Избранное — страница 22 из 24

— Нехорошо так делать, — строго сказал он.

Ульвецкий, выпрямившись, смотрел на Янчи. Разумеется, мальчишка расскажет, что председатель был здесь, рылся в ящике. Кровь стыла в его жилах, руки, ноги онемели. Он не мог тронуться с места. Потом ухмыльнулся и подошел к мальчику.

— А почему это нехорошо?

Ульвецкий взял Янчи на руки. Он держал ребенка в своих землистых, сильных и цепких руках, и ему казалось, что это Янош или Жужка. Придушить его, и конец, на свалку, как цыпленка со свернутой шеей. Так он и сделает!

Ульвецкий ощерился. Вышел во двор, осмотрелся. Вспомнил: на прошлой неделе возле хлева вырыли яму для гашеной извести. И он направился туда.

Янчи испугали его глаза и железная хватка; Ульвецкий держал его, как ястреб — голубя. Держал так, что не вырваться.

Убийство сынишки Галов долго волновало народ. Страшное, загадочное преступление. За что убили ребенка? Шандора Ульвецкого вскоре арестовали; сначала он отпирался, потом равнодушно во всем сознался. Люди недоуменно спрашивали друг друга: за что он убил мальчика? На суде адвокат просил освидетельствовать психическое состояние обвиняемого, затем сказал, что его окружение, воспитание объясняют, хотя и не оправдывают злодеяния. Когда Ульвецкого приговорили к смертной казни, оставались еще такие, кто не понял до конца происшедшее. Чего только не случается, говорили люди, покачивая головой; они так и не осознали, что классовая борьба — это классовая борьба и что жизнь наша полна еще борьбы.

1953

Перевод Н. Подземской.

В бурю(История, рассказанная Шандором Ботом)

1

Мы стояли на якоре в Бадачони. Привлекли нас сюда знаменитые здешние вина. Прибыли мы утром и, как водится, задержались; незаметно перевалило за полдень, потом солнце стало клониться к закату. А между тем надвигался шторм.

На яхте нас было четверо. Йошка, жена его Клари, Анти — мой двоюродный брат, и я. Ни один из моих спутников самостоятельно никогда еще не ходил под парусами, катались так, для развлечения, хотя надо отдать им должное, кое-чему они все же научились, так что в случае нужды могли бы, пожалуй, исполнить мою команду, и даже довольно точно. Однако яхтсменами мои пассажиры были никудышными, впрочем, ничего от них и не требовалось. Все мы отдыхали, нам было хорошо вместе. Вообще, славные это были ребята.

Когда мы спускались с горы, я стал их поторапливать. Не нравилось мне небо, не нравилась погода, я предпочел бы заночевать в Фонёде или Лелле. Но они немного опьянели, им было весело, да и мне тоже. Благие намерения таковыми и остались. Спускались мы и без того медленно, уже на полпути солнце почти зашло, а тут еще Клари в восхищении замирала перед каждым красивым домом и заявляла, что хочет тут жить.

Там, на горе, ничто не вызывало тревоги. Но как только мы ступили на берег, в лицо ударил юго-западный вечер. И такой у него был запах — и дождя, и шторма, и черт его знает чего еще, что я заволновался, и мне подумалось: все же легкомысленно бросили мы наш «Поплавок» на легком якоре, не приняв никаких мер предосторожности. Поставили мы его у середины мола, вытравив шесть метров якорной цепи.

Я бросился к воде.

Яхта спокойно покачивалась на якоре метрах в пятнадцати от мола. Нет, на ночь ее непременно надо переставить, потому что если налетит шквал — а чутье мне подсказывало, что этого не миновать, — то якорная цепь окажется слишком короткой, и яхту выбросит на камни.

— Побыстрей, ребята, — попросил я.

Досадно было, что мы так припозднились, теперь придется несладко: предстоит выгребать против встречного ветра, чтобы отойти еще метров на пятнадцать, никак не меньше.

Не успели мы сесть в ялик, как кто-то закричал:

— Перевернулись!

— Что?

Мы не услышали, что там еще кричали. С яхты нам тоже ничего не было слышно, но, всмотревшись в бинокль, я и впрямь заметил далеко в озере, в направлении Сиглигета-Кестхея, километрах в двух от нас, что-то похожее на опрокинувшийся маленький швертбот. Да нет, пожалуй, и все три километра наберется.

На молу суетились и кричали люди. Обычная история. И наверняка никому в голову не пришло вызвать спасательный катер.

Я разглядывал в бинокль перевернувшееся суденышко и не очень понимал, отчего с ним случилось такое. Шквал надвигался со стороны Сентдёрдя-Кестхея, но темной ряби еще не было видно, там, в открытом озере, ветер был свежий, но не больше пяти баллов. Впрочем, возможно, что их накрыл порыв шестибалльного ветра. И готово. Видимо, так.

— Дай-ка сюда, — попросил бинокль Йошка.

— Погоди.

Ветер дует вроде бы оттуда, но, как видно, заходит к западу. Рано или поздно их прибьет к берегу, боюсь, что скорее поздно: прежде их протащит по всей длине Балатона, до самого Тиханьского полуострова.

На всякий случай я заметил место, чтобы, если понадобится, и вслепую добраться до них.

Вслепую… Хо-хо. Через полчаса стемнеет.

И если они перевернулись сейчас, при первых порывах шквала, то это наверняка новички.

А раз новички, то многого они просто не знают, стало быть, не знают самого главного — что если их не несет к берегу, то надо отдавать якорь.

— Ну дай посмотреть на минутку, — снова попросил Йошка.

— Погоди.

Я размышлял.

Как пить дать новички.

Я не ошибся, ветер медленно заходит к западу. И что хуже всего — через полчаса станет совсем темно.

Так что даже если кто-нибудь из этих болванов на молу догадался не мешкая позвонить на спасательную станцию, то катер в лучшем случае придет сюда уже в кромешной тьме. Поскольку здесь, в Бадачони, спасательной станции нет.

Подошла Клари.

— Дай-ка и мне посмотреть.

Я протянул ей бинокль и с тяжелым сердцем сказал:

— Пошевеливайтесь, ребята, потому что мы пойдем на помощь.

— Мы? — Клари захлопала в ладоши.

Йошка потирал руки, Анти с любопытством смотрел на меня. Я махнул ему рукой:

— Давай-ка со мной к берегу, потом живо обратно и перевези с яхты на берег все лишние вещи. А вы, Йошка, тем временем отвяжите грот.

Я нервничал, признаюсь, жутко нервничал. Потому и рвался на берег, что надеялся поймать там какого-нибудь опытного яхтсмена, с кем можно было бы пойти на пару. Потому что с моими…

Об этом я пока боялся и думать.

На причале, кроме маленьких швертботов, стояла еще одна допотопная посудина, но и она, насколько я помнил, уже дня два как на приколе и покрыта брезентом. Кого здесь найдешь?

Я пробежал по всему молу из конца в конец.

— Эй, люди… Умеет кто-нибудь обращаться с парусом?

Не меньше пятидесяти человек толпились на молу и глазели на перевернувшееся судно.

Наконец, после полуминутного молчания, раздался голос:

— В общем, если очень надо, то пожалуй…

Конечно, сразу стало ясно, что с таким человеком нечего и связываться, но во мне все же теплилась надежда, и я спросил:

— На каких судах ходили?

— Да на всяких.

— Ну, все-таки.

— На больших, на маленьких. Еще в прошлом году. И в позапрошлом.

— Благодарю, — я помчался обратно к пристани. Вдруг там окажется кто-нибудь.

Ни парохода, ни катера у причала не было. На пристани ни души. Зря бежал. И здесь никого. А надо спешить.

— Кого же взять в помощь?

Анти тем временем в очередной раз причалил к берегу и выгружал чашки, ложки, бутылки, — чудак.

— Да вытряхивай ты поскорее, — сказал я, помогая ему. — Вполне мог бы оставить все это на яхте. Лучше бы привез что-нибудь другое… Да ладно, теперь все равно.

Я сел на весла и в упор спросил Анти:

— Слушай. Мы на воде десятый день. Чувствуешь ли ты себя в силах — в полной тьме, при штормовом ветре, когда тебя окатывает с головы до ног, — четко и без суеты выполнять мои команды?

— Можешь не сомневаться.

— Не буду сомневаться, если ты хотя бы пообещаешь сделать все, что в твоих силах. Идет?

Он протянул мне руку. Я сжал ее. Мы повернули к яхте.

— Кого еще взять? Йошку? Клари?

— Пойдем все вместе, — предложил Анти.

Я пожалел о своем рукопожатии. Он, конечно, не более чем восторженный осел и все же… все же… Мне не обойтись без помощи, ведь кому-то нужно бросать якорь и конец тоже, возможно, придется грести и менять паруса…

Грот уже лежал в мешке, Йошка и Клари стояли тут же, ожидая приказаний.

— Чего стоите?

— А что еще делать?

— Штормовой парус почему не поставили?

— Ты не говорил.

Верно, не говорил. Забыл сказать. И сколько всего я забуду еще сказать им, и все будет выполняться с опозданием, тогда как счет пойдет на секунды.

— Давайте ставить.

Прости меня, господи, впервые я был груб с ними, когда выяснилось, что штормовой парус они даже не потрудились вынуть из мешка.

Еще пятиминутная задержка. Небо окончательно заволокли низкие лиловые тучи, так что минут через десять после захода солнца нас уже окружала почти непроглядная тьма. Я вышел на нос яхты, и мне стало жутковато.

Тем временем ветер почти совсем поменялся. На потерпевшем аварию судне якорь, конечно, не бросили, и теперь его относило на середину озера, так что приблизиться к нему можно было только идя крутым бейдевиндом, короткими галсами. Теперь ветер дул почти со стороны судна.

С мола раздался чей-то возглас:

— Шандор!

Я не сразу сообразил, что зовут меня.

— Что? — напрягая голос, лихорадочно закричал я.

— Идешь на помощь?

— Иду. А ты кто? — В сгущавшихся сумерках узнать кричавшего было невозможно.

— Я с тобой!

— Ты знаешь яхту? Сможешь работать?

— Еще бы! Я же на ней и в гонках участвовал, шесть лет назад.

— Жди ялик!

Я помчался на корму. «Клари, быстро в ялик и к молу!..»

Да, тот, кто кричал мне с берега, без сомнения, умеет ходить под парусом. Кто он такой — не знаю, но коль скоро сам вызвался, то, верно, умеет. Раз уж и в гонках участвовал на моей яхте, наверняка умеет. Раз уж…

Но дорога каждая минута. Через полчаса их уже не найти.

— Кларика, ради всего святого, быстро в ялик, и гребите с Йошкой к причалу, доставьте ялик тому парню, что кричал, сами останьтесь на берегу.

— А что это за парень?

Я ощутил, как меня захлестывает бешенство. Я готов был броситься на это славное создание, жену моего доброго друга, и вцепиться ей в волосы, залепить пощечину за эти невинные ее вопросы. Я сделал уже шаг к ялику, чтобы грести самому, но заставил себя остановиться.

Стоп. Если я потеряю голову, впаду в истерику, разволнуюсь, мы все погибнем. С трудом овладев собой, я выдавил:

— Достань сигарету и выслушай меня. Надо спасти перевернувшееся судно. Дорога каждая минута. Надень что-нибудь потеплее, и гребите с Йошкой к молу, там вас ждет человек, который вернется сюда на ялике. Понимаешь, каждый миг дорог. Милая, родная Кларика, ведь правда, ты поторопишься?

