Избранное — страница 24 из 24

1

Проснувшись утром, я увидела на столике блюдо, полное желтых роз, а рядом малюсенькие серебряные часики, подделка под старину, и французскую книгу о жизни Ламарка, произведение никому не известного автора. Я тут же вспомнила, что сегодня мне исполняется тридцать лет. Роз было, наверно, не меньше пятидесяти на коротких стебельках, как у всех роз такого сорта, и резкий запах, вызывающий головную боль; видно, он и разбудил меня. Часы мне совсем не понравились, носить их невозможно, грубая безвкусица. А книга… господи, да я знаю о Ламарке лишь то, что был на свете такой и занимался он всякими ископаемыми животными. Где раздобыл мой супруг эту книгу и почему именно ее преподнес мне?

Было половина шестого. В такую рань Бенце, конечно, еще спит. Я пошла в бассейн поплавать. Когда, вернувшись домой, села завтракать, Аннушка сказала мне, что Бенце уже встал и находится в мастерской. Я зашла туда поблагодарить его за подарки.

Он смущенно пробормотал что-то себе в бороду. Бенце всегда смущается, когда слышит добрые слова, и бесится, когда не слышит их поминутно; благодарность, восхищение, восторг, постоянное выражение этих чувств и восхваление необходимы ему как воздух. Мне известно это давным-давно. Наше супружество постепенно превратилось в союз двух эгоистов: его эгоизм питается сознанием того, что я своей красотой украшаю его жизнь и вдобавок расточаю ему похвалы; мой эгоизм — сознанием того, что он зарабатывает уйму денег и я трачу их, как мне заблагорассудится. Вероятно, он понимает, что наше сосуществование — сделка, основанная на деньгах и моих личных качествах, поэтому мы еще никогда не доходили до взаимных упреков.

Как бы то ни было, но в ту минуту я чувствовала, что, в сущности, презираю его.

Прежде, девять лет назад, когда я выходила за него замуж, мне казалось, что он гений, но постепенно я все больше и больше убеждалась, что мой муж — мелкий, тщеславный, инертный человек и к тому же порядком бездарный.

Он сидел перед моей скульптурой и курил трубку.

Моя скульптура, говорю я, но это, конечно, была его скульптура. Он вылепил ее с меня из глины. Я хмуро разглядывала скульптуру, находя в ней мало сходства с собой. Фигура была изображена во весь рост; следовательно, пришлось утолстить ноги, бедра, сузить плечи, уменьшить голову… Чистая техника. Статуя должна была символизировать движение и выражала какое-то движение, но именно поза ее была мне несвойственна. Я никогда не принимаю таких манерных поз.

Впрочем, у статуи не было ничего общего со мной, хотя Бенце и лепил ее с меня. Еще раньше, когда только намечались формы, я поняла, что он опять дал маху, сделал мягкие округлые груди, по его словам, груди деревенской Венеры, подражая этим Медеши, но не передав его восхитительной прелести, а в линии бедер использовал рисунки Ференци, не передав его загадочной красоты. На меня с пьедестала смотрела неуклюжая корова, и к ее туловищу была приставлена моя голова. Нет, все же я привлекательней, чем эта статуя. А может, мне только так кажется.

— Ты работаешь? — спросила я.

— Конечно. Твоя скульптура уже готова. Но как сделать юношу, у меня нет еще четкого представления.

И он показал мне несколько эскизов. По-моему, они напоминали копии гимназистов с фотографий греческих скульптур. Рисовать Бенце, к великому его огорчению, никогда не умел и всегда старался скрыть это.

— Хорошо. Если я найду белокурого красавца Аполлона, то непременно пришлю его к тебе.

— Пришли… Ты будешь дома?

Я еще и сама не знала, но по тону его поняла, что он предпочел бы не видеть меня дома, и тогда сказала, что уеду на несколько дней.

— Для работы я больше тебе не нужна? Правда ведь?.

— Нет, для этой скульптуры не нужна.

— Я заберу машину. К концу недели, скажем, вернусь. Поеду навестить отца.

— Хорошо. Целую его. Передай ему привет.

— Передам.

И я ушла, оставив его со всеми его сомнениями, потому что я задыхалась рядом с ним. Его жалкая несостоятельность так отравляла все вокруг, что я вышла из мастерской с головной болью. И пока не закрыла за собой дверь, на меня все смотрела моя статуя, эта корова, глиняный истукан, — смотрела и, клянусь, подло смеялась, издеваясь надо мной.

Я запихнула в сумку кое-что из одежды и покинула дом с таким чувством, будто никогда не вернусь обратно. Но, проехав метров сто, я вспомнила, что у меня нет с собой ни гроша, и пришлось вернуться. На одной сберегательной книжке оказалось около четырех тысяч форинтов, я прихватила ее с собой.

2

Когда я получала деньги, мне пришло в голову, что такой суммы хватит, пожалуй, надолго, и я сразу забыла, что к концу недели обещала вернуться домой.

Я почему-то поехала к Обуде, думая только о том, что мне стукнуло тридцать. Это немного, но и немало. Пока я не чувствовала еще никаких тягот возраста, которые со временем, говорят, дают о себе знать. Но осознала вдруг, что всю жизнь ничего не делала, разве только обставила нашу квартиру.

Я ехала, бездумно меняя направление, как вдруг заметила на подъеме, что мотор барахлит. Не знаю, в чем было дело, но слышалось какое-то постукивание, и когда я выехала на ровное место и прибавила газу, стрелка спидометра не поднялась выше ста, хотя я мчалась, бывало, со скоростью сто тридцать — сто сорок километров.

Я совсем приуныла. Теперь придется вернуться обратно, отдать машину в ремонт и ждать неизвестно сколько, а я как раз настроилась поколесить по свету.

Но тут, проезжая какую-то деревню, я увидела вывеску «Ремонтная мастерская» и тотчас свернула в ворота. Итак, мне здорово повезло.

На большом дворе росло несколько симпатичных тенистых деревьев, и, выйдя из машины, я подумала, что это приятное местечко, даже если здесь мне не помогут.

Заведующий — я не ошиблась, он оказался заведующим — стоял у входа в мастерскую и грелся на солнышке; веки у него были прикрыты, он словно дремал. Весил он, наверно, не меньше полутора центнеров, его огромный живот свисал к коленям. Он был усатый, почти совсем лысый и страшно напоминал дебреценского профессора Шандора Карачоня, лекции которого перед выпускными экзаменами в гимназии я слушала с необычайным восторгом.

— С моей машиной что-то стряслось, — сказала я.

Заведующий чуть приоткрыл глаза и лениво почесал себе грудь.

— А что стряслось?

— Не знаю. Мотор почему-то кашляет. Нельзя ли посмотреть?

— Можно, — ответил он после долгого раздумья, но даже не пошевельнулся, хотя я ждала, стоя перед ним.

— Прошу вас.

— Ладно. Пишта поглядит.

Он по-прежнему не двигался с места. Меня удивляло, как может он стоять так долго и как его ноги выдерживают такую тяжесть. Потом он вдруг гаркнул:

— Пишта!..

Я посмотрела по сторонам, чтобы понять, кого он зовет, — во дворе были только заведующий, я, машина и два тенистых дерева. Но кто-то еще, очевидно, все-таки был там, потому что чей-то голос отозвался:

— Слушаю!

— Идите, поговорите с ним, — обратился ко мне жирный червяк — это сравнение сразу же пришло мне в голову — и небрежно указал рукой в глубь двора.

Я обогнула дом, за которым оказался колодец, а у колодца мылся какой-то парень; он в это время намыливал шею.

— Вы Пишта? — спросила я.

— Да.

— С моей машиной что-то стряслось.

— Дядя Габи прислал вас ко мне?

— Да.

— Черт побери, — пробормотал он, продолжая мыться.

— Кого черт побери?

— Ни в коем случае не вас. Дядю Габи.

Он вылил ведро воды себе на голову и потом поглядел на меня, а я на него.

Прежде всего мне показалось, что он мог бы послужить для Бенце прекрасной моделью. Он был в одних плавках. Сплошные мышцы. Блондин с удивительно ясными голубыми глазами, но загорелый, черный, как негр, хотя лето только начиналось.

Он отбросил в сторону ведро.

— Ну, пойдемте, я посмотрю, но если поломка серьезная, то не берусь. Неохота возиться.

— Счастливчик, — сказала я.

— Да нет. Просто я собираюсь поохать на Дунай поработать веслами и еще утром об этом договорился.

— Неужели вы не хотите сделать доброе дело?

— Почему же нет… хочу, но раньше давайте посмотрим. А доброе дело тут ни при чем: вы заплатите за все до копеечки. Как вам вздумалось пригнать сюда вашу машину?

— Она здесь сломалась.

— Ну ладно. Подождите, я только натяну штаны.

Вскоре он появился в шортах; рубашку и прочее он так и не надел. Подойдя к машине, он поманил меня.

— Дайте ключ и садитесь в машину. Сейчас проверим.

Мы выехали на улицу. Мотор вдруг взревел, парень прибавил скорость, потом затормозил, да так резко, что я чуть не ударилась носом о ветровое стекло; тогда он, повернувшись ко мне, кивнул головой.

— Ну, ладно… Не в порядке какой-то клапан цилиндра.

Он вылез и осмотрел машину.

— Наследство американского дядюшки? Ведь маленькими «мерседесами» как будто не торгует частный сектор.

— Мы купили его в прошлом году в Риме, когда у моего мужа была там выставка.

— Понятно. — Он открыл капот и, заглянув вовнутрь, закричал: — Лаци!..

Из мастерской вышел веселый чумазый парнишка, лет пятнадцати — шестнадцати.

— Пойди-ка сюда. Барахлит всасывающий клапан, второй или четвертый. Вынь его, пошлифуй. Через полчасика я вернусь, и мы поставим его. Понял, что тебе надо сделать?

— Да.

— Точно?

— Точно.

— Ну и прекрасно. Сначала лучше проверь второй клапан. Вон тот, дурачок. Это же «мерси», отсюда надо считать… И тот четвертый… Идет? — И он крикнул толстому Моржу, продолжавшему стоять совершенно невозмутимо: — Дядя Габи, я пойду перекушу. Через полчаса приду и сделаю этот клапан.

Я с восхищением наблюдала за ним. Преклоняюсь перед ловкостью и умением. Парень завел мотор, одновременно захлопнув дверцу, потом, развернувшись, затормозил и, открыв капот, стал уверенно копаться в моторе, словно заранее зная что с ним. И теперь он ловко сдернул рубашку с ветки шелковицы, быстро надел ее, собираясь пойти поесть, чтобы потом с легкостью устранить все неполадки.

— Когда вы вернетесь?

