— Да вышла, — сказала она.
— Ну и?
— Мы выехали из Венгрии в сорок четвертом. И я не вернулась. Потом мы развелись. У меня был родственник, двоюродный брат — помните? Он здесь жил. Он и привел меня в театр.
Я уже не очень внимательно слушал ее историю. Она все рассказывала и рассказывала, со множеством подробностей, потом начала спрашивать о тех, кто остался дома. Я мало что знал о них.
— Вы танцуете?
— Нет, я не большой любитель.
— И все же… пойдемте потанцуем. Мне хотелось бы вам еще что-то сказать.
— Но я…
— Пойдемте.
Мы пошли.
— Ой, вы так же плохо танцуете, как раньше.
— Поэтому я и говорил, что не стоит.
— Знаете, я в газете прочла, что вы здесь… Не думайте, что N. сам вас сюда привел, это я его попросила. Мы живем отдельно. Я кончаю в пять. Вы подождете?
Я смотрел на нее, не зная что сказать. Она мою нерешительность истолковала по-своему и заверила меня, что деньги тут ни при чем.
— А скажите, — спросил я хрипло, запинаясь от смущения, — скажите, милая, ну а… сюда-то вы как попали?
— А почему вы спрашиваете? Это фешенебельное кабаре. Две тысячи за вечер. Приработок, к сожалению, маленький. В месяц раза два выпадает.
— То есть… что раза два выпадает?
— О, господи, вы все такой же неисправимый романтик!
Мы вернулись к нашему столику.
— Он не умеет танцевать, — сказала она. — Пойдем с тобой, — она взяла N. под руку. — А потом, между прочим, можешь идти домой. На сегодня я ему обещала.
Ну и ну…
Должен признаться: однажды мы гуляли с ней по улице Бетлен, и я объяснял ей, что если в Венгрии осуществить крупные преобразования в области садоводства и виноградарства, то тогда… не знаю уж, что тогда, вернее, сейчас не знаю, что говорил тогда.
Должен признаться: однажды мы были с ней в кино, я даже помню, какой фильм мы смотрели, и помню, как она сидела, положив ногу на ногу, а я, чувствуя, что краснею до ушей, носился в темноте на ее коленки, выглядывавшие из-под платья.
— Mon addition, monsieur…[2]
Я ушел из кабаре, не дожидаясь конца программы.
Чарующая юность может обернуться привидением.
Несколько дней я просто не смел никому сказать, что я венгр. Понимаю, глупо это, и тем не менее… Я бы не удивился, если бы кто-то, кивнув в мою сторону, сказал: «Венгр? Да-да, как же, знаю, способный народ. Для увеселительных заведений годятся, для маклерства, для продажи родины…»
1956
Перевод Л. Васильевой.
На хуторе
Наклонившись к окошку железнодорожной кассы, Янош сказал: «Один билет до Тюшкепусты», ему дали кусочек картона, но он не смог прочесть, что на нем было напечатано.
Подошел поезд. Янош вошел в вагон и спросил у проводника, на какой станции ему лучше сойти.
— В Бече, — ответил проводник. — Агроном, который туда ездил, всегда в Бече выходил, там его бричка ждала.
— Но меня коляска не ждет.
— Тем хуже для вас.
И тогда Янош — в отместку — взял и нарисовал проводника, над его фуражкой торчали длинные ослиные уши. Пассажиры, сидевшие рядом, узнавая проводника, смеялись. Потом достали карты и, когда совсем рассвело, начали играть. Янош рисовал тех, кто играл, и тех, кто спал, пил, ходил по вагону, но, верный своему правилу, только тогда отдавал рисунки, когда за них платили.
В Бече он вышел. Было, наверно, часов семь. Янош представил себе, как побредет сейчас один по пусте, и невесело ухмыльнулся. Еды у него не было, в кооперативном магазине он съел студень и снова спросил дорогу до Тюшке. Ему ответили: километров двенадцать будет, да только дорога плохая. Потом Янош договорился с одним возчиком, что тот довезет его до перекрестка. Возчику он заплатил вперед — купил ему два стакана вина, и тот, немного смутившись, выпил. Вообще-то, сказал он, я мог бы и так довезти — поклажа не тяжелая.
Янош сел на телегу, было уже девять часов, и они поехали в поля, напоенные весенними ароматами. Кое-где уже зеленела озимь.
На развилке остановились, возчик показал, как пройти — всего несколько километров — к корчме, что стояла на границе двух районов. Но тут подъехала другая телега, на ней Янош и прибыл наконец-то в госхоз.
Прибыть-то он прибыл, да только радоваться пока было нечему.
Это вовсе и не госхоз был, а большая строительная площадка. Дома, строящиеся, только что построенные, тракторы, и всюду невообразимая непролазная грязь, поди разберись, что тут где. Человек, у которого он спросил, где здесь правление, показал на какое-то здание, но там сказали, что правление в соседнем доме, перед которым кипели споры из-за конской упряжи. Он вошел в дом, узнал, где правление; администраторша, пухлая молодая женщина, сказала, что надо подождать, а чего ждать, не сказала. Янош опять принялся рисовать, зная, что на эту удочку обязательно клюнут, но женщина даже ни разу не взглянула в его сторону. Только во второй половине дня в правление пришел директор — в сапогах, в забрызганном грязью плаще — и пригласил Яноша в кабинет.