Ее как ветром сдуло. Тем временем я подтянул ялик поближе к борту, вставил весла в уключины, и тут появился Йошка.

— Как так? — заявил он. — А я?

И вдруг его швырнуло на меня, потому что яхту резко качнуло. В эту минуту на нас налетел шквал.

Я не отвечал. Недопустимо, чтобы шквал и собственное волнение парализовали мой разум. Спокойно, спокойно. Нужен Йошка или не нужен?

Не нужен, так как не умеет обращаться с парусами.

Да, но одному мне не справиться.

Это так, однако новичок суетой своей может принести больше вреда, чем пользы. И если тот незнакомец и вправду поможет…

Да, но он незнакомец. Я ничего о нем не знаю.

— Ну, — нетерпеливо промолвил Йошка.

К тому же Йошка только недавно женился. И жена останется на берегу одна…

Нужно было принимать решение.

— В ялик! — грубо прикрикнул я на него.

— Но, Шаника…

— Кому сказано! На берег, и там ждите.

В этот момент появилась Клари.

— Садись! — приказал я и оттолкнул ялик.

Сам я тут же вернулся к мачте. Нужно работать. Ветер уже неприятно резал лицо, а ведь нас защищал прибрежный тростник. Это еще удача. Можно принайтовить парус. За молом бесновался ветер. Парус не выдержит, сомнений нет. До них не меньше трех галсов, если мы вообще их найдем. Уже стемнело. Кругом почти непроглядный мрак. А парус не выдержит.

И вообще, кто сейчас пожалует ко мне с берега?

Это, пожалуй, важнее всего, но у меня не было времени сосредоточиться на этой мысли, я работал, нужно было прилаживать парус, крепить его. Яхту сильно качало.

— Анти!

— Да.

— Парус ставить пока не будем. Понял? Ты уже закрепил штормовой грот?

— Все в порядке, остается только поставить.

На душе у меня стало поспокойнее. Этот по крайней мере не теряется.

— Отлично. Теперь слушай. Отложи в сторону все дела и достань другой старый грот. Знаешь, какой? Да, тот самый. И продень в каждый второй карабин кусок троса. Понял?

— Понял, но объясни зачем.

— Объясню. (У меня опять немного отлегло от сердца. Хочет знать что к чему.) Затем, что может порвать парус, и тогда мы поставим этот. Чтобы было чем крепить его к мачте. Ясно?

— Ясно.

— Иди, работай. И пока не сделал, ни на что не отвлекайся.

В этот момент о борт стукнулся ялик. Сначала я разозлился: попортят лакировку. Но тут же почувствовал отчаяние: что же это за яхтсмен, если он не может даже толком подойти к борту! И на него я надеялся?

— Ну! — крикнул я.

— Ну, — отозвался голос Клари. — Мы никого не нашли.

Во всей моей сумасбродной спасательной акции я трижды терял веру в себя и в успех всего предприятия, В первый раз — тогда.

Потребовалось немного времени, чтобы понять, как все было. Они подошли к молу, кричали. «Эй, кто хотел идти на «Поплавок»?» И поскольку никто не отозвался, — вернулись.

— Ладно, поднимайтесь на борт, — распорядился я.

И опять на мгновение задумался, имею ли право…

Вода за молом была черна как ночь, ветер гудел в снастях.

Нет, это безумие.

Кто выберет якорь? Кто поставит паруса? Кто их закрепит?

Я предпочел бы все делать сам, но это же невозможно… До мола пятнадцать метров. Одно неверное движение, и ветер бросит нас на камни мола. На руле должен оставаться я.

Значит, не сумею проследить, как закрепят паруса и якорь, вообще ничего…

Небольшая волна перехлестнула через борт, и брызги полетели мне в лицо. Жребий брошен.

Там на воде новички.

Я просто-напросто обязан прийти им на помощь.

— Внимание, — сказал я. — Мы отправляемся сию минуту. Всем быть предельно осторожными, ни шага без страховки, потому что ветер чрезвычайно силен. Если кто упадет в воду, его уж, конечно, не найти. Снимаемся.

Штормовой парус я поставил, сильно зарифив его. Сердце колотилось где-то в горле. Сможет ли Йошка выбрать наш складной якорь?

— Идет? — кричал я Йошке, надрываясь: ветер относил голос.

— Сейчас, — задыхаясь, отвечал он.

Прошло десять секунд. Я вглядывался в темноту, не несет ли нас на камни.

— Готово! — заорал Йошка.

— Держись! — И я повернул яхту в полветра. В тот же миг нас положило на борт. На секунду я зажмурился, боясь представить, что будет, если Йошка вместе с якорем сейчас сорвется с носа в воду, ведь тогда не пройдет и пяти секунд, как нас разнесет вдребезги о камин мола.

— Все в порядке… — раздался Йошкин голос.

Не сорвался.

— Зажжем фонари, — распорядился я.

В следующее мгновение мы с бешеной скоростью пронеслись мимо оконечности мола, на котором по-прежнему толпились насмерть перепуганные люди и вглядывались куда-то в даль, во тьму, где волны швыряли опрокинутый парусник с несколькими пассажирами. Знать бы, где они сейчас.

Анти подал голос из каюты:

— Шаника, готово.

— Хорошо. Оставь пока в каюте, но запомни, где лежит. Чтобы сразу достать, когда понадобится.

Йошка пришел, запыхавшись, и доложил: все в порядке.

— Якорь привязан?

— Да.

— Теперь внимание. Передышка. В нашем распоряжении примерно десять минут; дел никаких, только обсудим дальнейшее…

В этот момент на яхту налетела кипящая волна и окатила нас с головы до ног. Мокрые до нитки, отплевываясь, все протирали глаза.

— Ничего. Все равно это передышка. Есть две штормовки, надевайте. Так вот…

Еще волна. На этот раз все стойко выдержали нападение.

— Йошка, ты будешь на носу. Ясно? Из-за ветра команд моих не услышишь. Именно поэтому тебе надо быть начеку. На долгую вспышку карманного фонаря, направленного прямо на тебя, подготовишь якорь. На два — бросишь его. Но сложенным. Все ясно? Иди.

Между тем на нас раз за разом обрушилось пять волн. Я был в рубахе и шортах, разумеется, промокших насквозь. Холод пробирал до костей. Здесь уж ничем не поможешь. Раньше надо было думать. Штормовки я сам отдал членам экипажа. Их надели Йошка и, конечно, Клари. Больше ничего нет.

Я огляделся, не представляя, где может быть терпящее аварию судно.

— Давайте свет.

На размышление оставались секунды.

Где искать злополучное судно и до каких пор искать? Ясно, до тех пор, пока не найдем. Паруса пока держат. А если лопнут? Поставим другие и продолжим поиск. А если и те лопнут? Что ж, будем искать, пока у нас останется хоть клочок паруса. А если все же не найдем? Тогда видно будет. Во всяком случае, будем искать. И наконец, со сложенным якорем будем бороздить озеро, пока есть возможность. Нам предстоит бессонная ночь, придется откачивать воду. Будет холодно. Это точно. Ну что ж, померзнем.

В эту минуту яхта резко легла на борт, так что грот коснулся воды. Я хотел сказать, что надо спустить стаксель, но не успел раскрыть рта. Слева послышался сильный треск, это лопнул шкот, и в ту же секунду стаксель, как вырвавшаяся из плена сказочная белая птица, затрепетал и захлопал на ветру.

Я взглянул направо: второй шкот они закрепили тоже, это и удержало парус, не дало ему улететь совсем. Он бился и хлопал, как птичье крыло.

Я не знал что делать.

Это был штормовой парус. В такой ветер два человека еще могли бы, пожалуй, отвязать его. Но где же их взять, этих двоих? Здесь лишь трое туристов. Нет. Поручать им такое нельзя.

Хоть бы ветер сорвал его совсем.

Я направил яхту еще больше на ветер, пусть набрасывается, треплет, рвет парусину и снасть. Пусть срывает. Пусть уносит, раз уже сорвал, пусть уносит.

В эту минуту с носа раздался крик: «Вижу судно!»

Я не сразу понял. Оно было перед нами, почти прямо по носу. Метрах в трехстах. И мы с бешеной скоростью неслись по направлению к нему.

Я почувствовал, как взмок от волнения в моей промокшей насквозь рубашке. Остается не более минуты.

— Свети! — закричал я.

В моем распоряжении минута. И я двигаюсь вслепую, потому что увидел судно лишь на мгновение. Надо взять выше, ветер все равно снесет, а парус сейчас загораживает свет фонаря. Как ни напрягаю зрение, как ни стараюсь, я вижу лишь узкую полоску света…

— Йошка! Йошка, ты меня слышишь?

Проходит десять секунд.

— Йошка… готовь якорь…

Я посветил бы ему, но карманный фонарик не работает. В него попала вода, можно выбросить. Проходит двадцать секунд. Стараясь перекричать ветер, я кричу Анти:

— Беги быстрей на нос. Я встану против ветра, а вы сейчас же отдавайте якорь. На длинной цепи. Сложенным. Понял? Когда отвяжешь его и приготовишь, я тотчас же встану против ветра. Понял? Будьте осторожны, держитесь на самом носу, чтобы стакселем вас ненароком не сбросило в воду. Понял?

Я кричу что есть мочи, но сомнительно, чтобы он слышал. Нет, понял, пополз вперед, на нос.

Свет Йошкиного рефлектора мелькает впереди, какое-то время я совсем не вижу перевернувшегося швертбота, потом вдруг он возникает перед глазами. Десятая доля секунды — и снова только вздымающиеся и опадающие волны, но этого достаточно, чтобы понять: следовало бы повернуть. Следовало бы… Но как там у них дела с якорем?

— Клари, — кричу я, потому что и ей бы нужно укрыться, чтобы ее не сбросило в воду. — Ты где, Клари? — Клари молчит.

Надо бы поворачивать, но нельзя — они там на носу еще возятся с якорем, и если встать на ветер, то оторвавшийся парус тут же сбросит их в воду или шкотом вышибет глаза, раз они не готовы… еще не подали знака. Йошка между тем методично водит рефлектором из стороны в сторону в поисках судна. Балда. Мы ведь уже оставили его позади.

Но вот он светит на меня. К ветру! Я до отказа кладу румпель влево. Я ничего не вижу, ни во что не верю, проходит секунда, я держу судно против ветра и готов молиться от радости, как вдруг среди завываний шквала слышу треск лопающейся парусины и вижу, как надувшийся грот на моих глазах расползается в клочья.

Сейчас будет секундная передышка, если… Я одним прыжком оказываюсь у мачты. Какие же мы дураки! О, бог ветра и волн, Нептун и святые угодники, только бы не заело… чтобы я мог отвязать его…

— Якорь! — тем временем, надрываясь, кричу я.

— Готово! — слышится ответный крик, и кто-то убирает грот. Мне остается только подобрать клочья и ухватить верхний угол, чтобы спасти фал.