Он усмехнулся, застегивая рубашку.

— Вы торопитесь?

— Sacrebleu[5], конечно, тороплюсь, — ответила я ему в тон.

— Dans une demi-heure, demoiselle[6], — подмигнув мне, сказал он.

— Да откуда вы знаете французский?

— Оттуда же, откуда вы. Люди всегда начинают с грамматики, потом, до самой смерти, изучают лексику. Не кажется ли вам, что ваш вопрос оскорбителен? Я же не спрашиваю, откуда вы знаете французский.

Я покраснела, получив шах и мат. И сказала:

— Вы правы. Простите.

— Ерунда. Все средства хороши, лишь бы пустить вам пыль в глаза.

— Je crois réussir à faire[7]. — И и улыбнулась, а он опять подмигнул мне.

— En ce cas je n’ai pas travaillé pour rien… chère Eva[8].

Я страшно удивилась.

— Так вы меня знаете?

— Давно. С детства.

— Откуда? Я не могу вас вспомнить, как ни ломаю голову.

Я смотрела на него с любопытством, а он только улыбался.

— И не вспомните. Я знаю вас по бассейну. С тех пор прошло шесть — восемь лет. Скорей, даже девять. Вы тогда, насколько мне известно, ходили в университет, а потом его бросили. Позже и я бросил… плавание.

— Я тоже. И теперь плаваю только ради удовольствия.

— А вы были способная. Одна из первых. Я помню, на соревнованиях вы заняли какое-то хорошее место.

— В том-то и дело, что всего лишь «какое-то хорошее место». Я поняла, что навсегда останусь заурядной пловчихой, застряну на третьем-четвертом месте. Тогда уж лучше… — И я протянула ему руку. — Очень мило, что вы меня помните.

— Как же мне не помнить? Я долго был в вас влюблен. Вы мне снились по ночам. Такое человек не забывает.

Мне хотелось спросить, как он попал сюда, чем занимается, но я, смутившись, не знала, стоит ли вообще выяснять это и не обижу ли я его своими расспросами. Поэтому я сказала:

— Вы, кажется, собираетесь пообедать. А нельзя ли нам вместо пообедать где-нибудь поблизости?

— С удовольствием, — сказал он. — Хотя в ресторанчике сельскохозяйственного кооператива выбор блюд весьма ограничен.

3

Мы сели во дворе ресторанчика за столик, покрытый клеенкой, и стали ждать официанта.

— Куда вы едете? — спросил Пишта.

— Куда глаза глядят. Вы постоянно здесь? В этой мастерской?

— Нет. Я приехал сюда только на лето. Здесь я могу более или менее свободно располагать своим временем. Местечко приятное: за полчаса на мотоцикле я добираюсь до Дуная. Дядя Габи — мой крестный.

— Интересно…

— Вы о чем-то задумались.

— Да нет. Сегодня день моего рождения, — ведь вы же знаете, что я училась в университете десять лет назад, — короче говоря, мне стукнуло тридцать. Я думала именно об этом, и тут из прошлого, из моей юности, появились вы… Нежданное чудо, не так ли?

— Еще бы…

— А теперь, конечно, я уже могу задать вам вопрос, где вы так хорошо выучили французский. Вы были во Франции?

Он засмеялся.

— Нет. Я прожил полгода в Тунисе. Моя специальность — механик по дизелям.

— И вас послали за границу из этой маленькой мастерской?

— Нет. Я работал на «Чепеле». Всего два месяца, как оставил завод. Хочу отдохнуть летом, перед тем как взяться за новое дело.

— Какое?

— Какое? В общих чертах… через несколько дней я получу диплом инженера-механика. — Помолчав немного, он сказал с расстановкой, словно стыдясь своих слов: — Знаете, я ушел с первого курса университета… когда умер мой отец. Начал работать, университет кончал заочно. А недавно защитил дипломный проект.

Я вдруг страшно позавидовала этому парню. Вспомнила, что сама бросила учиться не потому, что у меня умер отец, а потому, что мне захотелось выйти замуж, жить в загородной вилле.

И сказала ему об этом. Он покачал головой.

— Да, у вас немного изменилось выражение лица, глаз. Я всегда считал вас девушкой, которая может добиться всего, чего хочет, и никогда не удовлетворяется достигнутым.

Я молчала, сжав губы, сожалея, что мы затронули эту тему. Немного погодя он добавил:

— Вы словно бы заскучали.

— Не наводите на меня тоску, милый Пишта, тогда я не буду скучать. Может, выпьем чего-нибудь перед обедом?

— Вы же собираетесь вести машину. И я потом поеду на мотоцикле.

— Я всегда вожу машину и всегда пью.

— Ну, хорошо.

— Выпьем коньяку?

— Выпьем.

Тут появился официант и сказал, что может подать нам жаркое и пиво. Мы попросили коньяк, и он вскоре принес его.

— Эва, разрешите рассказать вам, о том, как я был в вас влюблен.

— Гм, сколько лет вам было тогда?

— Пятнадцать.

— Над своими увлечениями пятнадцатилетнего возраста я могу только потешаться.

— Наверно, потому, что вы были влюблены в вашего дядюшку, а он с тех пор успел состариться, отрастить брюшко…

— Действительно, что-то в этом духе. Я была влюблена в моего учителя…

Официант принес пиво, и я выпила его залпом. Мне стало очень жарко, страшная духота разлилась в воздухе; посмотрев на небо, я увидела, что оно затягивается тучами.

— Вот-вот разразится гроза, — сказал Пишта.

— Неплохо было бы промокнуть до нитки. Ужасная духотища.

— Вы любите грозу?

— Люблю.

— И не боитесь ее?

— Нет. Мне кажется, я ничего не боюсь. Однажды я попала в опасную переделку… Далеко заплыла на Балатоне, а тут вдруг с суши подул сильный ветер. Думала, что уже не доберусь до берега. Но почувствовала только любопытство — какова она, смерть? — и ярость, потому что хотела бы еще пожить. Вот теперь я пытаюсь пустить вам пыль в глаза.

— О, вам это вполне удается. Еще с давних пор.

— Оставим старое. Нехорошо, когда человек живет воспоминаниями. У вас для этого еще будет время.

Только мы покончили с жарким, как загремел гром и полил дождь. Мы укрылись в ресторанчике, где сидели еще пять-шесть посетителей. Пишту все, видно, знали, потому что пожимали ему руку, вступали с ним в разговор. Мы расположились возле входа и стали наблюдать, как хлещет дождь.

— Люблю запах летнего ливня, — сказала я.

— Да. Вам к лицу все, что связано с водой. Я не могу вас представить без водной стихии. Особенно без моря. Мне кажется, я и теперь влюблен в вас.

Я закрыла глаза. Он точно ласкал меня своими словами. Мне тридцать лет; как хорошо было бы еще раз влюбиться и начать все сначала, а настоящее зачеркнуть.

Мы болтали о том о сем, не помню о чем. Я была немного растеряна. Уже не раз изменяла я мужу, но всегда из чувства самосохранения останавливала свой выбор на тех, кто ровно ничего для меня не значил. Чистая физиология. Тут же дело обстояло серьезней.

Вскоре дождь перестал, и мы пошли к машине.

4

Старый Морж запросил сто форинтов за ремонт, не так дорого, по-моему; в пештской мастерской, куда я обычно обращалась, брали не меньше двухсот, правда, они целый день держали у себя машину, но без этого, очевидно, можно было обойтись.

— До свиданья. — И я протянула Пиште руку. — Я даже не знаю вашей фамилии.

— Иштван Сабо. Легко запомнить. — Он не отпускал моей руки. — Куда же вы едете?

— Не знаю. Куда глаза глядят. До вечера куда-нибудь доберусь.

— Мне хотелось бы еще встретиться с вами. Я влюблен в вас.

— А мне хотелось бы в вас влюбиться. Если я почувствую, что влюбилась, тогда приеду и разыщу вас. Идет?

— Прокатите меня до конца деревни и там на прощанье поцелуйте, в знак того, что непременно вернетесь.

Я не знала, как сказать ему «да». В конце концов, молча села в машину и подождала, пока он открыл дверцу и сел рядом.

В полном молчании проехали мы по кривым булыжным улицам; за деревней, метрах в двухстах — трехстах от нее, я остановилась.

— Ну, пожалуйста, — сказала я с принужденной улыбкой и так хрипло, что едва узнала собственный голос.

Он поцеловал меня долгим поцелуем; я вся обмякла в его объятиях, бешеное желание охватило меня: задержись он еще на минуту, я, не задумываясь, пошла бы с ним в кусты, обрамлявшие шоссе. Но, к счастью, он оторвался от меня, молча вылез из машины и пошел к деревне. Я не сразу смогла вздохнуть полной грудью, закурила, дрожащие пальцы с трудом поднесли зажигалку к сигарете.

Потом я запустила мотор и поехала куда глаза глядят.

5

Примерно через час — я ехала не спеша, часто останавливаясь, — горы остались позади, и теперь я уже совершенно не знала, куда меня занесло. Я остановилась у придорожной канавки, поросшей травой, и в задумчивости вылезла из машины.

— Черт возьми, — бормотала я, посмеиваясь. — Этот парень мне определенно нравится.

Мимо проезжал какой-то мотоциклист; заметив мою машину, он сбавил скорость, а при виде меня остановился.

— Что-нибудь случилось?

— Нет.

Он поглядел по сторонам, поискал моего предполагаемого спутника и, не обнаружив никого, сказал уже менее решительно:

— Я думал, вы неспроста сидите на дороге.

— Да нет, просто так.

Ему явно не хотелось уезжать.

— Я готов помочь вам.

— Спасибо. Не нужно.

— Все-таки… Что может подумать человек, если женщина одна сидит на обочине дороги? С вашей машиной что-нибудь случилось? Или вы плохо себя почувствовали?

— Вы проявляете трогательную заботу обо мне.

Он все смотрел по сторонам, никак не мог поверить, что я одна. Соскочив с мотоцикла, подсел ко мне.

— Вы и вправду одна здесь?

— Нет.

Он опять стал оглядываться. Я поднялась с земли и села в машину. Тогда он подвел свой мотоцикл к моему окошку.

— Вы же сказали, что не одна здесь, — пробормотал он, видя, что я завожу мотор.

— Конечно, ведь я была в вашем приятном обществе.

Услышав, как он ядовито прошипел мне вслед: «Глупая курица!» — я покатила по шоссе.

Вскоре у шлагбаума мотоциклист догнал меня и, подъехав вплотную к машине, пробурчал в окно:

— Послушайте, с чего это вы нахальничать со мною вздумали?

— А вы и не догадались? Я ждала вас на дороге, знала, что вы проедете мимо. Ждала пять часов и прождала бы еще пятнадцать.

