На другой день залихорадило. Дыхание пресеклось, воздух в легких давил на бока - казалось, вот-вот разорвет меня. Струя кислорода на какой-то миг возвращала дыхание, но потом снова начиналось удушье. Руки, ноги, тело были чужими. И - полный провал сознания, темнота…
Не сразу соображаю, где я. Незнакомая сестра раздвинула занавески и распахнула окно. Ласковый прохладный воздух заполнил палату. Женщина, улыбаясь, с поильником в руке подошла ко мне:
- С добрым утром. Попьете? - Ватным тампоном протерла мне лоб, щеки, губы.
- Спасибо, сестра. Почему у меня так болят кисти рук?
- Держали мы вас. Вы двое суток все кричали: «Пустите, раскручусь!» Теперь все это позади.
На меня навалился сон. Смутно чувствовал время, когда кормили, поили, пичкали лекарствами. Не то наяву, не то во сне мелькали разные лица, чаще всего материнское. Я видел три абрикосовых дерева у нашей хатенки, посаженных в день рождения каждого из нас, трех братьев. Они росли такими же непохожими друг на друга, как непохожи были мы, трое ее сыновей. Трое. Братья полегли на границе в первые дни войны, а теперь я один. Мое дерево росло узловатым, терпкие плоды сводили рот, корявые ветки бодались - на них частенько оставались клочья моей латаной-перелатаной одежонки. «Срублю!» - грозилась мать…
Меня поместили в просторную комнату в два светлых окна, за которыми виднелись горы. И слышался зовущий шум реки. Сосед мой - одноногий капитан Кондрат Алехин. Глаза у него шустрые, голос подсажен - посипывает.
После завтрака врачебный обход. Ждем Ксению Самойловну. Вот-вот раздастся стук ее каблучков. Идет… К нам? Мимо. Секундная стрелка на моих трофейных часах совершает круг за кругом, а шаги ее то приближаются, то удаляются. Минуты почему-то длинные-длинные.
- Здравствуйте, товарищи офицеры!
К кому первому подойдет? К Кондрату. У того блеснули глаза.
Я преклоняюсь перед ее врачебной смелостью. Она обнаружила у меня в межплевральной полости застрявший осколок кости. После резекции двух ребер удалила его и, выкачав гнойную жидкость, ввела туда какое-то масло. Свершилось чудо. У меня окончательно спала температура, впервые после ранения появился аппетит.
Она прослушивает меня - я вижу ее глаза, они совсем рядом и ласково смотрят на меня.
- Одевайтесь, Константин Николаевич, я вами довольна. Теперь поработает наш климат. Потренируйтесь в ходьбе по корпусу, и я вас выпущу на свет божий.
Меня учили ходить. Я сел на кровать, поддерживаемый нянькой и сестрой. Свесил худые ноги с острыми коленками - они казались пудовыми. Первый шаг, второй… - закачались стены, вспотел, нательная рубашка прилипла к телу.
- Хватит, сестра!
- Нет-нет, сегодня идем от кровати до окна и обратно.
Через день маршрут мой удлинился: от постели до самого сестринского поста. Раненые чуть ли не по ранжиру выстроились вдоль стены:
- Топай, топай, доходяга!…
Прошла неделя, и я уже не нуждался в поводырях. Не спеша одолевал дорожку от отделения до старой чинары. В ее тени лежал длинный обрубок дерева, отполированный солдатскими задами. Тут и перекур и «брех-бюро».
Заскучал. Все чаще посиживал под чинарой с Кондратом Ивановичем.
- В добрые руки попал ты, подполковник. Еще Гитлера будешь доколачивать. А мне - все, хана! Еще там, в горячке, отчекрыжили ногу. Поторопились, - зло ударил по костылям.
- Теперь протезы делают.
- А на хрена они мне…
С утра лил мелкий дождь, тоскливый. Потом из-за гребня горы ударило солнце. Высоко парили орлы. Они не такие, как у нас в Крыму, покрупнее.
- Курнешь, может? - Кондрат дал тонкую папироску.
Затянулся - слезы на глазах.
- Ничего, обвыкнешь. А все же немцев шуганут на Смоленском направлении.
Молчу, не хочу спорить, надоело. Утром наспорились. Я ему доказывал:
- После Днепра нажмут на Крым, на Одессу.
А он:
- Ерунда! Стратегия, стратегия! Ты ни черта в ней не разбираешься. Сталин не позволит жить Гитлеру в трехстах километрах от Москвы. Дошло?
- Не обязательно. Наши как двинут на румынскую границу - сожмется Гитлер, уберет московский кулак, как курский убрал.
- Скажешь тоже - «убрал». Под корень резанули - за Днепром аукнулось.
- Резанули, верно. Но пойми - наши на Киев глядят!
Разворачиваем карту. Он в свое место тычет, а я в свое.
А если подумать, у нас и спора тогда не было. Я о Крыме тужу, а он о Смоленщине, о глухой деревушке за Днепром, где остались его старики…
Как- то он заскакивает в палату, костыль прочь:
- Ура! Фрица за Таганрог поперли!…
От таких вестей зуд нетерпения: скорей бы отсюда.
А если к финалу не попаду? Как же тогда? Тяжелые камни с поля со всеми таскал, в стужу пахали, а вот как зеленя пойдут - не увижу?…
За мостом, у подножья горы, - большая поляна. На ней я и набирался сил. Хожу, хожу. Считаю шаги, с каждым днем их больше и больше. Шесть раз обошел поляну, теперь надо семь, восемь… Пусть покой вокруг, тишина первозданная и твой мир ограничен: безоблачное небо, перевязочная, где радуются заживающим ранам, как удачной атаке, палата и друг по несчастью Кондрат. Ты кончил ужин? Шагай на свою поляну, и чтобы десять кругов, не меньше.