А тем временем я знаю и чувствую, что ветер достиг уже восьмибалльной силы, и вокруг кромешная тьма, а мы на середине озера с отданным якорем и лопнувшим парусом, и один бог знает, в десяти или пятистах метрах от нас находится только что мелькнувшее судно, и неизвестно, где оно окажется в тот момент, когда мы сами вновь будем в состоянии возобновить поиски.

Мы мокры с головы до ног, но все как будто в порядке — пока что, по крайней мере, — обрывки паруса сняты, и мы вновь ищем терпящих бедствие, направляя свет фонаря с кормы: только бы найти их.

Легко сказать — найти, волна идет сзади, и если светить, находясь во впадине между волнами, то ничего не увидишь. Нужно обшаривать водную поверхность, обшаривать методично, терпеливо — стоп, вот они!

Точно по курсу, метрах в трехстах.

— Эгей, нашли!

И тут же я снова теряю их из виду. Пытаюсь высмотреть, не вижу. Снова и снова — все напрасно.

Во всяком случае, направимся в ту сторону. И я вновь пытаюсь нащупать швертбот узеньким световым лучом. Время есть, все равно дрейфуем, рано или поздно должны сблизиться.

И тут меня осеняет: ах ты, идиот, кретин этакий! Ведь ты же бросил якорь выше их по ветру… а они якоря не бросали, и теперь ветер относит их все дальше и дальше. Безмозглая ты башка, разве не видишь, они же дрейфуют… Значит, следовало бы бросить якорь ниже их…

— Триста метров… ну, от силы четыреста.

Даже с голой мачтой я скоро их настигну. Ставить паруса сейчас безумие. Только опрокинешься. Да, дело нелегкое: разворачиваться без парусов кормой к ветру… впрочем, ничего, не беда, подрулю при помощи ялика.

Направляю свет фонаря на ялик. Пусто.

Свечу еще с минуту, не в силах поверить, что он оторвался. Пусто. А буксир?

Он натянут точно в полуклюзе, но вдруг — словно его отрезали — исчезает на краю кормы.

Ялик затонул.

— Дайте слань, — прошу я и, поскольку они не понимают, да и что услышишь при таком ветре, кричу снова: — Слань!..

Длина буксира пять метров, глубина здесь неполных четыре, завтра при дневном свете найду. Я пробираюсь на корму, привязываю доску слани, чтобы она, как поплавок, отмечала место, где затонул ялик, и отпускаю конец…

Итак, мы на яхте, паруса поднять невозможно, развернуться… поживем — увидим…

— Иди, Клари, посвети рефлектором, поищи их. А мы поднимем якорь. Йошка, ступай на нос…

Я сжимаю румпель, фонарь пока светит, аккумуляторы еще не сели, но надолго ли их хватит?..

— Якорь поднят?

— Не идет, — задыхаясь, отвечает Йошка, он уже снова около меня, потирает пораненные руки. Они все в крови.

— Как так не идет?

Пока все равно, ветер так и так не повернет нас, и я устремляюсь на нос. Якорная цепь, натянутая, как струна, почти не поддается. Йошка, бедняга, верно, вцепился в нее и пытался тянуть против восьмибалльного ветра, тут-то ему и ободрало пальцы.

Все усилия напрасны. Якорь — ни с места.

Как же так, ведь я велел им бросить якорь сложенным.

Дождавшись высокой волны, я дергаю цепь, нас подбрасывает вверх, и тут со звоном отлетает кусок полуклюза. Его срывает, словно осенний лист с дерева.

В этот момент до меня доходит: Йошка бросил якорь с торчащими лапами. Восемь, десять метров — я тяну как безумный, пытаясь поднять якорь, потом потравливаю цепь, еще пять, еще десять, еще пятнадцать метров… Теперь яхту качает меньше… это факт. Но якорь, как и ялик, придется оставить на грунте. Никто не способен поднять его.

Надо освобождаться от якоря.

Пока открепишь его, пройдет минут пять. Это если повезет. Лучше привяжу что-нибудь к концу цепи и отпущу… Минуты идут… Но что привязать? Чтобы цепь не утащила на дно. Потерпевших тем временем может отнести на километр. Мои ничем не могут мне помочь, разве что еще доску от слани дадут. Больше ничем.

Проходят бесконечные минуты, яхту швыряет так, что я, распластавшись, с трудом удерживаюсь на ней. Вот наконец все готово, и тут я вдруг ощущаю холод и страх.

Быстрей за работу, тогда ни о чем таком не думаешь. Яхту сильно бросает, она дрейфует, надо бы повернуться, но как?

Слань сейчас сухая, но стоит лишь на мгновение повернуться бортом к волне, под ней опять захлюпает вода. Значит, нельзя прекращать откачку. Ну же, ребята, откачивайте воду, а ты, дрожащая от холода малышка Кларика, ты свети. Свети этим несчастным, чтобы они смогли продержаться. Я бы очень не хотел обнаружить пустое судно.

Как я ни налегаю на румпель, ветер дует в борт. Я это чувствую по крену, иначе и не определишь в этой кромешной тьме. Клари светит, правда совсем не туда, где может находиться потерпевшее аварию судно, она не заметила, что мы повернули, ладно, не важно, сейчас не до этого. Еще и еще, в десятый, двадцатый раз я дергаю румпель, и вдруг сзади на меня обрушивается вал: великолепно! По подвижности румпеля я чувствую, что мы встали кормой к ветру. Теперь вперед! Но куда?

— Кларика, свети вперед.

— Как вперед?

Она и не подозревает, что мы повернули. Даже после того, как волна дважды окатила ее. И не удивительно. Тьма кромешная, а она уже столько времени живет в заколдованном световом круге. Какое тут может быть вперед, назад, вправо, влево! В этакой темнотище. Она и представления об этом не имеет.

— Вперед, вперед. Оставайся здесь, на нос не ходи, но свети вперед!

Мужчины откачивают воду. Это необходимо — если отсыреет аккумулятор, нам никогда не найти их. Нет, Что-то произойдет. Не знаю что. Если мы найдем их, то… Повернуть с голой мачтой я все равно не могу… Отдам запасной якорь… Если трос не оборвется… Нет, пока что думать об этом не надо, только бы их найти.

Сейчас важно одно — следить за рулем, но это делают мои пальцы. Они ощущают малейшее движение румпеля. Надо идти точно по ветру, ни на йоту не отклоняясь ни вправо, ни влево, иначе мы не найдем их никогда. И светить только вперед.

Кстати, шансов и так немного. Отыскать перевернувшийся маленький швертбот в кромешной тьме посреди бушующего озера площадью в шестьсот тысяч квадратных метров. Иголку в стоге сена.

— Свети.

— Свечу, — говорит она каким-то подозрительным голосом.

— Ты плачешь?

— Не плачу.

— Тебе холодно?

— Не холодно.

— Но ты же плачешь.

— Потому что мне холодно. Я сейчас умру от холода… — И в свете рефлектора я на мгновение вижу ее лицо — посиневшее, испуганное, детское лицо, все залитое слезами.

И я ничем, ну ничем не могу ей помочь.

Между тем сноп света вырывает из темноты лишь вздымающиеся волны, только волны, и больше ничего. А ведь мы не стоим на месте. В такой ветер даже с голой мачтой мы делаем не меньше шести — восьми километров в час. Уже должны бы их нагнать. А они-то, как же они, должно быть, мерзнут! И как им должно быть страшно!

— Укройся в каюте.

— Нет.

— Марш в каюту!

— Нет. Кто же тогда будет светить?

И прежде чем я успеваю ответить, она вскрикивает:

— Вон они!

Голова у меня была холодная и ясная. Все, что предстоит сделать, точно определено и разложено по полочкам. Теоретически, конечно. Надо направить яхту прямо на швертбот и, подойдя почти вплотную, попробовать повернуть. Кто-нибудь с носа крикнет им, чтобы держались. (Но кто именно? Надо будет объяснить ему что к чему.) Затем отдать с носа якорь, сцепить багром оба судна. И помочь взобраться к нам на борт этим, по всей вероятности вконец обессилевшим людям. (Но кто же спустит якорь, кто достанет багор, кто сцепит им борта и кто поможет тонущим взобраться к нам?)

Да, если бы даже мои спутники за десятую долю секунды сообразили, что от них требуется, и тогда они были бы не в состоянии все это выполнить.

Все равно.

Перевернутое суденышко подбрасывало на волнах метрах в ста от нас. А неподалеку виднелись вроде бы две головы, а может, и три. Впрочем, это могло и показаться. Я с силой вложил румпель в Кларину ладонь.

— Держи. Продрогла? Как бы ни было тебе холодно, держи. — И я сжал вместе с румпелем ее ледяную руку. — Держи, и когда останешься одна, медленно считай до пяти. Поняла? До пяти. И затем со всей силой, на какую только способна, переложи руль влево и еще раз влево. Ясно?

Что мне еще оставалось делать?

Я был уже на носу и успел досчитать до трех, пока наконец нащупал якорный трос, и тут вдруг подумал, что гик может сбросить Клари в воду.

— Пять… — Я столкнул якорь. Корму немного развернуло. Удача. И я бросился назад. — Свети!

Вон оно, судно, покачивается на волнах, метрах в десяти он нас.

Весло… Теперь кому-то следовало бы подгребать. Я с трудом разыскал весло. Да что проку: пока я не управлял яхтой, мы удалялись. Не приближались, а удалялись.

— Подгребать, подгребать слева по носу…

Анти идет к веслу. А я снова хватаюсь за румпель. Сейчас выяснится, сумеем ли мы, невзирая на восьмибалльный ветер и многометровые волны, преодолеть этот разрыв, возникший из-за того, что мне пришлось идти на нос бросать якорь…

— Багор!

Какое-то мгновение кажется, что мы сумеем повернуть. Еще миг — и надежды нет. Кто-то подает мне багор. Смогу ли я дотянуться до них рукой? Вот они, совсем рядом, в трех метрах… в двух… опять в трех… Волна вздымается… Падает… Есть!

— Держу! — кричу я. — Помогайте!

Внезапно обе яхты разворачивает лагом к волне и следующая волна швыряет зацепленное судно прямо на меня, на «Поплавок». Если бы несчастные находились по эту сторону, их бы смяло, но, к счастью, они по другую сторону, там, где парус. Жалкая, дрянная посудина! Безумие не искать убежища в такую погоду, да еще не умея обращаться с парусами, ну конечно же, ничего они не смыслят, иначе бросили бы якорь, когда перевернулись…

— Держите!

Размахнувшись, бросаю спасательный пояс — поймают ли? Оба ли поймают?

— Не отпускай багор, свети…

На мгновение нас снова относит от потерпевших на добрый метр. Я вижу Клари, вижу ее вытянутую, держащую багор руку, тело, напрягшись как струна, тянется вслед за рукой. Еще миг — и она полетит в воду или выпустит багор, но нет. Милосердная волна опять сближает нас, опять швыряет судно на нас, — удар, стук, треск, быть может, сломан шпангоут, черт с ним!.. Свети!..

И тут свет гаснет. Аккумулятор перестал работать, отсырел.

И все. Все оглохли, ослепли. Всех охватывает ужас.

Хочется кричать, но рев ветра заглушает все звуки. Да и что кричать? Внезапно наступивший мрак ослепил меня, я не могу даже сказать, где у меня правая рука. Ничего не знаю. Знаю только, что судно справа, еще мгновение назад багор держал его, там же справа — спасательный конец с поясом… Это я знаю. Но что произошло с тех пор, на какое расстояние отнесло за эти секунды перевернувшийся швертбот, на борту ли еще держащая багор Клари, поймал ли кто-нибудь спасательный конец?..