Меня забавляло, что он так злится. Он страшно злился, лицо у него покраснело, и, не находя других слов, он продолжал хамить:

— Погоди, ты еще обожжешься. Уж я-то понял в чем дело. Ты что ж, простачка на шоссе ловишь?

Бедняга, он не мог простить себе, что упустил такую прекрасную возможность. Я посмеялась при этой мысли, но тут шлагбаум поднялся, и я покинула мотоциклиста. Некоторое время он старался догнать меня; на шоссе было пусто, и я даже подумала, не помахать ли ему на прощанье носовым платком, но мне стало лень искать платок. Потом я приехала в Эстергом, поколесила немного по городу и зашла в какую-то кондитерскую с садом, где долго и без всякого удовольствия ела мороженое и ругала себя за то, что так глупо сбежала от Иштвана Сабо. Пожалуй, неплохо было бы, если бы тут со мной оказался сейчас человек, с кем можно поболтать или хоть помолчать, на худой конец. Близился вечер, народу в саду, прибывало; конский каштан и липа давали приятную тень. За столиками сидела почти сплошь молодежь — юноши, студентки, возвращавшиеся с работы девчонки, среди которых было много дурнушек, толстых, неуклюжих, неряшливых, но все они отличались большой самоуверенностью и беззаботно веселились, довольные тем, что могут провести свободное время с друзьями, и только я сидела одна; парни постепенно перетащили к себе все стулья от моего столика. Посетители ели пирожные и мороженое, потом запустили проигрыватель, и начались танцы. Музыка была плохая, унылая, но молодежь усердно танцевала, смеялась, — все веселились, а мне казалось, будто я барахтаюсь в реке глубоко под водой с открытыми глазами и вокруг плавают рыбы. Я их вижу, могу к ним подплыть, но зачем? Ведь это рыбы, а они мне совершенно безразличны.

«Интересно, что сейчас делает Иштван Сабо? — подумала я. — Наверно, вернулся в деревню, переоделся и поехал на Дунай поработать веслами, как он говорил. Но сначала дядя Морж и мальчишка-механик многозначительно на него посмотрели, и он сразу покраснел. «Скорая победа», — сказал, должно быть, дядя Морж или мальчишка. Но Пишта только отмахнулся от них, сел на мотоцикл и…»

Дальше этого моя фантазия не шла. Как я ни старалась представить себе Пишту и вообразить, что он сейчас делает, это мне не удавалось.

«Да, верно, танцует с одной из таких вот девчонок где-нибудь на берегу Дуная и морочит ей голову, — в конце концов подумала я. — А впрочем, это его дело». И, сев в машину, я поехала дальше.

6

А к вечеру я вернулась домой. Как провести остаток этого знаменательного дня, дня моего рождения, я не знала; впрочем, какая разница, по сути дела, все дни похожи один на другой.

При виде меня Аннушка растерялась, всплеснула руками. Я сразу поняла, что к ней пришел жених, — обычно она не так встречала меня.

— Вы уже приехали, Эва? А господин Перени говорил, что вас не будет несколько дней. Он тоже уехал куда-то. Попросил меня найти ему такси и укатил. С вами ничего не стряслось?

— Нет. Дайте мне, пожалуйста, поесть.

— Сейчас соображу что-нибудь…

Не успела она уйти в кухню, как зазвонил телефон.

— Скажите, Аннушка, что никого нет дома.

Она подняла трубку и сказала, что никого нет дома.

— …Нет, к сожалению, она вернется только через несколько дней. Да, конечно, она уехала.

— Спрашивали вас, — заявила Аннушка, положив трубку.

— Кто?

— Он назвался Иштваном Сабо.

— Ах, какая я дура! Просила вас скрыть, что я дома.

— Я так и сделала…

Расспрашивать Аннушку я не стала. Если человеку говорят, что я уехала на несколько дней, ему, конечно, незачем продолжать разговор. Что в таком случае может он прибавить? Но неужели это был Пишта? Неужели он?

Я встревожилась и разозлилась. Решила, что теперь сама буду подходить к телефону.

Между тем Аннушка куда-то запропастилась, забыв подать мне ужин, а я не хотела идти на кухню, чтобы не смущать ее с женихом, и от нечего делать, выпив рюмку коньяка, закурила. Я гипнотизировала глазами телефон, моля, чтобы он зазвонил снова и чтобы опять спросили меня, хотя знала, что из этого все равно ничего не получится, даже если я сильно взвинчена и верю в гипноз. Я взяла книгу, но читать не смогла, не понимала, о чем там речь. Потом положила книгу на место и только собралась раздеться и лечь спать, как явился Бенце с компанией.

Увидев меня, он тоже сделал большие глаза: видно, предупредил своих друзей, что меня не будет дома, и теперь, чтобы оправдаться перед ними, спросил:

— Моя дорогая, разве ты не уехала?

— Нет, — ответила я. — Машина подвела. Что-то в ней дребезжит. Завтра мастеру покажу. Пришлось вернуться с дороги.

Гости были мне более или менее знакомы. Только более или менее, поэтому Бенце никогда не привел бы их к себе, если бы знал, что я дома. Компания состояла из толстячка доктора, не лишенного так называемого чувства юмора, его жены, двадцатилетней красавицы, циничного и совершенно невыносимого художника и единственного приемлемого для меня человека, модельера Эллы, которая внешне удивительно напоминала старого капрала и почему-то всюду появлялась вместе с Тибором, вышеупомянутым художником. Мне никогда не верилось, что кто-нибудь может всерьез воспринимать эту пару.

Докторша немедленно бросилась мне на шею.

— Ах, моя дорогуша, как замечательно, что ты дома! А мы пришли взглянуть на твою статую.

— Смотрите, раз пришли. Я на нее нагляделась вдоволь.

— Но сначала надо выпить, — сказал Бенце, и тут я заметила, что они успели уже изрядно захмелеть.

Посещения скульптурной мастерской бывают разные: днем люди обычно приходят, заблаговременно договорившись, в воскресных дневных туалетах и, состроив умиленные физиономии, сыплют эпитетами: великолепно, поистине пленительно, шедевр; вечером же они вваливаются гуртом, предварительно напившись, Я предпочитаю вечерних посетителей.

К моему удивлению, и Бенце был пьян. Видно, чувствовал, что с ним творится что-то неладное и что я это понимаю, поэтому, извиняюще кивнув головой, он оставил меня в покое, не потащил за собой в мастерскую, а пригласил туда только гостей, сначала наполнив бокалы дрожащей рукой и выпив с ними вместе.

Доктор и его жена последовали за Бенце. Элла плюхнулась на стул и, вытянув ноги, испустила вздох облегчения. Слава богу, ей наконец-то удалось сесть, заявила она, и теперь ничто на свете не заставит ее подняться с места. Скульптуру она еще успеет посмотреть.

— Все равно сходства с тобой не окажется, — прибавила она. — Где уж нашему Бенце лепить обнаженное женское тело.

— Гм. Как вы встретились?

— Где-то в городе. Люди теперь предпочитают вваливаться друг к другу неожиданно. Все слоняются и ищут, кого бы подцепить, затащить к себе или к кому бы нагрянуть. Каждый день мы ждем, авось стрясется что-нибудь. Но что может стрястись? — С выражением глубочайшего презрения она закурила сигарету. — Твой супруг страшно расхвастался, что остался на несколько дней соломенным вдовцом; ему во что бы то ни стало захотелось продемонстрировать свою скульптуру. А эти соблазнились, сожалеют только, что их во время сеанса не пригласили.

Между тем гости вернулись из мастерской и все трое уставились на меня, видно сравнивая со статуей. Аги, жена доктора, по-видимому, осталась вполне удовлетворена выставленной в мастерской дылдой; она умиротворенно чмокнула меня в щеку и прощебетала, что не знает, удалось ли Бенце уловить сходство со мной, но в скульптуре есть какая-то первобытная прелесть, и муж ее того же мнения.

— Не правда ли, Енё?

Енё возразил: не первобытная, а античная прелесть.

— Дело в том, — принялся объяснять Бенце, — что эта статуя, а также и вторая, мужская статуя не имеют самостоятельного значения. Они — лишь часть интерьера солидного интуристского дома отдыха. Там из большого зала широкая мраморная лестница ведет в галерею, и по обе стороны лестницы будут стоять скульптуры, поддерживающие колонны.

— Получится шедевр, — сказала Элла. — Сидящие на галерее будут видеть в основном их задницы…

Аги весело засмеялась, я тоже засмеялась, хотя и невесело. Речь, правда, шла о творении Бенце, и эта шпилька должна была уколоть скорее его, но я также чувствовала себя задетой.

А Тибор подхватил:

— Формы несколько утрированы… поэтому вопрос о сходстве с Эвой…

Тут все засмеялись. Бенце, который в другом случае промолчал бы, стал оживленно рассуждать о проблемах современной скульптуры:

— К сожалению, в столичных мастерских почти не найдешь стоящих работ, а между тем на площадях и в парках собираются поставить статуи исторических деятелей. Скульптуры должны украшать пляжи, их можно дюжинами разместить по берегам Балатона, на аллеях, во всех красивых уголках. Но, увы, в наличии имеются лишь уменьшенные гипсовые копии, которые в лучшем случае можно расставить по углам конференц-зала или украсить ими письменные столы, пресс-папье… Греки же… — И он начал распространяться об античной скульптуре.

Насмешливо скривив рот, Тибор за его спиной подмигивал мне, паясничал, как всегда, когда кто-нибудь при нем пускался рассуждать на серьезную тему.

Я наблюдала за Бенце. В нем было что-то внушительное, бородатое лицо напоминало Толстого; он говорил не спеша, закругленными фразами, веско, основательно и мог ненадолго увлечь непритязательных слушателей.

— У древних греков, — объяснял Бенце, — скульптура являлась частью архитектуры, все статуи входили в архитектурный ансамбль здания или города. Скульптура наравне со зданиями создавала облик города. Теперь, конечно, бессмысленно развивать эту тенденцию, ведь статуя по соседству с современным многоэтажным домом способна произвести лишь комическое впечатление. Зато сады, парки, водные пространства, вообще все, что связано с природой, а также интерьеры зданий предполагают скульптуру. Следовательно, статуи нужно вынести из города или внести в здания…

Тут я рассмеялась и пошла помочь Аннушке: взять у нее черный кофе и что-нибудь на ужин. Она уже хлопотала на кухне и была довольно сердита: видно, ей пришлось прогнать своего жениха.

Когда я вернулась к гостям, Тибор, покопавшись среди пластинок, поставил танцевальную музыку и тут же пригласил меня. Мы пошли танцевать в другую комнату. Я спросила и его, впрочем без особого интереса, как все они встретились.