Наши войска освободили Мелитополь! А потом как гром среди ясного неба: Тамань - наша! Коса Чушка - наша! Впереди Керчь. Все к черту!
Бегу к старику хирургу, теперь он лечит меня. Ксению Самойловну назначили начальником госпиталя. Доктор выслушал, остро глянул на меня сквозь толстые стекла очков:
- Решил? В драку?
- А я больше ничего не умею.
- Это точно, ваше поколение драчливое!…
Ошеломленно смотрю на него.
- Не таращи понапрасну глаза… герой!
- Я-то себя лучше знаю.
- Еще бы! Куда уж нам. Подумаешь - полвека лечим. - Доктор уткнулся в чью-то историю болезни.
Побежал к начальнику госпиталя:
- Ксения Самойловна, умоляю, пошлите меня на гарнизонную медицинскую комиссию.
- Да вы что - белены объелись?
- Не пошлете - удеру.
Она рассердилась:
- Ну и комиссуйтесь, только потом пеняйте на себя!…
Гарнизонная военно-медицинская комиссия меня забраковала. На продуктовой машине добрался до госпиталя. Садами вышел на свою поляну - ни с кем не хотелось встречаться. Стою у подножья крутой горы, на вершину которой я часто смотрел из окна палаты, думая, одолею ли я ее когда-нибудь. А если сейчас?
Тропа крутая. Силы распределяю расчетливо. Дыхание зачастило, но высоту взял с ходу. Простор вокруг - в дымке видится город. От земли со щедрым высокотравьем несет ароматом, как от чана с суслом, где варится церковное вино кагор.
Сомнения, сомнения… А если окружная забракует? Куда тогда?
4
Стою у вагонного окна. Мелькают телеграфные столбы, медленно уплывают дали синегорья. Хлопок между арыками, кукурузное поле без початков, в лощинах малиновые отсветы каких-то незнакомых трав. И полустанки с бойкоглазыми мальчишками в тюбетейках - машут руками, кривляются.
Ташкент, Ташкент, как примешь меня?
Шагаю по шумной солнечной улице большого города, смотрю на дома, пересекаю бульвар с цветниками, пламенеющими багровыми каннами. И дома целы, и улицы вроде чисты. А все-таки… Люди! Их глаза - ввалившиеся, в которых и муки дорог, и еще бог знает что. Эвакуированные…
Город, в котором так много военных. И молоденьких лейтенантов, аккуратненьких, не обкатанных днями окопных стуж, горечью отступлений, взрывами атак, когда рядом падает товарищ по ускоренным военным курсам. Их молодые глаза так и стреляют в чужие ордена, а чеканят шаг, козыряют - артисты! И пожилых майоров - из тех кадровиков, что обременены семьями, которые устроены как бог на душу положит, кто свои тыловые офицерские пайки делит на несколько ртов. И конечно, наша госпитальная фронтовая братия. За плечами «сидоры», походочка вольная, бывалая.
В приемной отдела кадров штаба округа толпились капитаны, майоры, подполковники. Тут собрались, видно, из госпиталей всех среднеазиатских республик. Я так и не пробился к окошечку дежурного. Куда же теперь?
Ко мне подходят трое кавалеристов при шпорах. Майор со шрамом через всю щеку спрашивает:
- Какой курс, подполковник?
Я пожал плечами.
- Айда с нами, внакладе не будешь, - пригласил старший, подполковник с пышными рыжими усами.
- Может, некрещеный? - подмаргивает капитан и, прищурившись, с хитрецой спрашивает: - Каким пламенем спирт горит?
- Синим, - я улыбаюсь.
- А бросишь щепотку соли?
- Зеленым.
- Академик! - смеется подполковник.
Знакомство молниеносное. Биография у каждого на груди: боевые ордена. Мои новые друзья, оказывается, лечились в Фергане, малость подгуляли в пути и гадают, какова будет расплата. А в общем, бог накажет, бог и простит.
- Так зашагали, братцы фронтовики, - тянет меня за руку подполковник.
Я заколебался было, но на меня смотрели трое мужчин-солдат.
Солнце печет во всю ивановскую, душно. Переулки, по которым мы петляем, узки - двум навьюченным ослам не разминуться, в них, наверное, застоялась еще летняя духота. По сторонам дувалы, мазанки с глухими глиняными стенами наружу. Из-за дувалов выглядывают запыленные деревья с пожухлой листвой. Завернули за угол, в нос ударил аппетитный аромат еды. Шаги стали шире. Мне сразу вспомнился Крым со своим степным Тарханкутом, где бродят стада овец. Бывало, чабаны на твоих глазах с баранчика-яровичка стянут шкуру, дадут время туше поостыть, а потом уложат ее целиком в чугунный казан, вытянутый эллипсом, набросают специй: лук, лавровый лист, перец, какие-то степные травы - и закроют крышкой наглухо. Ровно два часа тушат на жарком бездымном огне. Аромат вокруг - мертвого из гроба подымет! Собаки одурело воют, заглядывая степенным чабанам в глаза. Едят мясо с «церемонией». Казан ставят на стол, сколоченный из нетесаных досок. Тут же гора свежих куриных яиц, хлеб, деревянные тарелки. И конечно, водка - много водки. Рассаживаются, перед каждым граненый стакан. Старший чабан откашляется, поднимется, содержимое стакана опрокинет