На миг находит оцепенение. А потом… я вспоминаю, что аварийный факел здесь справа. Достаю его и, втянув голову в плечи, сильно дергаю шнур.

Сыплются искры — я опять слепну, факел плюется и поначалу рассыпает искры, как бенгальский огонь. Я никогда не видал этих факелов в действии, говорят, они опасны, можно обжечься в момент зажигания… Не знаю. Сейчас он горит, но глаза мои какое-то время не различают ничего вокруг. Потом новый удар и треск, швертбот опять наваливается на нас, значит, он еще здесь…

Теперь я вижу его.

А люди, они все еще не выбрались из воды?

Свет факела падает на воду, на швертбот… две головы среди волн. Один из потерпевших одной рукой цепляется за спасательный пояс, а другой за свое потерпевшее аварию, жалкое суденышко.

— Осел! — рявкаю я на него. — Лезь сюда!

Факел горит семь минут, — помню — читал об этом. Не знаю. Этот не горел и трех. А может быть, просто время показалось мне бесконечно долгим или бесконечно коротким? Во всяком случае, факел давно погас, когда обоих утопающих — мокрых, стонущих — удалось втащить на борт.

Итак, эти двое на месте. А трое моих?

Тоже тут.

Темень и шторм. Единственная во мраке светлая точка, фосфоресцирующие стрелки моих часов показывают половину одиннадцатого — значит, мы дрейфуем с западным ветром уже более полутора жестоких часов. Где мы находимся?

Не могу себе представить.

Тех двоих колотит от холода. И тех, кто два часа боролся за их спасение. И меня тоже. Чего греха таить, меня тоже.

Говорить невозможно, зубы выбивают дробь.

В шкафу есть еще кое-какая одежда. Впрочем, вероятно, тоже мокрая. Разве что наверху… на верхней полке…

Но сейчас не это главная забота: ветер гонит нас с бешеной скоростью, и мы несемся без руля и без ветрил в кромешной тьме, в холоде, по существу вслепую; я даже приблизительно не могу сказать, где мы находимся. Может, в окрестностях Ревфюлепа, а может, уже гораздо ближе к Тихани. Ветер очень сильный, яхта то и дело зарывается носом, но я не могу просить людей перейти для равновесия из каюты на корму, они ужасно продрогли, к тому же на корме… им не удержаться…

Нельзя, ничего нельзя сделать. Знать бы, куда нас несет. Мы мчимся вперед, опережая волны, редкая волна перехлестывает через борт так, что над сланью нет воды. Хотя не знаю, может, и есть, только мои ноги ее не чувствуют, потому что окоченели.

Ни справа, ни слева ни огонька.

Слева не стоит и искать. Обратно в Бадачонь все равно не попадешь. А справа… Мы сейчас где-то на середине озера, справа много удобных, отличных, защищенных гаваней. Если только мы не оставили их позади. Боглар… Лелле… Сэмеш… Фёлдвар…

Полный мрак.

Бинокль…

С трудом нахожу его в рундуке. Вот он: смотрю. Ни огонька.

Но нельзя же оставаться в открытом озере всю ночь.

Я окоченел, меня так колотит, что локоть пляшет на румпеле, как у больного пляской святого Витта. Долго так не выдержишь. А уж всю ночь…

Нет, невозможно. Во что бы то ни стало надо добираться до берега, до защищенной гавани.

Бинокль: ничего.

Ничего, только мрак, ветер, волны, холод, страх — желание не поддаваться… Меня клонит ко сну. Кажется, я даже умудряюсь засыпать на какие-то мгновения. Да, без сомнения. Вот сейчас, в промежутке между двумя волнами, я в самом деле спал. Впрочем, не знаю. Где уж тут уснуть на таком-то холоде. Сигарету бы…

Я вспоминаю, что в ящике с продовольствием, вон там, справа, только руку протянуть, есть пачка сигарет и спички. Может быть, сухие. Может быть…

Вот они. Закурю.

Поразительно. При свете спички я гляжу на часы, они показывают половину первого. Показалось, наверняка показалось. Снова чиркаю спичкой: половина первого.

Но ведь совсем недавно я видел: было половина одиннадцатого!

А что, если минутное мое забытье — забытье, длившееся, казалось, минуты, вылилось в часы сна? В таком случае мы, быть может, недалеко от Тихани?

Не видно ни зги.

Сзади налетает волна. Даже приятно. Вода теплая. Неуемная дрожь, ощущение нечеловеческого холода на миг проходит. Но если уже половина первого… где же мы? И как там другие?

Посветить мне нечем.

В этот момент я слышу чей-то голос:

— А мне вы закурить дадите?..

Это не вопрос, скорее утверждение. Голос женский.

— Пожалуйста.

Я наугад протягиваю в темноту сигарету, чужая рука касается моей, берет сигарету… Секундная пауза.

— И спички.

— Прошу.

Вспыхнувший огонек спички освещает слипшиеся пряди черных волос, зеленовато-бледное, иззябшее, мокрое женское лицо. Видение длится один миг — тонкие черные брови, маленький прямой нос, больше ничего не вижу, да и не важно это… Сзади опять накатывает волна, спичка гаснет, вода стекает с моей левой руки, держащей коробок спичек, я чиркаю их одну за другой — ни искры, — все, спичек больше нет, можно выбросить.

— Нету.

— Дайте прикурить от вашей сигареты.

В самом деле, моя сигарета еще тлеет.

— Прошу вас.

Она закуривает — все равно ничего не видно. Половина первого. Когда погаснет слабый светлячок сигареты, я останусь один на один с темнотой… Корму как будто заносит… Может, нас уже развернуло лагом к волне? Второй раз в жизни мне приходится идти с голой мачтой, но в первый раз это длилось не больше пяти минут, а сейчас пошел уже третий час… Впрочем, это не важно, что годится на пять минут, то годится на часы и дни… Но где-то надо пристать, иначе…

Начинает казаться, что я больше просто не вынесу и десяти минут такой безнадежности. Их пятеро, я на руле. Мне надо следить, чтоб…

Не знаю, за чем я должен следить.

На мгновение я снова забываюсь сном, не больше чем на мгновение, потому что сзади на меня обрушивается холодный каскад, я просыпаюсь, а огонек сигареты моей спутницы все еще тлеет в темноте. Значит, я только-только уснул. За чем же я должен следить? Ведь я спал, сиял не меньше полутора часов, и ничего не произошло.

А если все же произойдет?

Если нас выбросит на западный берег Тиханьского полуострова?

Положим, не выбросит, поскольку берег там зарос тростником. Застрянем, не доходя до берега. Пусть. Застрянем. Спать, спать.

Я сплю, сжимая под мышкой румпель. Сплю и сжимаю. Сплю… сплю… сплю-ю-ю…

Огонек сигареты все еще краснеет в темноте.

— Вы не спите?

— Нет. Куда мы?

Ответить мне нечего.

— Куда нас несет?

Не дает увильнуть от ответа. Это не Клари — ту я видел, когда зажигал спичку. Выходит, одна из спасенных — женщина.

Я понятия не имел, кого мы вытащили из воды. То были мокрые, охающие, едва способные двигаться люди. Оно и понятно. Яхтсмены-новички. Я втаскивал их на судно, хватая за что попало, подпихивая сзади, вцепившись в одежду — брюки ли, юбку, кто там разберет — подталкивал, тянул, пока не перетащил через борт. Может, обе были женщины? Возможно. Тогда мне было совершенно безразлично. Я не думал об этом.

Теперь женщины, обнаженные женщины сказочной красоты проплывают у меня перед глазами. Прекрасные, как Венера Милосская. Где-то полыхает огонь, отбрасывая на их тела красные отсветы, только мне холодно…

Кончик тлеющей сигареты красен. Опять я на секунду забылся сном.

— Куда мы плывем?

— Не знаю, — говорю я. Потому что ничего другого сказать не могу.

— Так и плывем, наугад?

— Да. Так и плывем. У меня нет помощников, чтобы я мог направить яхту куда бы то ни было.

Молчание.

— Я не умею ходить под парусом, — немного погодя говорит она. — Вы могли убедиться в этом, — нас пришлось спасать. Хотя, должна заметить, когда нас опрокинуло, ветер был совсем не такой сумасшедший, как сейчас.

— Охотно верю… — невольно вырвалось у меня.

— Но если я могла бы чем-нибудь помочь вам…

Намерение выше всяких похвал, но, к сожалению, помочь она не в силах. Если бы умела, мы бы уже приближались к южному берегу. Подойди мы поближе — как-нибудь различили бы сигнальные огни на молах. А там и пришвартовались… Но…

Мне кажется, я опять задремал на одну-две секунды. И снова меня разбудил настойчивый вопрос: что же делать?

Огонек ее сигареты все еще светился в темноте.

— Не знаю, — ответил я. А про себя подумал: надо сдвинуться с мертвой точки. Преодолеть ее. Такое со мной уже бывало. Кажется — все, ни на что уже не способен. А потом проходит. Я опять ненадолго забылся… Холодно, но… в любом случае… надо преодолеть.

— Дайте мне прикурить, — попросил я.

Она протянула сигарету. К дурному привыкаешь, если не в твоих силах что-либо изменить. Уже третий или четвертый час в снастях завывает ветер, за это время сам я вымок до костей, а судно мое потеряло все, буквально все, с чем еще можно было бы противостоять шторму. Не осталось ничего, кроме самого судна. И меня. Еще днем мы были просто туристы, а сейчас — словно моряки у берегов Атлантики… Но ничего, «Поплавок» не опрокинется — это факт. Он затонет, только если даст течь. Однако пока что вода не прибывает. Нет, он не затонет. Не может обрушиться на нас еще и эта беда.

И тут я вспоминаю: в рундуке есть крохотный запасной карманный фонарик. Не больше зажигалки. Пустячок. Безделушка. Но все же светит.

Вот он, теперь я смогу как следует рассмотреть спасенную мною незнакомку. Я направляю луч прямо на нее и немилосердно долго разглядываю ее, изучаю ее глаза, волосы, лоб… разглядываю и не могу сказать, какая она. Доверяю ли я ей? Нет, конечно. Я смог бы довериться лишь бывалому яхтсмену. Ей я не доверяю.

Мне кажется, она прекрасна.

Не знаю. Возможно, это и не так.

Она смотрит прямо на огонь, не отводя взгляда, вернее не на огонь, на меня. Она, конечно, не видит моих глаз, однако смотрит прямо на меня, в упор.

Несколько секунд я тоже смотрю на нее, потом тушу фонарик.

Я ничего не знал о ней, но вдруг почувствовал — я люблю ее.

Да, именно так, люблю.

2

Собственно говоря, я совершенно зря нагородил всю эту кучу подробностей. Что было с якорем, с яликом, с яхтой — и так далее и тому подобное, — как все они вели себя в шторм. И как сам я себя вел. Все это совершенно несущественно.