— А бог его знает! Разве это так важно? Я играл при Элле роль рыцаря. Вдруг нагрянули Бенце и Енё с женой. Дальнейшее вам нетрудно себе представить, не так ли?

— Что именно должна я представить?

— Не знаю. А я человек ехидный! Я представляю себе так: Элла жаждала этой встречи, да и остальные не возражали, хотя теперь чувствуют себя не совсем в своей тарелке, потому что вы оказались дома. Все, кроме меня, я же только сейчас начинаю наслаждаться жизнью.

— Ни слова не понимаю.

— Видите ли, находясь при Элле, я служу веским доказательством того, что она неравнодушна к мужчинам… Но следует заметить, я играю при ней роль декорации только для общества… Чрезвычайно забавно, что женщины, считая меня игрушкой в руках Эллы, испытывают ко мне жалость, а вам ведь известно, как облегчает участь мужчины жалость женщин.

— Я поняла только, что теперь вы будете перемывать всем косточки, а это уже кое-что.

— Ну, а последнее увлечение Эллы — это Аги, которой она обещала достать роль в фильме. А та гусыня всему верит. Бенце же вообразил, что молодая докторша без ума от его бороды, ведь он обожает, когда его окружают обожанием, и прикидывается этаким унылым старичком. Бенце еще не скрывает своего возраста — пока что он в расцвете сил, — но уже любит, забегая вперед, разыгрывать из себя старика, как мальчишка — взрослого. Увы, ему придется обождать еще лет пятнадцать — двадцать, лишь тогда он заслужит эпитет «старого мастера». А вам я не завидую: через пятнадцать лет вы будете играть роль пусть еще привлекательной, но уже сорокапятилетней супруги старого мастера.

— Ну, ладно, ладно. Надеюсь, вы станете моим утешителем не раньше, чем через пятнадцать лет.

— Откуда вы взяли, что я собираюсь стать вашим утешителем?

— Вы, Тибор, очень похожи на маленького Морица из анекдотов. А он-только о том и помышляет.

Усмехнувшись, Тибор пожал плечами.

— Ну что ж? Я не особенно это скрываю.

7

Часов в десять явилось еще человек пять. Элла и Аги созвонились с теми, кто случайно пришел им на память, и уговорили их прийти посмотреть скульптуру. Бенце был очень польщен: новые посетители, судорожно припомнив несколько терминов, выразили ему свое восхищение; один сравнил статую с произведениями Родена, другой — с греческой скульптурой, третий — бог знает о чем, но все рассыпались в похвалах. Бенце напустил на себя умный, глубокомысленный вид, и я чувствовала, что в душе он упивается, ведь ради таких минут он и жил. А я завидовала ему. Какого бы низкого мнения ни была я последнее время о творениях Бенце, все же он что-то делал, и это «что-то» приходили смотреть люди, особенно те, кто искал новых знакомств и встреч, и во всем, что он делал, был свой смысл и своя цель. К тому же он получал за работу деньги, много денег, и через пятнадцать лет, если ничто не помешает, его и вправду будут величать старым мастером.

Итак, Бенце наслаждался своим успехом. А Тибор, видно от нечего делать, потехи ради довольно настойчиво волочился за мной. Мы с ним танцевали, когда в дверях показался Бенце и поманил меня:

— Тебя, моя дорогая, просят к телефону…

И он тотчас ушел в другую комнату, давая понять, что его ничуть не интересует, кто и зачем звонит мне после десяти вечера.

— Алло.

Это был Пишта. Я почувствовала, что краснею.

— Меня не покидало предчувствие, что сегодня мне еще удастся поговорить с вами, — сказал он. — У меня важное сообщение.

— Ну, какое?

— Я влюблен в вас.

— Спасибо. Очень мило.

В комнате были гости; что в их присутствии могла я сказать Пиште? Он, очевидно, понял это по моему тону, потому что спросил:

— Вы не одна? Вам неудобно говорить? Не беда, слушайте, что я скажу. Ладно?

— Ну, что?

— Я хочу повидаться с вами.

— Что мне ответить на это?

— Больше всего мне хотелось бы услышать от вас «да».

— У нас сейчас гости. Приходите к нам.

Я тут же пожалела, что у меня вырвались эти слова. Какой смысл был приглашать его сюда? Но прежде чем я успела что-нибудь добавить, он возликовал:

— Ах, ни звука больше! Не то вы, чего доброго, заберете свои слова назад. Спешу! Значит, сегодня я еще раз увижу вас. Это как прекрасный сон!

Бенце я бросила мимоходом:

— Звонил один мой знакомый. Я пригласила его к нам. Он приедет.

— Ну, конечно, моя дорогая, — протянул добродушно Бенце. — Он приедет один?

— Да.

Через десять минут я уже не могла найти себе места. Я понятия не имела, откуда звонил Пишта и когда он сможет добраться до нас. Не лучше ли было бы все-таки отговорить его? Я сейчас не в форме, и здесь уйма людей, не очень-то доброжелательных и здорово пьяных. К тому же Бенце позвал их, чтобы торжественно продемонстрировать свою скульптуру… Какое дело мне до всего этого?

Когда в дверь позвонили, я сама пошла открывать. Пишта ворвался в квартиру с шумным волнением, точно гимназист. Глаза у него блестели, лицо раскраснелось от радости.

— Добрый вечер, — сказал он, пожимая мне руку, и тут я вспомнила, что мы целовались с ним совсем недавно, сегодня, а мне представлялось это чем-то далеким, словно целая неделя прошла. — Я буду чувствовать себя неловко в вашей компании, — продолжал он, — но отказаться от такого соблазна я был просто не в силах.

В холле стояли Бенце и Тибор. Увидев нового гостя, Тибор с торжеством посмотрел на меня, и я сразу поняла: он благодарит меня за то, что я предоставила ему материал для сплетен. Через полчаса все собравшееся здесь общество узнает, что Пишта — мой любовник. Так бывает: распустят сплетню, а потом оказывается, что нет дыма без огня.

— Сервус, — пробормотал Бенце, прилагая огромные усилия, чтобы сойти за трезвого. — Рад познакомиться. Эва много о тебе рассказывала.

Я не смогла сдержать смех, когда Бенце, стараясь соблюсти вежливость, допустил этакую оплошность. Он вопрошающе посмотрел на меня: что, разве не так? А Тибор, подонок, чтобы подлить масла в огонь, сказал, протянув Пиште руку:

— И я много о тебе слышал. Рад познакомиться лично.

Мне пришлось вмешаться:

— Вы, видно, спутали его с кем-то…

Тибор продолжал разыгрывать свою подлую роль: схватив Пишту за руку, он собрался вести его в мастерскую, ему, дескать, непременно надо посмотреть скульптуру, коллективный труд хозяев дома, хотя Эве в нем принадлежит меньшая доля.

— Пожалуйста, — пробормотал смущенный, но счастливый Бенце. — Не поднимай шума вокруг скульптуры, наш друг, по-видимому, пришел сюда не ради нее.

— Неужели не ради нее? — не унимался Тибор. — Разве можно прийти с другой целью на торжественное открытие статуи?

Мне хотелось влепить Тибору пощечину, но я лишь улыбнулась и взяла Пишту под руку.

— Пойдемте, я угощу вас вином. Они подтрунивают над вами, — продолжала я, наполняя ему бокал. — Эта бражка, как и всякая другая, прощупывает каждого новичка.

— Какое мне дело до ваших гостей? — воскликнул Пишта, пожимая плечами. — Этот бородатый — ваш муж?

— Да.

— Он, кажется, довольно симпатичный. Спасибо, что вы пригласили меня к себе.

Мы стояли, не зная о чем говорить. Я присматривалась к Пиште: он был привлекателен, со вкусом одет. И прислушивалась к тому, что творилось во мне: неужели я растеряна и смущена? Да, Значит!.. Да, решила я, почти не колеблясь.

Он улыбнулся:

— Вы в том же самом платье, что были утром. Не ожидал!

— Это случайно. Гости ввалились совсем неожиданно. Я не успела переодеться.

Мы снова замолчали. Тут вдруг появилась едва державшаяся на ногах, сильно подвыпившая Аги; громко хихикая и разыгрывая из себя вдребезги пьяную, она взяла Пишту за руку и, с трудом ворочая языком, пролепетала, что молодым людям надо танцевать и нечего вовлекать их в серьезные разговоры.

Не успела она увести Пишту, как явился ухмыляющийся Тибор и пригласил меня на танец. Я сразу поняла, что он подбил Аги на эту шутку, разозлилась и решила проучить его.

— Тибор, — сказала я, — забирайте-ка свои пожитки, если они у вас есть, — и через две минуты чтоб вашего духу здесь не было. Вы удалитесь по-английски, чтобы никто не задержал вас.

— Я? Ausgeschlossen[9].

— Не исключается. Если через две минуты вы еще будете здесь, то в присутствии всей честной компании я дам вам по физиономии. Договорились?

— Договорились. Вы все равно этого не сделаете.

— Ну так вот, через две минуты вы поймете, что плохо меня знали. Я не сержусь на вас, но вы дважды поступили со мной подло и должны понести наказание. Если вы сейчас красиво удалитесь, то сможете в будущем приходить в этот дом, — мне-то что? — но если заработаете пощечину, тогда вашей ноги здесь больше не будет. Понятно? У вас есть еще полминуты.

— Договорились. Я ухожу. Целую ваши ручки. — Руку он поцеловал мне еще во время танца, а теперь я стояла, ожидая, пока он уйдет. — И поскольку я был паинькой, могу я пригласить вас к себе завтра утром?

— Можете. А теперь прощайте.

В дверях он еще раз поцеловал мне руку и, усмехаясь, сказал:

— Гнев вам к лицу. Я верю, что вы способны были дать мне пощечину.

— Безусловно.

— Но это вам даром не пройдет. Вы еще припомните…

— Как вам угодно. Спокойной ночи.

Я думала, что никто не заметит исчезновения Тибора, но как только я вошла в комнату, Бенце ни с того ни с сего спросил:

— Тибор ушел? Почему?

— Он сослался на какие-то дела.

— Интересно. Только что сам предлагал, чтобы… Ну да все равно… Скажи, кто же такой твой новый знакомый? Я растерялся, когда ты поддела меня.

Я примирительно взяла его за руку и скорчила милую гримаску. Мой прием вполне удался.

— Я знаю о нем не больше, чем ты. Потому он растерялся, когда ты заявил, что наслышан о нем.

— Дурацкое положение. — Бенце с облегчением засмеялся, трясясь всем телом.

Он всегда испытывал беспокойство, если не знал о человеке всю подноготную, но если считал, что кто-то не достоин его внимания, то просто переставал его замечать.