— Ты ел сегодня? — был его первый вопрос.
— Да как вам сказать.
— Сейчас половина третьего. Ступай быстро на кухню, поешь и приходи сюда. Тебе скажут, где кухня.
С этими словами директор открыл дверь и выпроводил его. Яноша покормили на кухне — суп-гуляш и галушки с творогом. Он наелся до отвала, вернулся к правлению, но директора там уже не было. Не было и администраторши, дверь была заперта.
Янош отправился слоняться по поселку.
Еще когда он проходил по двору, навстречу ему попалась маленькая девчушка, закутанная в большой платок, казалось, ей лет десять. Но взглянув на ее лицо и глаза, Янош понял, что она постарше. Девочка несла, прижимая к груди, маленького щенка. Смешного, лохматого, черного щенка.
— Ты директора не видела?
— Видела. Домой пошел. Километра два отсюда.
Янош выругался про себя, почесал в затылке, потом рассмеялся. Теперь ему было уже все равно.
— А ты куда идешь?
— Домой.
— А где ты живешь?
— Там же, где директор.
— Ну тогда пошли вместе.
— А вам зачем директор нужен?
— Я новый расчетчик по зарплате. Он отправил меня поесть…
Какое-то время шли, не зная о чем говорить, наконец Янош спросил, просто так, чтобы не молчать:
— Ты кем будешь, когда вырастешь?
Девочка вдруг наклонила голову, не сразу ответила. Наконец сказала:
— Я пока не раскрываю своих планов.
— Почему?
— Подумаете, что я чересчур честолюбивая.
— Ты в школу ходишь?
— Хожу. Я в восьмом классе. Мне ведь уже пятнадцать лет. Когда мы еще не были в госхозе, я один год не училась.
Потом подняла на Яноша глаза.
— Так и быть, скажу вам. Я в гимназии буду учиться!
Больше они не разговаривали, потому что с ними поравнялась бричка директора.
Тот, увидев Яноша, остановился, усадил парня рядом с собой. Янош только кивнуть успел девушке на прощанье.
— Пообедал? — спросил Бартош или Барток, — Янош плохо запоминал имена, — а потом вопросы посыпались один за другим: — А ты что кончал? Гимназию? И что делал после окончания?
— Рисовал, — ответил Янош.
Он вдруг почувствовал доверие к директору, который так просто и напрямик спрашивал его обо всем, и рассказал ему, что в художественное училище его не приняли, в следующем году снова будет поступать… а вдруг, кто знает… В бюро по трудоустройству ему предложили работать расчетчиком, а из районного центра сюда направили.
— Ах, вот как, — директор повел плечом, — значит, ты временно у нас? Но раз художником решил стать, раз у тебя к этому способности есть, от своих планов не отступайся.
И Янош начал работать в госхозе. Ему дали койку в мужском общежитии, там, кроме него, еще трое парней жили. И потекли дни, похожие один на другой.
На третий или четвертый день, когда Янош уже начал понемногу осваиваться, его позвал к себе директор и сказал, что для авторемонтной мастерской нужен хороший красочный плакат. Пусть он нарисует отстающих механизаторов, поломанные, брошенные детали и передовых механизаторов, сверкающие чистотой машины.
— Словом, ты понимаешь, о чем я говорю.
Янош пожал плечами, хотел уже отказаться, а потом вдруг загорелся и за два дня нарисовал плакат. Кто бы ни приходил взглянуть на плакат, все его хвалили. Яноша успех так окрылил, что он решил своим типажам придать черты портретного сходства. Отстающего он сделал похожим на одного неопрятного старика, который работал в авторемонтной мастерской, а симпатичного вихрастого паренька, который к тому же жил с ним в одной комнате, изобразил передовиком.
Когда принес плакат директору, тот за голову схватился.
— Ну и отколол ты номер!
— Почему? Какой номер?
Оказалось, что тот неряшливый старик — его сразу все узнавали — самый лучший рабочий в мастерской, а молодой и вихрастый — чуть ли не самый худший. Плакат этот никуда не годился, все надо было переделать. И лучше бы нарисовать, чтобы никто ни на кого не походил, пояснил директор, а так вообще.
Вечером Янош, смеясь, рассказал вихрастому механику, что все узнают его на плакате и это-то как раз директора не устраивает.
— Отдай тогда плакат мне, — сказал механик, которого звали Петером.
— Зачем он тебе?
— Покажу одной девушке.
— У тебя есть ее фотография?
— Есть. Да там и не разглядишь ничего. — Петер достал фотографию — не очень четкий групповой снимок — и показал на маленькое личико. Янош узнал ту девушку, с которой встретился в день своего приезда.
— Симпатичная. Как ее зовут?
— Рожи. Рожи Чордаш. Ее отец кучером у нас работает, я ее еще осенью углядел.
— Ну, а она?
Петер многозначительно вскинул брови и принялся разглагольствовать. Сам подумай, что здесь на хуторах делать? Ну подзаработаешь тут денег, ну в город от силы два раза в месяц съездишь, а для чего? Чтобы прокутить сотню форинтов? Так разве это цель, разве это жизнь? А ему уже девятнадцать лет, скоро в армию идти и надо думать, на ком жениться после демобилизации.