И все же я должен был рассказать об этом, чтобы хоть немного стало ясно, что попал я в эту историю, по сути дела, ни за что ни про что, ради какого-то перевернувшегося парусника, до которого мне нет никакого дела и спасение которого обошлось мне в несколько тысяч форинтов; словом, все это я затем только и рассказал, чтобы самому осознать: нет, не случайно поспешил я к тому опрокинувшемуся швертботу очертя голову и без шансов на успех…

Ради нее.

Даже имени ее я не знал.

Через некоторое время ветер улегся. Сначала стал ослабевать, потом вовсе стих. Я понял это по тому, что волны все чаще стали захлестывать румпель. Снасти уже не стонали, хотя на это я не обращал внимания. Я ни на что не обращал внимания. Ни на что, кроме волн, позабыть о них было трудно. Снова и снова окатывали меня сзади каскады тепловатой воды. Зыбь… Значит, ветер уже…

Стояла тьма, но я пытался разглядеть глаза. Ее глаза.

Я не сказал ни слова, возможно, она уснула, почему бы нет, в такую ночь, в таком сумасшедшем плавании. Но в глубине души я был уверен, она не спит, а глядит на меня, неразличимого во тьме, глядит и видит меня…

…Как школьник, ей-богу.

И тут я заметил, что скорчившаяся напротив меня фигурка все отчетливее проступает из темноты, обретает все более ясные очертания, словом, кое-что уже видно, значит, светает — и значит, так или иначе, реальность вступает в свои права, иначе говоря, я постепенно обретал способность видеть. Я уже видел. Я видел ее. Она спала.

Она сидела у двери, положив голову на скамью. Мое одеяло закрывало ее плечи, она завернулась в него…

…В общем, она закуталась в мое одеяло, и поскольку, очевидно, одежда ее промокла до нитки, раз я вытащил ее из воды и…

Неловко говорить об этом. В общем, кроме одеяла, на ней ничего не было.

Я сидел напротив нее, на руле. Становилось все светлее, я понял, что мы находимся где-то на уровне Акали, почувствовал, что ветер почти утих, и старался держать руль так, чтобы по возможности не принимать ленивых волн и чтобы зыбь не слишком терзала судно, — в общем, я сидел на руле, посинев от холода, которого тогда, в те минуты уже совсем не чувствовал… и ждал.

Не знаю, чего я ждал.

Дурацкие мысли. Ветер едва ощущался. Следовало бы поставить парус и войти в какую-нибудь гавань — две белые башенки церкви в Акали указывали наше местоположение: напротив — Сэмеш. Но за парусом надо идти в каюту, вытаскивать его, а значит, проснутся промокшие насквозь сидящие в каюте люди… если отпустить румпель, она проснется тоже, ведь тогда через борт начнут перехлестывать волны и брызги разбудят ее… В общем, надо ждать.

Я ждал, покуда это было возможно. Вернее, я согласился оставаться в таком положении до бесконечности, растягивая мучительное от пронизывающего холода ожидание и принимая как единственную награду тот факт, что здесь, у меня перед глазами, находится эта спасенная мною женщина, о которой я не знал даже, муж ли ее, подруга ли, отец ли, или, может, мать, словом кто, какого пола тот близкий ей человек, что спит сейчас, устроившись там, в каюте… Но так хорошо было смотреть на нее, и ничего больше я не желал.

Солнце еще не встало. Восточный край неба был безоблачно чист, я видел, как всходила Венера, и это показалось мне исполненным глубокого смысла. Богиня любви — ну, что ж… Яхту сильно качало.

Я все еще не мог решиться потревожить спящих. Разбудить кого-нибудь означало бы положить конец действу, предназначенному и разыгранному только для меня одного.

Вот здесь передо мной спит моя любимая… и время бесконечно. И до тех пор, пока оно длится, я могу смотреть на нее.

Я могу смотреть на нее, пока она спит.

Это продолжалось всего несколько мгновении.

Говорят, если смотреть на спящего, он проснется. Она, во всяком случае, проснулась.

— Ой, — сказала она, приходя в себя, мотая головой и протирая глаза. — Ой…

— Ой, — повторила она уже громко, плотнее закутываясь в плед. — Господи боже мой…

Мы глядели друг другу в глаза.

— Теперь можно поворачивать к берегу, — заметил я безразлично и вежливо.

— Да…

— Например, к Сэмешу.

— Да.

— Но надо поставить парус… разбудить их… спящих… потому я не спешу.

— Да, да…

Нас сильно качало.

— Я люблю вас, — сказал я.

Она только плотнее стянула края пледа. Это был ответ, единственно возможный в нашем положении. И продолжала смотреть на меня.

— Клянусь вам.

Она еще не совсем проснулась и потому молчала. Тогда это казалось мне естественным. Позднее тоже.

3

Из всех балатонских стоянок Сэмеш самая дурацкая. Дело в том, что в Сэмеше нельзя причалить прямо к берегу.

Пока у меня был ялик, я считал такое положение вещей совершенно естественным. Поскольку судно тем элегантнее, чем оно недоступнее. Ну, а «Поплавок» был поистине недоступен. Я никогда не приставал к берегу, — даже в конце гонок, даже в том случае, когда сообщение с берегом было затруднительным, когда приходилось ставить ялик в нескольких сотнях метров выше или ниже по берегу.

В Сэмеше иначе и не встанешь, как только вдали от берега. Причал здесь — островок, вокруг вода.

Не зря я так кляну Сэмешскую пристань. Кляну, потому что…

В общем, кляну.

Около семи часов утра мы встали у причала в Сэмеше.

Но, в конце концов, все это — ничего не значащие мелочи. Сама швартовка оказалась сущим пустяком. Слабый, едва ощутимый северо-западный ветер. Я подошел к причалу так, что у меня осталось время перебраться вперед, отвязать парус, одержать чуть заметно приближающуюся бетонную стенку, не слишком сильно, чтобы все же суметь перепрыгнуть на причал со швартовом в руках и заложить его. При этом никто не проснулся.

Никто. Все спали. Не спал один я.

Я закрепил носовой швартов — все в порядке. Затем с кормы я отдал мой единственный, маленький запасной якорь, чтобы обеспечить положение яхты носом к причалу… Разумеется, я проделал бы все это при любых обстоятельствах, однако на этот раз я действовал не потому, что так полагалось действовать. На этот раз я проделывал все эти операции для того, чтобы когда проснутся все, и она тоже, когда ОНА проснется — чтобы она собственными глазами убедилась, как ловок и расторопен я даже в одиночку.

Я ошвартовал яхту и ждал. Я ждал с упорством одержимого. Женщина, даже имени которой я не знаю (замужняя, потому что, ища парус в предрассветных сумерках, я, кроме Клари, не увидел на яхте другой женщины, значит, второй спасенный нами — мужчина, со муж), эта женщина мне необходима.

Я пришвартовался и ждал, когда они проснутся. Если это правда и этому суждено сбыться, думал я, тогда она проснется первой. Если же нет…

Какие могут быть сомнения? Она проснулась первой. Странное создалось положение.

Я стоял на руле и дрожал от холода. Когда так мерзнешь, трудно помогать кому бы то ни было. Да я и не хотел помогать. Собственно говоря, у меня не было никаких желаний, я только упрямо ждал, когда она покажется в дверях каюты и выйдет ко мне, чтобы сказать ей… Дальше этого мое воображение не шло.

Во всяком случае, она вышла из каюты.

Я помнил все. Ночью я сказал ей о своей любви. Я поклялся ей в этом. Я ничего не забыл. Но мысль, что в семь часов утра при ярком солнечном свете мне навстречу выйдет та же закутанная в плед женщина, которая говорила со мной ночью, эта мысль, при всей своей логичности, казалась нереальной.

— Доброе утро, — сказал я.

Я придирчиво сравнивал, чем она, утренняя, отличается от той, ночной.

Она была такой же, а если и отличалась, это ничего не меняло.

— Доброе утро, — ответила она на приветствие.

— Мы стоим у причала.

— Очень жаль, что я проспала швартовку.

— Мне тоже.

— Вам это безразлично. А я на яхте впервые.

Мне казалось, это объяснило все. Впервые — значит… значит… я, собственно, потому и решился на это безнадежное предприятие, что чувствовал… словом, предчувствовал нашу встречу.

Я уселся на край кормы. Она была мокрая от волн и росы, но меня это не волновало: на мне не было сухой нитки. Я произнес:

— Вы помните, ночью я сказал, что люблю вас.

— Помню.

— Значит, помните.

— Помню.

Мы очень долго молчали. Так долго, что это становилось неприличным. Она вскользь заметила, что может проснуться муж, но я не слушал ее, я думал о том, что она необходима мне. Любой ценой.

Мы молчали. Над Сэмешской гаванью вставало лучезарное летнее утро. Солнце поднималось на ясном, без малейшего облачка небосводе и уже сияло: его лучи, утренние, чистые, идеальные для фотосъемки, добрались и до нас и уже начинали пригревать.

— Может быть, оттого, — спросила она, — что мы так странно встретились?

«Нет!» — хотелось мне сказать, но о чем могли мы говорить друг с другом? По крайней мере, я не мог выдавить ни слова. Я только глядел на нее.

— Я думаю, — сказал я после долгого молчания, когда уже давным-давно надо было ответить на ее вопрос, — я думаю, надо было бы пойти раздобыть чего-нибудь на завтрак.

Она огляделась кругом и рассмеялась. В самом деле, смешно: до берега надо добираться вплавь. Это было смешно еще и потому, что я промок до нитки, а она куталась в плед. В-третьих… в-третьих, даже не знаю почему, но смешно.

— Мы сможем добраться до берега, — сказал я, — Видите, в этом ящике и в этом нейлоновом мешке, — говоря это, я доставал его, — есть рубашка и шорты. Надевайте, а я пока поплыву за лодкой.

Больше я ничего не сказал, да и не мог бы. Я осторожно сошел в воду; прыгать не рискнул: застывшие, дрожавшие члены не слушались меня. На берегу, как всегда, стояли плоскодонки, ничего не стоило отвязать одну. Когда я вернулся, она уже оделась. Она залезла в лодку, мы пересекли полосу воды и высадились на берег.

— А вы так? — спросила она.

— По-другому все равно не получится…

Наши взгляды встретились, сейчас мы впервые рассмотрели друг друга. В неяркой полотняной рубашке с короткими рукавами, с голыми ногами, босая — она была на диво хороша. Она успела причесаться и закрутить волосы узлом на затылке. Я смотрел на нее.

— Это мужские шорты, — сказала она тихо и опустила глаза. — Как мило с вашей стороны, что вы дали мне все это.

— Другого у меня не было.

— Не скромничайте.

— Я не скромничаю. Только это у меня и было.

— Хорошо, — ответила она. — Пошли за покупками.

Мы прошли десять, двадцать шагов, оба босые, поеживаясь и зябко передергиваясь от холода, по солнечной стороне, обходя холодную щебенку, — как вдруг я сообразил, что…

— Стойте.

— Что такое?

— Я не взял денег.

Как я ни выворачивал карманы, — ничего не нашел. Я не помнил, куда мог сунуть деньги, может, они в карманах куртки, может, где-нибудь еще… В карманах же насквозь промокших ковбойки и шортов я обнаружил столь же мокрый носовой платок и больше ничего.

— Смотрите-ка, пятьдесят форинтов.

— Где они были?

— В кармане рубашки.