Я огляделась. Аги по-прежнему висела на шее у Пишты, остальные гости были заняты кто чем. Некоторые танцевали, двое мужчин ожесточенно спорили в углу соседней комнаты, потом им взбрело в голову заняться приготовлением пунша, и они потащили Бенце на кухню. Меня схватил за руку какой-то юноша; я с трудом припомнила, что мы с ним где-то уже встречались и что его зовут Пали.

В кухне гости с громким смехом стали греметь посудой, но тут вдруг появилась Аннушка. Ее, по-видимому, разбудили, потому что на ней был белый купальный халат, который она носила вместо пеньюара, на голове чалма из полотенца, а на ногах красные шлепанцы. И в таком наряде она выглядела очень мило; чалма шла ей, верно, потому она и повязала ее. Отведя меня в сторону, Аннушка взмолилась:

— Эва, дорогая, прогоните их отсюда. Все что нужно я сама сделаю. Пунш? Хорошо, я сварю пунш… Пусть только они не шумят… Ох, не сердитесь на меня… Я оставила тут Дежё ночевать. Вы же знаете почему: он так далеко живет, и вставать ему чуть свет… пока он еще не проснулся…

— Ну, хорошо, хорошо, — успокоила я Аннушку и постаралась выставить мужчин из кухни. — Сейчас будет пунш, — обратилась я к ним. — Все равно лучше Аннушки никто его не приготовит. Она научилась у меня…

— А вы у кого?

— Я в прошлый уик-энд у самого Пикассо, а он научился у Магомета, который, вероятно, научился у Аллаха…

Они ушли, а мы с Аннушкой так и покатились со смеху. Она бросилась мне на шею и расцеловала меня в обе щеки.

— Ах, дорогая Эва, — прошептала она, — вы такая славная, такая чудесная… С вами можно говорить по душам, и вы не сердитесь… Как же мне пунш приготовить? Я совсем не помню.

— Подождите минутку, я принесу ром, они, конечно, о нем забыли.

В комнате был теперь один Пишта; не успела я открыть рот, как он подлетел ко мне с радостной улыбкой.

— Пойдемте варить пунш, — сказала я.

Когда мы вошли на кухню, Аннушка жгла сахар. Она в страшной растерянности уставилась на нас.

— Ну и ну! — пробормотала она.

— Здравствуй, Аннушка, — сказал Пишта.

— Здравствуй. Вот не ждала!

Заметив смущение Аннушки, я тоже смутилась. Пишта со смехом протянул ей руку.

— Видишь, как тесен мир. — Обращаясь ко мне, он пояснил: — Мы вместе проработали около года.

— Значит… Это ты звонил вечером?

— Так это я с тобой разговаривал? И еще провести меня хотела. Вот здорово!

— Да как же я могла узнать тебя по телефону? И потом… — Она растерянно посмотрела на меня, затем на Пишту и, наконец, запинаясь, сказала: — Я все сделаю, дорогая Эва, вы ступайте в комнаты, а то сюда заявятся и другие гости… они только мешают, а я и не одета, словом…

Она явно была смущена. Но почему?

Мы с Пиштой ушли из кухни.

— Давайте потанцуем, — предложил он. — Ведь это единственная гарантия, что вас у меня не похитят.

— И вас тоже, не правда ли? Вы, как вижу, пришлись Аги по вкусу.

— Ничего подобного. Она совершенно недвусмысленно заявила мне, что я должен оставить вас в покое, чтобы вы могли заняться этим… ну, как его?.. с которым бы танцевали.

— Так прямо и сказала?

— Да. Но я это просто в свое оправдание говорю.

— Вот видите, вам не надо было приходить сюда. Мне немного стыдно перед вами за эту компанию.

— Да не придавайте вы этому значения! Во всяком обществе разговор сначала вертится вокруг служебных дел, политики, потом переходит на знакомых, а когда люди основательно выпьют, то болтают о женщинах и сплетничают. Мне наплевать на ваших гостей, я только вас хотел видеть, и кто бы вокруг вас ни увивался, я уверен: вы значите для меня гораздо больше, чем для них, потому что я люблю вас.

— Я раздразнила вас сегодня утром. Мне не следовало целовать вас.

— Я поцеловал вас первый. Вы только разрешили…

— Неправда. Я ответила поцелуем.

— И сказали, что хотели бы любить меня. Тогда я понял, что ваш брак неудачный… Разойдитесь с мужем и выходите за меня замуж… Это звучит, наверно, немного комично; я ни с того ни с сего вылез со своим предложением, но, в сущности, все равно, объяснюсь я с вами сейчас или через три недели.

Я засмеялась.

— Милый мальчик, не думайте, что я смеюсь над вашей поспешностью. Мужчины обычно тут же выкладывают то, что у них на уме, я привыкла к этому. И вы поступили так еще утром. Возможно, во мне есть что-то, что придает людям уверенности, да?.. — Перестав танцевать, я предложила: — Пойдемте, я хочу показать вам скульптуру, работу моего мужа.

— Зачем?

— Потом, возможно, вы поймете зачем.

Взяв Пишту за руку, я повела его в мастерскую. Догадавшись, куда мы идем, Бенце с некоторым удивлением взглянул на меня, недоумевая, почему в таком случае я не приглашаю его с собой. «Что все это значит?» — было написано на его физиономии.

Некоторое время Пишта разглядывал статую, а потом я безразличным тоном сказала:

— Это я. Не стану утверждать, что тут большое сходство со мной, но все же это я. Все посетители мастерской, обладающие верным глазом и художественным вкусом, могут составить представление, какова я в натуральном виде. От этой скульптуры я отличаюсь лишь тем, что способна двигаться, но я, как и она, часть экспозиции моего супруга. И вас я пригласила сюда, чтобы объяснить это.

— Насколько я понимаю, — начал Пишта медленно, сильно побледнев, — ничего выдающегося в художественном отношении это произведение собой не представляет… Просто статуя обнаженной женщины, бесспорно, с вашей головой. Мне скульптура не нравится, но даже если бы она и понравилась, это нисколько не изменило бы ситуацию…

Он замолчал, потому что вошел Бенце. Тот все-таки не мог удержаться, чтобы не присутствовать при показе своего творения свежему человеку.

— Ну, ты заставляешь скучать нашего нового знакомого? — пробормотал он, роясь в своих эскизах и с нетерпением застенчивого ребенка ожидая похвал.

— Мне не скучно, — сказал Пишта, — но я не разбираюсь в искусстве…

— А кто разбирается? — снисходительно махнул рукой Бенце. — Думаете, во всей стране наберется хотя бы двадцать настоящих ценителей?

— Может быть, и не наберется, но тысячи людей усвоили шаблонный язык художественной критики, а я…

— Да, да, — обрадовался Бенце. — Вы и не представляете, как умно и правильно вы заметили, в самую точку попали. На шаблонном языке критики ничего невозможно рассказать о произведении искусства…

Он с волнением ждал, чтобы Пишта высказался, не на шаблонном языке, а так, как это обычно делали посетители. «Я, правда, ничего не понимаю в искусстве, возможно, я человек некомпетентный, но… это грандиозно, великолепно» — и так далее. Но Пишта молчал, осматривая мастерскую, да и то лишь из вежливости, без всякого интереса.

— Ну что ж, смотрите, — чуть погодя грустно протянул Бенце, убедившись, что не услышит отзывов.

Так он, не солоно хлебавши, и ушел из мастерской.

— Значит, вы собственность этого бородача, — проговорил Пишта с вымученной улыбкой.

— Как кобыла. Так вы считаете…

— Гм… Сказали бы лучше — лошадь…

— Нет, нет, слово удачное… Ну вот я и скисла. Пойдемте потанцуем, а завтра настроение у меня подымется и мы с вами увидимся. Где вы будете? В Пилише или еще где-нибудь?

— Вы правда туда приедете?

— Думаю, да. Давайте посмотрим, сварила ли Аннушка пунш. При виде вас она страшно смутилась.

— Еще бы, любая девушка, став прислугой, смутилась бы при встрече с кем-нибудь из старых знакомых.

— Ну, насколько я знаю Аннушку, ее этим трудно смутить. Это домашний деспот и фея в одном лице.

Пишта насмешливо улыбнулся.

— Возможно. Но знаете, несколько лет тому назад она, тогда еще девчонка, не это считала своей целью в жизни. Вы, конечно, возразите: Аннушка, мол, у вас зарабатывает больше, чем на производстве, и живется ей вольготней. Спорить против этого трудно, как и трудно противопоставить что-либо вашей квартире, машине, образу жизни, — но я все-таки попробую.

— Очень мило. Только, пожалуйста, не надо, лучше просто поговорим. Я взгляну, как там пунш, а вы пока посидите.

Аннушка уже сварила пунш и даже собралась подавать его; она успела переодеться, что очень удивило меня. Обычно, если ей случалось самой вставать среди ночи или мы ее будили, она предпочитала показываться гостям в белом купальном халате, зная, что в таком виде она весьма привлекательна — из-под халата, накинутого на голое тело, виднелись ее ноги выше колен. Теперь она была в платье и без чалмы. Я с изумлением смотрела на нее: неужели она переоделась ради Пишты?

Я недолго терялась в догадках; схватив меня за руку, она умоляюще зашептала:

— Ах, дорогая Эва, очень прошу вас, ничего не говорите обо мне Сабо.

Я удивилась и разозлилась: с чего она так волнуется?

— Ах, знаете, ведь… на заводе он был ужас какой важный парень… Когда я пришла к нему и сказала, что еду домой, он сердито поморщился. Он презирал девушек, которые уезжали обратно в деревню… А если теперь он узнает вдобавок, что здесь с вашего разрешения ночует Дежё — ей-богу, Эва, больше это не повторится, Дежё всегда уходит чуть свет, никто даже не видит его, — то что же Сабо подумает обо мне, да еще и о вас, ведь он очень строго смотрит на такие дела. Вы не выдадите меня, милая, дорогая Эва? Правда ведь?

— Да вы же знаете, что я никогда не сплетничаю.

— Знаю, знаю, но это не сплетня, а веселая шутка, над которой можно посмеяться…

— Хорошо, Аннушка. — Мне надоели ее мольбы. — Ведь мой муж понятия не имеет, что я разрешила Дежё здесь ночевать, поэтому я все равно не открыла бы вашего секрета. А теперь надо подать пунш.

Мы подали пунш. Гости, которые и раньше были под хмельком, совсем опьянели. Я не сразу заметила, что среди них нет уже Пишты.

