная, звезд нет. Нарзан тянет повод. Копыта зацокали по мостовой. Под черным силуэтом трубы мелькнул огонек, выхватил из ночи ряды бочек, часть заводской стены, упал на склонившегося человека.
- Сюда, товарищ подполковник, - позвал встревоженный голос.
Спешился. Медленно иду по каменистому настилу, освещенному узким пучком света, который тянул меня как на веревке.
Молча расступились, свет упал на молодое солдатское лицо. Оно смотрело в черное небо и было до удивления спокойным. Кто-то за спиной шепнул:
- Одним ударом, наповал…
- Где Петуханов? - спросил у Краснова.
- У меня в штабе.
Резко толкнув дверь, я вошел в полутемную комнату. Свет от шестилинейной керосиновой лампы косо ложился на сгорбившегося Петуханова. Он даже не поднял головы.
- Встать!
Покорность, с которой он стоял передо мной и которая была так несвойственна ему, сразу же меня обезоружила. В его осунувшемся, посеревшем лице, во всей как бы сразу уменьшившейся фигуре была полная отрешенность от всего, окружавшего его. Я физически ощутил, как на меня накатывает непрошеная жалость.
- Закури, - протянул ему пачку папирос.
Он отрицательно качнул головой.
Я вышел в ночь, все такую же беззвездную и тихую. Старший лейтенант Краснов подвел мне коня.
- Вызовите полкового врача и обеспечьте необходимую охрану.
Вдев ногу в стремя, я с трудом поднял отяжелевшее тело в седло. Отпустил повод. Нарзан сам привез меня в лагерь.
Клименко, набросив на плечи одеяло, ждал меня у порога землянки. Взяв повод, увел коня в стойло.
Светлели оконные проемы, под пробуждающимся ветерком качалась пышно расцветшая белая сирень…
Двое суток шло следствие, а на третьи в полк прибыл армейский военный трибунал.
Зал суда крошечный, но без толкотни вместились в него все офицеры полка. На возвышении, за столом, крытым красным полотнищем, сидел военный трибунал во главе с председателем - полковником. Он сказал:
- Введите подсудимого.
Петуханов внешне казался спокойным, но в его глазах было то, что бывает в глазах русского человека, когда он, смирившись со своей участью, приготовился принять все неминуемое. На вопросы отвечал ясно, коротко, ни в чем не выгораживая себя»?
- Я вас не понимаю, что значит «пропустил на радостях»?
- Выпил, значит.
- И что же это были за радости?
- Командир полка инспектировал роту, похвалил нас.
- И вы ему преподнесли подарочек?
В зале никто не улыбнулся.
- Что же дальше?
- Пошел к хозяйке, у которой жил до лагеря. Выпивки у нее не нашлось, а нутро жгло. Пошел к винзаводу…
- А что вас повело туда?
- Слышал, что там припрятан винный спирт…
…Окрик часового: «Стой, стрелять буду!» - остановил его. «Слушай, парень, я на минутку, я только…» - умолял его Петуханов. «Не подходи, выстрелю!» - щелкнул тот затвором.
«Ах ты, сопляк, в кого стрелять?! В меня?!» Слепая, неудержимая сила бросила его к постовому, стоявшему у стены. Он вырвал из его рук винтовку - ее нашли метрах в двадцати, развернул плечо и пудовым кулаком ударил в висок… Часовой медленно ничком повалился на землю. Петуханов перевернул его на спину, лицом к небу - тело было тяжелым, неживым - и крикнул: «Эй, люди, люди!» Побежал к той части здания, где спал комбат Краснов, забарабанил в дверь: «Митя, Митя… Я убил человека»…