Я взглянул: пятидесятифоринтовая бумажка была суха и старательно сложена. В самом деле, она могла сохраниться такой только в недрах непромокаемого мешка, и это меня утешило. Утешило и обрадовало, хотя никак не могло помочь мне, продрогшему, измученному, в моем отчаянном, невозможном положении; я совершенно не знал что делать.

— Пятьдесят форинтов?

— Именно.

— На что их хватит? — я соображал. — Если выпить здесь в привокзальном буфете чаю с ромом (и чтоб рома было больше, чем чаю), съесть по бутерброду с салями… уже не выходит.

Она не отвечала. Я тоже молчал. Мы шагали вперед. Через красивый сквер, по пыли и каменистой дороге, босые. Через некоторое время я сказал:

— Я полюбил вас.

— Вы уже говорили.

— С тех пор, как я это сказал, ничего не изменилось.

Она взглянула на меня.

— Вам холодно.

— Очень.

— Верю. Бежим, выпьем горячего чаю.

Мы побежали. Немножко даже запыхались.

— Есть чай?

— К сожалению, нет…

— А где есть?

— Боюсь, что, пожалуй, нигде. Может, напротив, в кондитерской… когда она откроется… кофе…

— А когда она откроется?

— Да вот-вот… Обычно она открывается в это время. Где же вы так промокли? Шторм застал?

— Да, к сожалению, — ответил я, и мы зашагали дальше. — К сожалению? Почему к сожалению? Как бы не так… Совсем наоборот! Ну и чудаки же мы, даже рома не выпили, его пьют ведь и без чая.

Обратно.

— Сто граммов, полную, — сказал я мрачно, — слишком много холода накопилось внутри.

— Я думаю. Еще счастье, что светит солнце, к полудню просохнете. Где вас застал шторм?

Мы выпили ром. Он согревал и успокаивал. Выйдя на теплую залитую солнцем улицу, я вдруг взглянул на нее, залюбовался и засмеялся.

— Мы даже не представились друг другу.

Она тоже рассмеялась.

— Начнем? Видите ли, после того, как мы вместе плыли, курили, спали, пили — то есть, к сожалению, вынужден уточнить — спали на одном судне, но не вместе — теперь в самом дело настало время представиться друг другу. Шандор Бот.

Она протянула руку и серьезно посмотрела на меня. Только в этот момент я разглядел ее настолько, что смог бы описать ее внешность. Продолговатое лицо, черные волосы, светлые глаза, ровные дуги бровей. Она смотрела на меня вежливо, как-то по-девчоночьи, протянула мне руку, и я почувствовал, что она не просто протянула ее, а и сама сжимает мою ладонь. У нее было крепкое и честное пожатие. Оно длилось не меньше пяти секунд.

— В самом деле, — сказала она, не улыбаясь, очень серьезно. — Я по мужу Перени.

— А ваше собственное имя?

— Тереза Кун.

Она отпустила мою руку. Мы пошли дальше.

— Ну вот, теперь мы знаем, как обращаться друг к другу, — промолвила она весело спустя несколько минут. — Однако это не прибавило нам знаний друг о друге.

— Мне как будто знакомо имя вашего мужа.

— Вполне возможно. Наверное, знакомо. Это довольно известное имя.

— Только не знаю, где я его слышал.

— Он художник.

— Ах, вот как… — Но как я ни ломал голову, я не мог вспомнить, что же это за художник такой, Перени. Обычно я не пропускал выставок, но там на тебя обрушивается такой обилие имен, картин и скульптур, что надо быть профессионалом, чтобы уметь разобраться в этой пестроте. Балатон бороздит не одна сотня парусников. Крупные я знаю все без исключения, о большинство знаю, к какому яхт-клубу они приписаны, но тот, кто раз в год окинет их взглядом, тому цифры и названия ровным счетом ничего не говорят.

Я хотел было сказать ей это — даже в мыслях я все еще не решался назвать ее Тери, — словом, хотел сказать, но потом это показалось мне смешным: ведь парусный спорт не моя профессия, она еще подумает, что меня ничего не интересует, кроме яхт, и на языке у меня только судовые сравнения и ухаживает за ней какой-то лодочник, — в общем, я промолчал.

Мы потолкались немного на базаре, но все, что там было: зеленый лук, паприка, помидоры, молоко, сметана, творог, зелень, рыба — мало подходило на завтрак иззябшим, окоченевшим людям, так что мы перестали разглядывать прилавки и направились к магазину. По дороге мы почти не разговаривали, хотя мне многое хотелось сказать ей. Впрочем, такое обычно не говорят вслух, а только думают, повторяют про себя. Чтобы собственная душа полнилась радостью и растворялась в ней без остатка: люблю, люблю…

Солнце уже припекало, и Тери сказала вдруг:

— Пора возвращаться, а то они там на яхте зябнут и умирают от голода.

Она засмеялась.

— Рома они не пили.

Я развеселился. Мне подумалось, почему бы и нет, могли бы выпить всего, чего угодно, начиная с горячего вина… Поскольку на яхте было все.

— На яхте есть все, — сказал я ей. — И мои знают, где что лежит. Есть и примус, и чай, и кофе, и вино, и палинка… И колбаса тоже есть, — вот только хлеба, может, нет, он наверняка намок ночью.

Она посмотрела на меня.

— Тогда зачем же мы ушли?

— Видите ли, — сказал я, — мы ушли главным образом потому, что мне было просто необходимо немного побыть с вами наедине. И потом… — Тут меня охватил настоящий стыд, я просто забыл, что на яхте так много всего, я просто начисто об этом позабыл. Это-то я и попробовал ей объяснить. Что с моей стороны поход на рынок был не хитрость, а только предлог пойти куда-нибудь, но этот предлог… как бы это сказать… это был совсем честный предлог в том смысле, что я в самом деле позабыл о том, что на яхте есть припасы.

Она слушала, глядя прямо перед собой.

— Значит, достаточно, если мы купим только хлеба?

— Я думаю… достаточно.

Она вытащила из кармана деньги.

— И тогда можно возвращаться. Наверняка все проснулись.

— Скорее всего. Когда холодно, не слишком спится. Хотя Йошка и Клари были в штормовках, они не вымокли… И быть может, не замерзли.

Она подняла на меня глаза.

— Кто они?

— Мой друг и его жена.

Она немного помолчала. И потом тихо в раздумья произнесла:

— Видите, вот теперь действительно настала пора познакомиться друг с другом.

— Мне это очень просто, — внезапно сказал я. — Имя мое вы знаете. Я инженер-строитель, сейчас в отпуске. Два года назад выиграл по облигации пятьдесят тысяч, купил эту яхту и теперь стараюсь тратить на нее свою зарплату. — Это прозвучало странно, и я рассмеялся. — Вообще-то на воде я только по воскресеньям. А сейчас у меня на яхте гости… Туристы… Два дня назад мы случайно встретились в Алмади, я взял их с собой в плаванье… Я не женат, мне двадцать семь лет. И…

— И?.. — переспросила она, так как я замолчал.

— И знаете, должен еще сказать, что эти полстакана рома отрезвили меня, вернули чувство реальности, потому что ночью и на рассвете я был весьма далек от нее. Мне было холодно и страшно.

— Страшно? Вам страшно?

— Конечно, — раздраженно подтвердил я. — А вам разве не было страшно?

— Нет. — Она отрицательно покачала головой. — Можно назвать это как угодно, но только не страхом. Было странно, непривычно, именно потому и не страшно.

— Пусть, я вовсе не об этом хочу говорить. А о том, — добавил я поспешно, — что полюбил вас в эту странную ночь, а поскольку все было так странно, нелепо и по-дурацки, — позвольте сейчас, при свете дня повторить вам, что я вправду люблю вас и не жалею, что бы ни случилось.

— Что же может случиться?

— Не знаю.

— Вот булочная, зайдем за хлебом.

Мы купили хлеб, и теперь уже она решительно направилась к гавани. Я не знал, что говорить, и молча шел за ней. Только когда мы уже были в прибрежном сквере, когда вблизи заблестела вода и стало ясно, что еще несколько минут — и мы пришли, только тогда я спросил:

— Что же вы на это скажете?

— Не знаю, что сказать.

— И все-таки.

— Собственно, и не хочу ничего говорить. Вы могли это заметить.

— Да, к сожалению, заметил.

— Я не хочу ни удивляться, ни сомневаться. Эта ночь была странной и для меня. Необычной. На меня какой-то дурман нашел. Но ведь не можете же вы ждать, чтобы я хоть что-нибудь, поймите, хоть что-нибудь отвечала бы на ваши слова. Ведь вы и не ждете, не правда ли?

Мы подошли к берегу, я не ответил ей, так как было видно, что на яхте проснулись.

— Проснулись, — сказал я и добавил: — Неизвестно, куда занесло ваш швертбот. Как будете искать?

Она посмотрела на меня.

— Не знаю, — ответила она. — Я говорила уже, мы пошли на яхте впервые. Понятия не имею, что полагается делать с перевернувшимся судном.

— Ну, что… Надо поставить его на киль, откачать воду, высушить.

— Возможно.

На берегу стояла одинокая лодка, на которой мы добирались с яхты. Мы снова отвязали ее и погребли к причалу.

Выглядели все довольно жалкими. Зеленые, дрожащие, с кругами под глазами, невыспавшиеся, несчастные. Все, даже тот, кто лучше всех знал, что надо делать в подобном случае, — я имею в виду Йошку, — он в плавках сидел на солнышке на корме и брился. По крайней мере, хоть как-то пытался привести себя в порядок. Анти плавал вокруг яхты, очевидно пытаясь согреться. Клари с несчастным видом сидела у входа в каюту, завернувшись в плед, а муж Тери в плавках бегал взад и вперед по пирсу.

Утешительно было лишь то, что мокрую одежду, одеяла, матрацы они разложили на солнце для просушки. Хоть одна разумная мысль.

Они встретили нас с большим облегчением. Наконец кто-то, что-то… Наконец что-то произойдет…

Перени опасливо перепрыгнул на палубу, подошел, протянул руку.

— Перени… Спасибо за все, что вы для нас сделали…

Что было говорить ему? Как я ни старался, ничего не мог выдавить, кроме: ну что вы, ерунда, пустяки.

Затем я обратился к Клари:

— Ребята, я думал, у вас хватит ума. Где коньяк?

— Ой-ой-ой, — взвизгнула Клари. — Забыли!

Я достал бутылку. И торжественно произнес:

— Вы так здорово поработали сегодня ночью, так добросовестно, мужественно, честно, что за это надо как следует выпить. Единственно тот, кто бросил якорь с торчащими лапами, — я огляделся, ища виновника, — только он один совершил глупость. Все остальные выдержали экзамен.

Перени опять перебил меня:

— Я от души благодарен всем товарищам. Я уже говорил. А вам особенно… как капитану.

Подобного рода любезности отняли не меньше четверти часа, а тем временем Клари нарезала хлеб, достала из холодильника масло, салями, зажгла примус, чтобы вскипятить чай. Тогда Перени опять заговорил:

— Я бы… желал… получить профессиональный совет. Собственно говоря… мне никогда не приходилось оказываться в подобной… ситуации… Правда, я не так уж и много ходил под парусами… Но все-таки… Что нам следует предпринять? У нас нет ничего, кроме мокрой одежды. Деньги… и десяти филлеров не наберется… нет даже сигарет. Нет документов. Ничего. Куда в таких случаях надлежит обращаться?