8

Некоторое время я сидела кислая и злая, но потом из опасения, что гости поймут мое душевное состояние, начала усиленно пить и вскоре догнала их. Мы танцевали, и через час я уже овладела всеобщим вниманием. Я упивалась своим успехом, и мне было море по колено. Да, сегодня мне стукнуло тридцать, ну и что же? Это ровным счетом ничего не значит или значит лишь то, что до сих пор все шло как по маслу, я родилась в рубашке, мне все удавалось, и теперь стоит мне захотеть, и все сбудется. Какой-то пьяный молодой человек подсел ко мне в уголок; и, к полному моему удовольствию, стал объясняться мне в любви… Мне было весело: значит, я нравлюсь всем подряд. Потрепав юношу по волосам, я разрешила ему поцеловать мое колено — он почему-то упорно добивался этого — и сказала, что он может позвонить мне.

Уже начало светать, когда гости не спеша, группками, стали расходиться. Они тащили меня куда-то с собой, я чувствовала, что Бенце хочется пройтись, но никуда не пошла, и он тоже остался дома.

Я вся была ясная и чистая, как горный ручей, и чувствовала, что голова у меня тоже была ясной, хотя я здорово накачалась.

— Скульптура имела успех, — сказала я Бенце.

— И ты, — галантно ответил он. — Твой успех превзошел успех скульптуры. Сегодня на рассвете я взглянул на тебя и понял, что она не совсем мне удалась.

Он не спускал с меня выжидающего взгляда, жаждал услышать похвалу, но я молчала. К чему все это? После многолетней совместной жизни у меня с ним осталось так мало общего, лишь тонкая ниточка связывала нас теперь. Стоя у открытого окна, я потянулась и почувствовала прилив уверенности в себе. Вернее, чудовищную самоуверенность, вообразила, что способна творить чудеса. Вот уже несколько дней я хандрю и тоскую, спокойно думала я, в то время как от меня, исключительно от меня зависит, чтобы сбылись мои желания. Сейчас я лягу, отосплюсь, встану бодрая, и начнется в моей жизни что-то новое, пока еще неведомое.

Лежа в кровати, я слышала сквозь сон, как Бенце бормотал, что он внесет в скульптуру какие-то поправки, но мне лень было отвечать ему.

Разбудило меня яркое солнце. Бенце стоял в дверях мастерской, будто и не ложился вовсе, проработал всю ночь. Вежливым, извиняющимся тоном он попросил меня взглянуть на исправления.

— Знаешь, я заметил, ноги… лодыжки… были грубовато слеплены…

Я посмотрела на статую, со вчерашнего дня в ней ровно ничего не изменилось, хотя следы свежей глины говорили о том, что Бенце работал над скульптурой. Не подарить ли мне ему счастливый денек? Я подмигнула мужу и расцеловала его.

— Ну вот и отлично! Честно говоря, я молчала, чтобы не портить тебе настроения, хотя кое-что в скульптуре задевало мое самолюбие.

— Конечно… я так и думал… — пробормотал он, сияя от счастья.

Он устремил на меня испытующий взгляд, чтоб убедиться в искренности моих слов, но уловил лишь одно: что я благодушно настроена. И быстро успокоился. Принялся ласкать, теребить меня, и я поняла, что он спокоен и весел.

Я словно кобыла для него — вспомнила я свое вчерашнее сравнение, но лишь засмеялась и, вырвавшись из рук Бенце, пошла принимать ванну. Потом выпила очень крепкого кофе и, не попрощавшись с мужем, села в машину. Поеду в Пилиш! Мне нравится этот парень, и надо проверить, насколько он мне нравится. Посмотрим.

На повороте я чуть не задавила Тибора. Здорово припугнула я его вчера. Впрочем, теперь я ничуть на него не сердилась. Узнав меня, он поклонился, я даже посадила его в машину. Он спросил, куда я еду.

— Не скажу, вы сплетничаете, как старая баба. Еще наплетете что-нибудь на меня.

Он стал возражать. Сказал, что сплетничает, как мужчина, а не как баба: распускает только ложные слухи. Распространять о ком-то правду — подлость, а неправду — гуманный, дружеский поступок. Я, мол, могу открыть ему любой свой секрет, потому что он меня не выдаст и будет чисто по-мужски возводить на меня небылицы. О женщинах и не придумаешь ничего такого, что могло бы им повредить, дурная слава для них — добрая слава, ведь при плохой репутации мужчины липнут к женщине, как мухи к меду.

— О вас, например, я еще утром распространил слух, что молодой механик, который был вчера у вас в гостях, ваш новый любовник и вы содержите его на деньги мужа, — хотя я знаю, тот еще не стал вашим любовником. А если он действительно станет им, пожалуйста, предупредите меня, и я немедленно покончу с этой сплетней и изобрету новую.

Сколько правды было в его словах, не знаю, но я отчасти ему поверила.

— Вы и в самом деле распустили такую сплетню?

— Конечно. Вы вполне заслужили эту месть. Но, как видите, я действовал честно, на основе моих принципов.

— Ах, нет, если исходить из ваших принципов, то вы действовали нечестно, — в раздумье сказала я. — Он и вправду мой любовник, и потому нельзя было распускать такой сплетни.

— Нет, пока еще он не стал вашим любовником, — возразил Тибор. — При взгляде на женщину это можно определить безошибочно. Я, по крайней мере, никогда не ошибаюсь. Вполне вероятно, что вы сейчас едете к нему. Но сегодня утром, когда я начал разносить сплетню, между вами еще ничего не было. Если вы действительно направляетесь к нему, то сначала зайдите ко мне.

— К вам? Зачем, Тибор? Вы хотите предварительно дать мне урок?

— Нет. Я же вижу, вы еще не совсем разобрались в своих чувствах. А на первое серьезное любовное свидание нельзя приходить изголодавшись. Сначала надо по возможности… насытиться, проведя время с нейтральным третьим лицом. Во всяком случае, я всегда так поступаю, и мой метод вполне себя оправдывает. Таким образом, человек избегает ошибок: когда он голоден, ему кажется, что предстоящая встреча — огромное событие в его жизни, а на самом деле просто организм требует своего. И потом, если речь идет о чем-нибудь поистине серьезном, невредно бывает сравнить… Вот видите, какой я человек. Ведь то, что я предлагаю, в сущности, жертва с моей стороны. Я рассмеялась.

— Такой жертвы я не принимаю. Ну, куда отвезти вас? Здесь выйдете или в Будакеси?

Тибор отрицательно покачал головой, и я высадила его возле автобусной остановки. Он и там продолжал убеждать меня, что я всегда могу на него рассчитывать.

— Спасибо, Тибор. Если когда-нибудь я окажусь в таком положении, то обещаю обратиться только к вам и ни к кому другому, ведь вы идеальное instrumentum vocale[10], и я могу целиком положиться на вашу скромность.

9

Подъезжая к деревне, я сбавила скорость, и попыталась представить нашу с Пиштой встречу, но тут вдруг увидела в зеркало, что меня догоняет мотоцикл и на нем сидит Пишта.

— Вот так сюрприз! — воскликнула я. Мы остановились.

— Ах, как я рад, что не опоздал и вы еще только едете в Пилиш! Я с тоской думал, что мы с вами можем разминуться.

Он был возбужден, его лицо, глаза выражали волнение. Мы пожали друг другу руки, и я предложила посидеть на обочине дороги и выкурить по сигарете. Он дал мне прикурить и начал возбужденно рассказывать:

— Сегодня рано утром я получил два письма: одно из университета с приглашением приехать туда; поехал и узнал, что послезавтра мне вручат диплом. И второе — из государственного хозяйства, меня торопят, чтобы я поскорей приступил к работе. Как хорошо, что именно с вами первой я могу поделиться своими новостями. — И он посмотрел на меня. — Не сердитесь, что я ушел вчера не попрощавшись. Когда мы разговаривали в мастерской, я вдруг почувствовал: вы так близки мне, что если я задержусь еще немного в вашем доме, то к добру это не приведет. Я бежал по улице и насвистывал… Нет, нет, я не хотел дать вам понять, что мне не нравится ваша компания, это было бы чистым ребячеством — таким же ребячеством, как притворно улыбаться вашему мужу… Поэтому я предпочел уйти.

Я молчала, весело глядя на него; мне было приятно, что он тоже весел.

— В любом случае я отыскал бы вас, достал бы из-под земли. Мне так хочется провести с вами сегодня весь день. У вас есть время?

— Для этого я и приехала сюда.

— Спасибо. Завтра все равно мне надо ехать в госхоз, там я пробуду дня два.

Я в раздумье смотрела на него.

— А где находится этот госхоз?

— В Шомоде. Он обстроился. Теперь уже основательно обстроился. Там масса новых домов. Прекрасное место… И квартиру мне дадут.

— Об этом вы мне еще не говорили.

— Разве? Не говорил вчера? Моя давнишняя мечта пожить годик-два в провинции. Я нанялся туда на два года.

Мы помолчали. Я смотрела вдаль. Еще четверть часа назад мне не приходило в голову, что Пишта может уехать куда-то; я представляла себе, что он всегда будет здесь, поблизости, в часе езды от меня, и как только мне вздумается, я сяду в машину и приеду к нему.

Он, видно, заметил, что я загрустила, и сказал:

— Да что об этом говорить! Я очень рад вас видеть.

— Да? — Я улыбнулась ему и опять задумалась.

Значит, завтра он уедет, и как бы я ни старалась, мне все равно не удастся забыть об этом. Что-то вдруг разладилось. Желание курить у меня пропало, и я потушила сигарету.

— Хватит сидеть на обочине. Сегодня я не пойду в мастерскую, мне хочется побыть с вами. Хорошо?

— Хорошо. Но сидеть здесь очень приятно.

— Не возражаю. А я говорил вам, уже говорил вам, что влюблен в вас?

— Да.

— С тех пор ничего нового.

Я улыбнулась.

— Как же так? Вы только что сообщили мне две новости.

— Незначительные.

— Неужели? Разве то, первое, важней?

— Намного важней.

— Вы завтра уезжаете?

— Думал завтра с утра пораньше отправиться в Шомодь на мотоцикле, а послезавтра к вечеру вернуться.

— Мне хотелось бы поехать с вами, — сказала я после короткого раздумья. — Я отвезу вас на машине, ладно?

Он с удивлением смотрел на меня, словно не веря своим ушам.

— Вы?! Поедете со мной?!

— А можно?

— Эва, у меня нет слов…

— Хорошо. Тогда помолчим немного. Угостите меня сигаретой и давайте посидим, подумаем.

Я курила, смотрела вдаль и никак не могла разогнать тоску, снова развеселиться. Вдруг в двух шагах от меня из-под камня выползла маленькая змейка. Я не отрывала от нее глаз, и Пишта, очевидно проследив за моим взглядом, схватил меня за руку.

— Осторожно, не шевелитесь! Это гадюка.