Я подумал: не пощажу тебя.

— Не знаю, — сказал я. — Со мной тоже никогда такого не случалось.

— Ну, разумеется… Но, если я не ошибаюсь, у вас килевая яхта, она не переворачивается. Следовательно, у вас, по сути дела, не могло быть подобных забот. Все это так, но ведь… полагается же к кому-то, куда-то обращаться… швертбот… как это говорится, нужно будет выловить, отбуксировать, откачать воду, осушить… много всего, я знаю, сейчас необходимо… да, но к кому обратиться с подобной просьбой?.. По-видимому, есть специальные люди, которые занимаются этими вопросами. Или в том числе и этими вопросами.

Нет, думал я про себя. Пока что ни за что не предложу ему своей помощи. Пусть отправляется куда хочет. Пусть отправляется и…

Да, но тогда с ним уйдет и его жена.

Нет, никуда она не уйдет, у них нет денег. Значит… и все же…

— На берегу… в отделении судоходного общества вы сможете с кем-нибудь посоветоваться, я думаю.

— Тогда, по-видимому, мне следовало бы так и поступить… Но одежда… видите ли… что-нибудь сухое…

Вместо ответа я собрал в горсть подол рубахи и выжал: показать ему, что я не в лучшем положении.

— Да, неприятно, очень неприятно. — И он растерянно замолчал, углубившись в свои мысли. Мне стало жаль его.

— Денег дать я вам могу, у меня есть форинтов шестьсот. А одежду на солнышке за час можно высушить.

Внезапно у меня мелькнула идея:

— Пока вы тут сохнете, я пойду позвоню насчет вашего судна. По-моему, оно плавает где-то тут, в районе Лелле. Из Фёлдвара вызову катер.

И я повернулся к женщине:

— Хорошо бы, если б вы пошли со мной, возможно, потребуется кое-что уточнить. Ведь я о вашем судне знаю только, что это швертбот и что он опрокинулся.

И я шагнул к лодке. Если помедлить, они могут начать возражать, значит, надо быть решительным. Она пошла со мной.

— Йошка, вы пока приберите как-нибудь «Поплавок», — крикнул я из лодки, уже взявшись за весла. — Думаю, за час, а то и раньше мы все уладим.

Итак, мы снова были вместе, вдвоем, солнце припекало, я уже не испытывал холода, только иногда по спине пробегал озноб от мокрой одежды, а может, от ее близости.

До берега я не проронил ни слова. Только высадившись, сказал:

— Как я счастлив, что вы со мной.

— Я вижу.

— Что?

— Вы не умеете скрывать свои чувства.

— Что ж… я не очень и старался. И в голову такое не приходило.

— Вы сказали, вы инженер. Расскажите о себе поподробнее.

Я не решался, да и не хотел во время этих слов смотреть на нее. Мне было довольно, что голос у нее ласковый. Мир был прекрасен, и прекрасны эти так скупо отмеренные мне минуты.

— Я пока не сделал ничего такого, о чем стоило бы говорить.

Она помолчала, потом заметила:

— Я сужу о человеке не по успехам. — И прибавила после крошечной паузы: — А если даже так судить… то ведь пошли же вы в шторм спасать нас.

— И что же?

— В конце концов, это тоже достижение.

— Угу. Это вы хорошо сказали, что судите о человеке не по успехам.

— В самом деле так.

— Вы верите, что я люблю вас?

Она молчала, задумавшись. Я шел рядом, смотрел на ее лицо и видел, что она в самом деле размышляет. В такой ситуации думаешь не о том, чтобы быть искренним, главное — найти, что ответить. Я знал это и потому не ждал ответа и все же очень хотел бы услышать его.

Она не сказала ни слова. Мы пересекли сквер, оставили позади гавань, я увидел скамью, сел на нее и сказал:

— И вы садитесь.

— Зачем?

— Затем, что до телефона мы дойдем слишком быстро. А там… бог его знает, что будет. Впрочем, заранее предупреждаю, что буду саботировать поиски вашего судна.

Она взглянула на меня. Сейчас мы впервые глядели друг на друга долго, изучающе, глаза в глаза. Она смотрела без тени улыбки, этот взгляд, я бы сказал, не выражал ничего, — ни чувств, ни оживления, ни гнева, он мог показаться пустым и бессмысленным, если б не был так пристально устремлен на меня и за ним не стояло желание что-то уяснить.

Я сказал ей об этом и спросил, правильно ли понял ее.

Она кивнула и продолжала смотреть.

Не знаю, о чем думала она, я же лишь о том, что вот она тут, со мною. Я ощущал себя похитителем, пиратом: я вытащил ее из воды и не отдам, не откажусь от нее ни за что на свете. Мне двадцать восьмой год. Студенческие годы, институт; девушки, женщины непрерывно сменяли друг друга, я все время искал, иногда приходя в отчаяние, что, видимо, я ненормальный, не могу влюбиться, по-настоящему мне не нужен никто. А вот она нужна. Тери… Тери…

Она глядела на меня прекрасными голубыми глазами.

— Вы верите мне? Вы в самом деле верите, что я люблю вас? — спрашивал я.

— Кажется, — произнесла она очень медленно, все еще глядя на меня, — верю.

— Это хорошо.

— Не знаю.

— Что?

— Так ли уж это хорошо.

— Ужасно. Если бы в это утро я мог быть с вами и просто радоваться синеве неба, свежему ветру, последнему августовскому теплу, долгой предстоящей зиме — я знал бы, что мне делать. Но сейчас я не знаю ничего, кроме того, что стремлюсь к вам, не могу без вас, и буду сидеть здесь, на этой скамье, до тех пор, пока что-нибудь не произойдет… Я просто не могу решиться идти дальше, потому что тогда навалятся, закрутят дела.

Я умолк, так как по ее лицу увидел, что несу чушь. Она почти не слушала меня. Она сидела на скамье, подтянув колени к лицу и уставившись на землю перед собой, волосы свисали ей на лицо.

Я наклонился и поцеловал ей ногу.

— Грязная, — улыбнулась она.

И немного погодя:

— Опять забыла надеть туфли, совсем не умею ходить босиком.

Мы помолчали, и снова:

— Когда нас опрокинуло, я думала о смерти и не верила; нет, что-то произойдет, думала я, какое-то чудо. Как в студенческие годы не веришь, что провалишься.

— И вам случалось?

— Нет, именно потому, что никогда не верила. И сейчас в воде… я цеплялась за борт и ждала какого-то чуда…

— И ничего не предпринимали?

— Ничего. Привязала мужа к швертботу и больше ничего. Ждала.

— Меня?

Она отрицательно покачала головой: нет.

— Но хорошо, что это были вы.

Тогда я поцеловал ее. Я потянулся и поцеловал ее, так естественно и привычно, как целуешь жену за то, что она есть, что она — твоя. Это длилось секунду, но я почувствовал, как под моими ладонями запылали ее плечи, все ее тело, и вдруг ощутил, что если я отпущу ее, то жизнь превратится в вереницу сменяющих друг друга часов, безрадостных, мрачных, мучительных от неутоленной тоски.

В конце концов я вынужден был отпустить ее. Она тут же встала и пошла по направлению к деревне. Я долго безмолвно шагал рядом с ней, потом она заговорила:

— Я ждала не вас. Там, в воде. И сегодня ночью, в шторм, не вас, не буду обманывать. Но… к сожалению… я жду вас уже очень давно. Долгие годы. Из-за нашего знакомства все это вдруг отошло… к сожалению… Да, к сожалению, потому что к чему все это? Изменить мужу? Бросить его… Видите — муж, муж… снова и снова он, потому что я принадлежу ему и не могу думать о себе, не думая о нем. Опять, как и ночью, я только жду: вдруг что-нибудь произойдет.

Она говорила печально и нервно. Меня это не слишком трогало. Я сказал по дороге:

— Перейдем на «ты».

— А надо?

— Надо.

— Хорошо.

— Здравствуй, здравствуй, любимая.

— Здравствуй.

— Я тебя поцелую.

— Нет, нет… кругом уже много людей.

В самом деле, было людно, но я этого почти не замечал. Так мы и шли рядом, и я все глядел на нее и ощущал ее близость, стараясь продлить уходящие мгновения. Что-нибудь произойдет.

— Пока дойдем до почты, пока позвоним — а спешить не будем, — пока повернем обратно… Будь моей.

— Хорошо, милый.

— И потом. Твоего мужа я отправлю с катером, моих пошлю за покупками или куда-нибудь еще… а сам… подниму паруса, и мы исчезнем.

— Невозможно.

— Почему?

— У меня не хватит смелости.

Она открыто и твердо смотрела мне в глаза.

— Видишь, как жаль, что мы не встретились раньше. Раньше я бы решилась. Тогда, давно. Нет, нет… я не девочка уже. От тебя я тоже ничего не жду.

— И я не жду, но все же…

— Нет, нет… Я согласна, пока мы не вернемся на яхту, я твоя, только твоя. Давай радоваться этим минутам… Видишь, я очень счастлива. Я осталась в живых для тебя… Обними меня за плечи, приноровись к моим шагам. Те, кто идут навстречу, будут завидовать нам, тебе и мне. Потом… потом… что-нибудь произойдет.

Я согласился на эту глупую игру. Рассудок мой возмущался, в голове роились планы — кого и под каким предлогом оставить на берегу, кого и куда услать, как все устроить, но стоило мне обнять ее плечи, и все исчезло. Осталось лишь настоящее, и если бы где-то в уголке сознания не жила мысль, что это настоящее вскоре станет прошедшим, если бы не стеснение сердца, то я мог бы полностью отдаться своему минутному счастью.

Я говорил и не мог остановиться:

— Тери… Терике моя… Я всегда мечтал построить дом, дворец, уже многие годы… Дом с большими солнечными террасами на восток и на запад. Чтоб этот самый прекрасный дом в мире стоял привольно и был двухэтажный. Внизу ничего, только одна комната, просторная зала и плетеная мебель… длинный некрашеный простой стол и зимний сад, чтобы всегда рядом природа… Кухня тоже где-то внизу, и темные мореные ступени ведут наверх, на второй этаж… Я хотел строить и большие высокие дома, окружив ими обширный двор с соснами, с беседкой, увитой розами, с парком. И чтобы человек, выглянув из окна, видел перед собой зелень, чтобы ранней осенью в ванную глядели ветви платанов, отсвечивая золотом листвы. Я не построил ни того ни другого, я почти забыл все, о чем мечтал. Я строил безликие дома-коробки с узкими коридорами, комнатами-клетушками; людям в них плохо, балконы уже грозят обвалиться, а террас нет и в помине. Я разгораживал коммунальные квартиры, тщательно прорисовывая временные перегородки и выискивая в конце коридора место для кладовки. Я хотел открыть доступ солнцу, зелени, воздуху… и изгонял их отовсюду… Я помогал строить норы, и у меня не осталось ничего, кроме отмеренных мне лет жизни и надежды сделать еще хоть что-нибудь; и в мыслях я в конце концов нашел убежище здесь, на Балатоне, и зимой я сплю и вижу его волны, и волны подарили мне тебя, и теперь бог с ними, с балконами и с садами, я люблю тебя. Ты веришь?

— Верю.

— Я никогда не хотел строить небоскребы — глупая, бесчеловечная затея. Единственное там развлечение для ребятишек — это съезжать по перилам лестниц, и они вырастают, не умея отличать клена от каштана, не знают, как по ковшу Большой Медведицы отыскать Полярную звезду и когда восходит Венера. Нет, нет, я никогда не хотел строить небоскребы. Да и себе хочу дом, который был бы для тебя красивой рамой, когда ты спускаешься по деревянной лестнице вниз. Ты веришь, что я люблю тебя до безумия?

— Я всему верю, милый.

— С мая по октябрь все выходные я провожу здесь и все отпуска. Я знаю Балатон, Тери… Терике моя… я хотел бы так знать тебя, как знаю эти голубые воды. Он, Балатон, мой друг, моя любовь, здесь со мной ничего не может случиться. Познакомить тебя с ним? Я поднесу тебя к нему, как в сказке, чтобы ты пожала руку ветру, чтобы волны прильнули к тебе, я скажу им, что ты моя, чтобы они тебя не обидели. Они станут служить тебе, как джинны из «Тысячи и одной ночи»… Я расскажу о тебе всей округе, поведу тебя в поля лаванды по эту сторону Тихани, где пересекаются странные воздушные потоки, где яхту нельзя привести к ветру из-за подводных течений. Я покажу тебе белые домики деревушки Удвари, а дядя Молдова и тебе покажет свою острогу, которая всегда при нем, сколько ее ни отнимают, потому что он рыбачит, несмотря на все запреты, и его не исправишь до самой смерти… Я брошу якорь в укромном эдеричском заливчике, под защитой прибрежного тростника, где мы будем невидимы ни с воды, ни с берега и где я буду рассказывать тебе о том, как я люблю тебя. И мы будем пить вино из Гюнца. И я сварю тебе уху так, как научил меня дядя Калачи… у меня кружится голова, так я люблю тебя. Мне все равно, будь что будет — я сброшу всех со своей яхты и увезу, похищу тебя.

— Мы пришли.

В самом деле, перед нами было здание почты. В дверях мне пришлось убрать руку с ее плеча, иначе нам было не протиснуться. И как только прервался электрический ток взаимных прикосновений, перед нами встала суровая реальность.

Я назвал нужный номер.

— Минуточку. Ждите.

— Говори еще, — попросила Тери и положила свою руку на мою.

— Я все сказал.

— Нет. Почему ты пошел нас спасать?

— Не знаю. Пошел, и все. Моя яхта, мой «Поплавок», ты видишь, он любит меня, как добрый конь, как верный пес… Наверняка он уже простил мне, что я так жестоко обошелся с ним ночью. По своей воле я никогда не тащил его в непогоду и в шторм. Я не сажал его на мель, не разбивал о прибрежные камни, даже ялик ни разу не стукнулся о его борт, веришь ли, на зеркале скорее появится след от дыхания, чем малейшее пятнышко на его палубе. Он почти так же сияющ и прекрасен, как твои глаза.

— Погоди, не продолжай, я начинаю ревновать к нему.

— Не ревнуй, потому что…

Я не успел кончить: дали Фёлдвар.

— Алло, — запинаясь, я лепетал что-то о швертботе, который опрокинулся вчера вечером где-то около Бадачони и который, должно быть, отнесло ветром в район Акали.

Я как раз дошел до этих слов, когда в кабину вошла Тери. Она плотно прикрыла за собой дверь и погладила мою руку.

— Швертбот найден и отбуксирован в Фёлдвар, — сообщили на другом конце провода. — Может быть передан владельцу.

Я положил трубку и тупо уставился на нее. Яхта может быть передана владельцам хоть через полчаса. Хоть сию минуту. Они поедут и получат ее. Потом, наверное, уедут домой за деньгами. Потом…

Я все еще молчал.

— Закончили? — крикнула из-за стеклянной перегородки телефонистка. Пришлось выйти из кабины.

На улице я опять на секунду остановился.

— Если бы мы не пришли сюда, — сказал я, — не узнали бы, что швертбот уже найден. Могли бы прийти и позже.

— Могли бы…

— Так что подарим себе еще…

— Час!..

— Нет, не час, больше. Много, много времени. Они подождут.

— Но…

— Они подождут, а я тебя поцелую.

— Ой… оставь… довольно и того, что на мне твоя одежда. При каждом движении я чувствую ее прикосновение.

Я как раз собирался ее поцеловать, моя рука уже обнимала ее талию, когда раздалось легкое покашливание, и я увидел перед собой ее мужа.

— Хм… хм… мы уже просушили одежду. И я… решил осведомиться, удалось ли что-нибудь выяснить.

Он словно не замечал, что я медленно убираю руку с бедра его жены.

Я пробормотал что-то, да, мол, кое-что удалось. Он допытывался долго и настойчиво, и я вынужден был признаться, что судно уже найдено. Очевидно, спасателей еще ночью оповестил кто-то из Бадачони.

— Терике… — обратился он к жене, — тогда поспеши на яхту и переоденься… Насколько я помню, поезд в Фёлдвар будет через полчаса. Сразу и поедем. Поспеши, детка… Одежда твоя, что была на тебе, уже высохла. Словом… дорогой… товарищ Бот? Верно я вас называю? Словом, с вашей стороны было весьма любезно предложить нам денег взаймы на дорогу домой. Я хотел бы получить их. А за швертботом успею съездить и позднее.

— Тогда… пожалуй… пойдемте на яхту?

— Конечно, конечно… А ты, дорогая, поторопись, чтобы быть готовой к нашему приходу. Я хотел бы еще сказать вам несколько слов. Разумеется, поблагодарить вас за вашу любезность… Иди же, детка…

Нас связывала с ней лишь тончайшая ниточка, да и та грозила вот-вот оборваться. Совсем недавно я готов был поклясться, что никто не отнимет ее у меня, а теперь… я не мог произнести ни слова.

— Зачем ты торопишь меня, — улыбнулась Тери. — Все равно что-то произойдет, независимо от того, хочешь ли ты этого или нет.

Она глядела на меня, я думаю, эти слова предназначались мне.

Потом она повернулась и пошла. Я смотрел ей вслед, десять шагов, двадцать, я не двигался, пока она не исчезла за углом. Вот в последний раз мелькнули ее стройные загорелые ноги, потом ревнивый сиреневый куст скрыл ее от меня. Пустота.

— Будьте любезны… — начал Перени.

— Да, я вас слушаю.

— Разумеется, я весьма признателен вам… ведь вы спасли нам жизнь. Весьма, весьма признателен. Однако… давайте говорить начистоту: мне не нравится плата, которой вы требуете в благодарность за спасение.

Я молча уставился на него. Что я мог ему сказать?

— Жалкий трус! Если вы так думаете, то не ищите пристойных выражений, а найдите хорошую палку и ударьте меня.

— Извините, но я не привык драться… Вы, по-видимому, спортсмен, у меня же иная профессия.

— Другого выхода у вас все равно нет, если вы хотите избавиться от своих опасений.

— Я ничего не опасаюсь. И хотя молодость наличный и неплохой капитал, однако этот капитал не вечен… друг мой.

Он похлопал меня по плечу и улыбнулся с превосходством человека, уверенного в незыблемости своих прав владельца. Мне же эта улыбка показала яснее всяких слов, что он говорит как единоличный и многократно утвердивший права собственности хозяин этой женщины, который никому не собирается уступать своих прав. Я не удержался и дал ему пощечину, один раз, другой, он тоже ударил меня, набросился, мы сцепились в драке, двое каких-то людей выскочили из здания почты и оторвали меня от него, после того как я сбил его с ног и бросил наземь.

— Я полагаю, — сказал он, отряхнув с себя пыль, — я полагаю, мы квиты.

Я неподвижно смотрел ему вслед. На моей влажной одежде пыль размазалась в грязь, вялость охватила меня, я был смешон. Подошел милиционер и достал свой блокнот.

— Оставьте меня в покое, — нетерпеливо отмахнулся я.

— Прошу предъявить документы.

— Они на яхте в гавани, идемте со мной, покажу.

И я торопливо зашагал вперед. Милиционеру было не к спеху, он отстал от меня шагов на двадцать — двадцать пять. Дойдя до парка, я побежал. Рыбачья лодка, наша помощница, сейчас стояла у «Поплавка» и, покачиваясь на волне, мерно ударялась о его борт, но я смотрел не на нее. Где они?

— Эй… Анти… Клари?

Клари выглянула из каюты, заулыбалась, замахала мне.

— Нашелся, пропащая душа?

— Где остальные?

— Мужчины ушли за покупками.

— Ну а… — я с трудом выдавил это слово, — а… потерпевшие?

— Жена ведь ушла с тобой. А муж минут тридцать тому назад.

Я хотел повернуть обратно, но тут подоспел милиционер.

— Товарищ, отпустите меня. Оставьте меня. Вот мое судно, забирайте его, делайте с ним что хотите; хотите — разнесите в щепы, но сейчас оставьте меня в покое.

— Вы пьяны, товарищ, или больны? Немедленно предъявите документы. Драться, устраивать публичные скандалы, это вы можете, а вот…

Если бы наш диалог продолжался, это могло кончиться плачевно. Но Клари уже гребла к нам.

Пока мы переправлялись, пока я доставал бумаги, прошло полчаса. Милиционер проверил удостоверение личности, права, судовые документы, сверил номер в документах с выведенным на носу яхты, придирчиво вглядывался в фотографию, то и дело переводя взгляд на мое лицо, переспросил имя моей матери и место рождения. Только не волноваться, только не волноваться, твердил я про себя. Я даже достал коньяк и предложил ему, он отказался и остался столь же суров и неприступен.

Когда он закончил проверку, я уже давно дожидался его в лодке. Так и подмывало бросить его на яхте, но я взял себя в руки.

До станции я бежал. У шлагбаума мне стало ясно — не успеть.

Поезд ушел. В привокзальном буфете я выпил полстаканчика рома. Здесь-то и разыскала меня Клари.

— Что с тобой?

— Ничего. Она… — я смешался, — она увезла мою рубашку, шорты…

— И только-то? Вернет. Мы одолжили ей сто форинтов, она записала твой адрес.

— Правда? Тогда ладно.

Я побрел на яхту, достал бинокль, чтобы увидеть хоть клубы дыма из паровозной трубы, они все удалялись и постепенно растворялись в воздухе, сливаясь с голубизной неба.

— Клари, ты трусиха? — спросил я ее.

— Трусиха? Может, я трусила сегодня ночью?

— А, это пустяки. Природы, стихии бояться не надо. Природа не подведет, если доверять ей.

— Ты что-то путаешь. По-моему, ты пьян. Выспись как следует.

— Ладно, попробую. Но это ничего не изменит, у меня такое ощущение, словно…

— Какое ощущение?

— …словно кончилась моя юность и с сегодняшнего дня я старею, не познав зрелости. Время ли такое, или я такой?

Клари не успела мне ответить, потому что на берегу показались Анти с Йошкой, нагруженные дыней, пучками редиски, зеленым луком. Они махали, смеялись, и Клари погребла им навстречу. Что ж, их можно было понять, они отдыхали и продолжали радоваться плаванию, яхте, водному простору, они были далеки от моих мыслей.

1955

Перевод О. Шимко.

Записки Золтана Шебека