— Как? Вот эта змея?

— Да.

— В Венгрии нет гадюк!

— Изредка попадаются.

— Да что вы!

— Это не уж, я вам серьезно говорю.

— Легко проверить. У гадюки должны быть ядовитые зубы.

— Да. Если кусается, значит, гадюка, — пошутил он. — Хотя проверять довольно опасно.

— Надо схватить ее за шею, чтобы она не могла укусить.

Я тут же наклонилась и, поймав змею, двумя пальцами крепко сжала ей шею. Змея сразу обвилась вокруг моей руки до локтя; она раскрывала пасть, шипела. Ее прикосновение было неприятно, раздражало, но только в первый момент. Я поймала змею, так как хотела показать, что не боюсь ее. Увидев изумленное лицо Пишты, я засмеялась и снова пришла в хорошее настроение. Сегодня у меня день везения, и все тут. Если бы меня попросили поймать на лету птицу, я бы поймала. И ни за что на свете не позволю я испортить мне этот день.

— А ведь правда у нее есть зубы, — сказала я погодя, заглянув в открытую пасть змеи.

— Я же говорил, что это гадюка. Бросьте ее сейчас же, а то она выскользнет из ваших рук и укусит вас. Я бы побоялся ловить ее.

— Я поймала ее из чистого любопытства.

— У вас крепкие нервы. Сделай вы это не столь решительно, она бы вас укусила.

— Мне было просто любопытно. Но как теперь от нее избавиться? Она обвила мою руку.

Схватив змею за хвост, я тщетно пыталась оторвать ее от себя, она цеплялась за меня и шипела.

— Ой! — Я хотела отбросить ее подальше, взмахнула рукой, но змея упала мне на колени.

Я сразу почувствовала слабую боль. Гадюка тотчас сползла на землю и скрылась в траве.

— Гм. Кажется, она меня укусила.

— Вы шутите! Неужели серьезно?

— Вроде да.

Я приподняла юбку; над коленом, вершках в двух от него краснели два крошечных пятнышка. Если бы не боль, я бы не обратила на них внимания.

— Немедленно садитесь в машину, и поедем к врачу, — сказал Пишта.

— Не будет ли уже поздно? Я слышала, что ранку сразу надо очистить от яда…

— Минут за десять мы найдем врача. Поедемте. Я сяду за руль.

— Мне не хочется сейчас ехать к врачу. Принесите из машины мою сумочку.

Пишта принес сумочку и с ободряющей улыбкой протянул мне руку, чтобы помочь встать и довести меня до машины. Но я его не послушалась.

Достав из сумки перочинный ножик, я вонзила его себе в ногу и два раза обвела вокруг ранки. И содрогнулась от боли, — второй раз ножик глубже вошел под кожу, и рука едва мне повиновалась, — но, прикусив губу, я довела дело до конца. Из ранки тут же обильно потекла кровь.

Присев на корточки, Пишта не сводил с меня глаз.

— Вы сошли с ума!

— Доктор сделал бы то же самое. Но только через полчаса… А я не намерена, болеть. Хочу завтра поехать с вами в госхоз.

Пишта надавил пальцами края ранки, а потом, припав к ней, стал высасывать кровь. Я погладила его по волосам и задержала руку у него на затылке. Кровь у меня из ноги перестала идти, но кожа сильно покраснела, точно воспалилась.

Я поднялась с места.

— В таком случае хорошо бывает выпить чего-нибудь покрепче. Но теперь уже можно ехать к врачу. У вас во рту нет ранок?

— Нет.

— Если бы были, вам грозила бы еще большая опасность, чем мне.

— Да нет у меня никаких ранок.

— Тогда пусть будут, — сказала я и крепко поцеловала Пишту, слегка покусывая ему губы. Но тут же отстранилась от него, потому что мне стало вдруг не по себе, закружилась голова, я вся покрылась потом.

— Поехали все-таки к врачу, — сказала я. — В таких случаях обычно вводят антитоксическую сыворотку… а еще неизвестно, найдется ли она здесь.

10

Врач сделал нам обоим по уколу и похвалил за то, что мы правильно действовали.

— Хотя сомневаюсь, — с улыбкой добавил он, промывая мне ранку, — чтобы ваш перочинный ножик был стерильно чистым.

— У меня не оказалось под рукой горячей воды. Я не могла его прокипятить, — отшутилась я.

Он посоветовал мне во избежание осложнений денек полежать. Подмигнув Пиште, я кивнула головой. Как бы не так!

Потом Пишта завез свой мотоцикл в мастерскую, и мы поехали на машине обедать. В Вишеграде поблизости от Дуная мы обнаружили небольшой ресторанчик с садом и просидели там с четверть часа, пока появился заспанный официант. Впрочем, обслужил он нас очень вежливо и любезно.

У меня совсем не было аппетита, ком стоял в горле, и я нехотя ковырялась в тарелке. Пишта, как я заметила, тоже ел мало, оба мы чувствовали, что пережитое потрясение сильно сблизило нас.

— Мне кажется, — сказал он, — ты с самой юности была для меня идеалом женщины. Как непосредственно, просто держится она с людьми, думал я, и вместе с тем на каком-то отдалении. Знаешь, я твердо верю, ты будешь моей, и только моей. Вот увидишь… И ты смелая. Когда ты надсекала ножом свою ранку, я увидел перед собой ту самую девушку, о которой всегда думал: да, она твердо знает, что делает, и не позволит судьбе играть собой. Вот почему и еще по тысяче других причин я полюбил именно тебя.

Я с благодарностью погладила его по щеке.

— Видишь ли, у меня была мысль прожить несколько лет в провинции. Может быть, много лет. Ты потом убедишься: я неплохо знаю свое дело. С детства полюбил я копаться в моторах. У меня на них нюх, и других я могу научить обращаться с машинами. Поэтому я решил уехать в провинцию. Но теперь об этом еще надо подумать. Тебе там, наверно, не найдется подходящего дела. Такого, чтобы удовлетворяло тебя.

Я молчала. Его планы были так нереальны.

— Пишта, не будем загадывать далеко, — сказала я чуть погодя. — Ты говоришь так, будто собираешься завтра идти со мной расписываться.

— Я знаю, что ты уже десять лет замужем.

— Девять, но все равно.

— Поэтому мне легче приноровиться к тебе. Конечно, самое разумное рассказать тебе, как сильно я тебя люблю, но мне кажется, я только это и делаю. Я поеду туда, где тебе будет лучше.

— Скажи, чем я могла бы заняться? Скажи. Я впервые задумалась сейчас об этом, потому что после замужества ничего не делала. Просто жила. Пожалуй, из меня получился бы совсем неплохой меблировщик, — рассуждала я, — но хорошо обставлять квартиры я смогла бы только тем, у кого сходный с моим вкус. Возможно, из меня вышел бы модельер, но с чего начать? Ведь я не смыслю в этом деле. Нет, сразу не решишь, кем я могу работать, сейчас мне больше ничего не приходит в голову. Да и в чем я разбираюсь? Закончила три курса университета, но нельзя же продолжать занятия после девятилетнего перерыва. Надо начинать сначала, но теперь уже поздно. Впрочем, даже если бы мне представилась возможность продолжать учиться, — хотя такой возможности нет, — я должна была бы стать врачом, то есть посвятить себя делу, к которому у меня совсем не лежит душа.

— А как ты вышла замуж? Или тебе не хочется говорить о своем замужестве?

Я повела плечами.

— Наверно, я не сумею рассказать правду. Слишком много времени прошло с тех пор. Очевидно, теперь я стала смотреть на вещи совсем иначе… Во всяком случае, в те годы я интересовалась изобразительным искусством… да и сама пыталась к нему приобщиться… так, по-дилетантски… и моему самолюбию льстило, что Бенце… в общем, я тогда уговорила себя, что выхожу замуж за гения, и это было чудесно. Я обхаживала его, всячески баловала, а ему только того и надо было… Так проходил год за годом. Вчера я испугалась, оказавшись лицом к лицу со словом «любовь»… Вероятно, я ждала тебя очень долго. И теперь в растерянности, я понимаю, встреча с тобой для меня нечто большое, прекрасное, но тут возникают такие сложности… проблемы, которые надо решать… а я о них и думать позабыла. Я рада, очень рада встрече с тобой, знаю, что люблю тебя, но — не удивляйся — я трушу при одной мысли о завтрашнем дне.

— Ты трусишь? Глупышка моя. Ты и трусость несовместимы!

— Тут совсем другое. Змея, нож, скорость в сто сорок километров, прыжок со второго этажа, если нужно, — все это мгновенная реакция нервной системы. Я не боюсь людей, животных, сил природы, себя, тебя, а вот теперь я все-таки боюсь чего-то.

Мы оставили эту тему. Куда легче было говорить, о чем он подумал, увидев меня впервые, вчера вечером, и сегодня утром, то есть о вещах более определенных, ясных, понятных. Я болтала, сама не помню о чем. Потом вдруг спросила:

— А где ты живешь?

— Здесь поблизости. В Верешваре.

— И оттуда ты ездил на работу в Пешт?

— Да. Семь лет. Там маленький домик моего отца. В Пеште я все равно не получил бы квартиры.

— Я хочу поехать к тебе.

11

Домик, окруженный садом, очень мило и приятно выглядел снаружи, но оказался очень тесным внутри. Когда я переступила порог, мне все там понравилось, точно я попала в сказочное жилище карликов. Я распахнула все окна и дверь, чтобы не было душно, и огляделась по сторонам. Домик состоял из одной комнаты, кухни и какого-то коридорчика, как я потом узнала, перестроенного из веранды. В комнате стояли старая кровать, обитый бархатом, выцветший диван, стол, качалка, радиоприемник, этажерка с несколькими десятками книг. А кроме того, туалетный столик с трехстворчатым зеркалом, большая железная печь, гардероб, буфет. Комнатушка была забита мебелью до отказа, так что не повернешься, и я не могла даже представить себе, как жили в ней люди. На столе, тумбочке — там стояла и тумбочка — красовались вязаные кружевные салфетки, на кровати — покрывало ручной работы, на стене — семейный портрет, написанный масляными красками, — типичное творение бродячего деревенского художника. На картине были изображены усатый мужчина с раскосой женщиной и двумя детишками, один из которых, видно, и был Пиштой. Впрочем, из-за тесноты мне не удалось как следует разглядеть картину.

Потом мы с Пиштой пошли на кухню распаковывать наши припасы. А мы привезли с собой всякую снедь: масло, сардины, ветчину, коньяк, вино, шампанское; я делала покупки с таким азартом, что, несмотря на протесты Пишты, никак не могла остановиться.

— Пусть у нас будет все, что только может прийти в голову, — упрямо твердила я.

Мы купили и фрукты и сладости, в термос я положила мороженое.

Кухня понравилась мне больше, чем комната. Она казалась более пригодной для жилья в свободное от сна время. Я сразу принялась накрывать ужин.

— Ты один здесь живешь?

— Пока да… Я жил с матерью, но она сейчас гостит у моей младшей сестры в Ваце, верно, пробудет у нее еще неделю… Мы договорились, что с осени сестра переберется сюда, если я уеду в Шомодь.

— А как они будут ездить отсюда в Вац?

— Мой шурин — железнодорожник. Он, вероятно, устроится на работу здесь или где-нибудь поблизости.

— Тебе не жалко расставаться с домом?

— Нет.

— Почему? Разве ты не любил его?

— Посмотри внимательней. Разве похоже, что я люблю эту хижину? Или я иначе спрошу: неужели она выглядела бы так, если бы я любил ее?

— А какую бы ты любил?

— Я люблю тебя.

— Милый… Какой дом ты бы любил?

— Тот же, что и ты. Ты говорила, что умеешь красиво обставлять квартиры. Начни с меня.

— Хорошо, сударь, принимаю заказ. Сколько денег ассигнуете вы на это?

— А сколько нужно? Пятьдесят тысяч хватит?

— С излишком. А сколько у тебя есть?

— Как раз столько.

— Ну да! Откуда?

— Целых шесть лет я почти ничего не тратил. Восемь часов уходило на работу, четыре часа — на дорогу, четыре — на учебу. Пройдет несколько лет, пока я в должности инженера стану зарабатывать столько, сколько зарабатывал раньше механиком. Купил же я за это время всего-навсего мотоцикл.

— А женщины?

— Они появлялись только эпизодически.

— Эпизодически?

— На третье свидание я обычно уже не ходил. Ты в моей жизни первая.

— Очень мило. Теперь давай поужинаем и, главное, выпьем. Надо отпраздновать нашу встречу.

— Ты привыкла пить?

— Да, пожалуй.

Он засмеялся.

— Потом отвыкнешь.

— А надо ли отвыкать?

— Надо. Все это явления одного порядка: вино, твоя статуя, твое общество, твой муж, безделье, роль кобылы, твое плохое настроение. Поэтому ты чувствуешь себя неудовлетворенной.

— Глупый! Я божественно себя чувствую. Давно не чувствовала себя так прекрасно.

— Если человеку хорошо, ему хорошо и без вина.

Мне было хорошо. Я утопала в блаженстве, действительно чувствовала себя счастливой; наше уединение полно было пленительного очарования, и все казалось мне милым, прекрасным, великолепным. Потом я рассказала Пиште, как обставлю квартиру, а он мне — чем мы будем заниматься всю нашу дальнейшую жизнь. И прошлое сразу стало таким незначительным, ничтожным.

Утром я проснулась первая и с недоумением осмотрелась в чужой, неприветливой комнате; спросонья я никак не могла понять, как очутилась здесь. События последних дней вспомнились не сразу, и меня поразили непривычная комната, кровать и вся ситуация. Лишь осознав, где я нахожусь, я поняла, что лежу с Пиштой на страшно неудобной двуспальной кровати, — счастье еще, что я только теперь обнаружила это, — и на минуту задумалась, что, собственно, мне все это даст.

В час пробуждения человек бывает необыкновенно трезв и разумен, и я вдруг пустилась рассуждать сама с собой: все, что следует за физическим наслаждением, вытекает из условий жизни и возможностей, которые дают деньги, будет хуже того, что было… точка… конец, — тут я прервала нить моих рассуждений…

Об этом пока что нет смысла думать. Нет, нет.

Впрочем, философствовать было действительно незачем. Стоило нам подняться с постели, как все опять стало прекрасно. Была чудесная погода, и мы принялись готовиться к отъезду.

— Ты точно сон, — сказала я Пиште. — Ты очень похож на сон.

— Хочешь польстить мне?

— Не знаю. Человек наслаждается сном, пока спит, А потом, увы, наступает пробуждение и совсем другая, будничная жизнь.

— Наоборот. Ты живешь как во сне. Мне надо тебя разбудить.

— Значит, мое сравнение неудачно. И твое тоже.

12

Мы положили вещи на заднее сиденье, и я спросила:

— Мне вести машину? Или ты хочешь?

— Все равно. Веди ты.

— Но я помчусь с бешеной скоростью. Ничего?

— Этот малютка «мерси» может дать и сто сорок. Но не на такой дороге.

— Мы же поедем по Фехерварскому шоссе. Так ведь? А по нему я уже гоняла со скоростью сто сорок пять.

— Зачем?

— Просто наслаждалась быстрой ездой.

— Да, и я это люблю. Но сейчас предпочел бы ехать помедленней, чтобы дольше тянулась дорога и я мог бы досыта наговориться с тобой. Не обязательно говорить, можно и помолчать, сосредоточенно молчать.

— Ну ладно, рассказывай о себе, а я поеду медленней, или ты веди не спеша. Что ты предпочитаешь?

— Давай по очереди.

Он говорил о себе, не знаю даже, что именно, я лишь смутно догадывалась, но это было не так важно. Потом ни с того ни с сего я сказала, что на заводе, кажется, он был важной шишкой, так я слышала от Аннушки.

— А-а, от Анны Чаки, которая служит сейчас у вас?

Я кивнула.

— Глупая девчонка. Точно азартный игрок, ставит себя на карту. Вся надежда у нее удачно выйти замуж и начать новую жизнь. На свои силы не рассчитывает.

— Да ведь она работает и всегда работала.

— Разумеется. Но все, что Анна получает у вас, она тратит, верно, на тряпки и, конечно, не имела бы такой возможности, работая на заводе. Да и окружение там было бы у нее другое. Эх, да что говорить о ней!

Мне взгрустнулось. Я замолчала надолго, глядя в окошко. Пишта сидел за рулем, и я могла всласть любоваться природой, которую очень любила. Красивые картины сменяли друг друга; нас окружали холмы, затем пошел редкий лес; мягкий, мирный пейзаж, хотя больше всего я люблю высокие горы, заросшие кустарником берега рек и озер, травянистые луга. Потом мы проехали по мосту через ручей и увидели скопище больших домов с красными и серыми крышами, — это и был госхоз.

Как только мы вышли из машины, для меня начался какой-то кошмар. «Что же мне теперь делать?» — вдруг подумала я. Пишта направился в главное здание искать директора или кого-нибудь, с кем он мог бы поговорить, а я стала осматриваться, но не успела сделать и нескольких шагов, как ко мне подошел какой-то мужчина и очень вежливо и предупредительно стал расспрашивать, куда я иду и кто мне нужен. Я ответила, что приехала с их будущим инженером и, пока он занят, смотрю, что здесь есть интересного.

Но там не было ничего интересного. В просторных скотных дворах стояли коровы и лошади, пахло сеном и навозом, животные были, правда, прекрасные, они стояли длинными рядами и жевали. Вокруг хлопотали несколько работников, сперва они наблюдали за мной издали, а потом один из них, приблизившись, спросил, кого я ищу.

Я повторила в замешательстве, что, мол, только осматриваюсь, если это не запрещается; а приехала я сюда с их инженером.

— Нет, не запрещается… пожалуйста.

И он бросил на меня недоуменный взгляд, видимо пытаясь понять, что тут привлекает мое внимание, но я уже и сама не знала, на что смотреть; обычный скотный двор, ничего особенного, — сколько ни смотри, ничего нового не высмотришь.

Затем я послонялась немного по двору, вблизи машины, чтобы Пиште не пришлось искать меня. Чуть погодя я набрела на овечьи хлева, тоже новые и красивые, но и они, по-моему, ничем не отличались от других овечьих хлевов, которые я видела раньше в кино или в других госхозах, проезжая мимо. Там меня тоже спросили, что мне надо, не с начальственной строгостью, а с готовностью помочь, — по-видимому, моя незнакомая им фигура обращала на себя внимание, но я уже не в силах была отвечать на вопросы. Промямлив в ответ те же слова, я решила отказаться от дальнейшей прогулки, чтоб не твердить без конца одно и то же.

Я вернулась к машине; сидела и курила в ней около часа. Пишта все не показывался; у меня чуть не лопнуло терпение, и я включила радио, но тут же набежала куча ребятишек. Они слушали передачу, и теперь уже нельзя было выключить радио, иначе они бы подумали, что я хочу их прогнать.

Ребята тоже начали задавать мне вопросы, какая это машина, откуда прибыла, все ли станции ловит радиоприемник и можно ли в машине установить телевизор. Я оставила радио включенным и, закрыв дверцу машины — передачу и так было слышно, — снова пошла поискать что-нибудь интересное.

Вдруг я увидела издали Пишту в сопровождении нескольких мужчин. Должно быть, он давно уже вышел из здания и теперь направлялся куда-то, даже не поинтересовавшись, где я. Неужели я его стесняю? Почему он сразу не сказал мне об этом? Я могла бы тем временем куда-нибудь съездить и позже вернуться за ним.

Я поспешила к Пиште, он наконец меня заметил и, извинившись перед своими спутниками, подошел ко мне.

— Пойдем, — сказал он, — я познакомлю тебя с директором госхоза и главным агрономом.

Он представил их мне без тени смущения, ничего подобного и не приходило ему в голову, просто-напросто ему, целиком поглощенному своими спутниками, не было до меня никакого дела.

Директор и агроном стали вежливо расспрашивать меня, нравится ли мне госхоз; я, видно, произвела на них приятное впечатление. По опыту знаю, если женщина в ударе и хорошо выглядит, то все мужчины реагируют одинаково: стараются покрасоваться перед ней. И эти не составляли исключения.

— Давайте осмотрим ремонтную мастерскую, — предложил один из них, возможно директор.

Он водил меня по мастерской и давал объяснения. Я не все понимала, вероятно, потому, что слушала невнимательно. Но я просто не могла слушать внимательно, как в детстве во время прогулок с отцом. Я только машинально плелась за мужчинами, которые были поглощены своими делами, осматривали мастерскую и иногда бросали мне на ходу:

— Эва, вы не скучаете?

Они рассеянно тянули меня за руку: не отставай, мол, не глазей по сторонам… не ковыряй в носу, малышка.

К нам вышли несколько работников мастерской, все они представились нам и стали меня спрашивать, нравится ли мне здесь, точно я была женой Пишты и собиралась сюда переехать. И это было хуже всего. Пусть бы уж засыпали меня вопросами, что мне надо и кого я ищу. Мы беспрестанно ходили вокруг разных машин и инструментов, и все это казалось мне совершенно бессмысленным: ведь если Пиште придется работать в госхозе, он вполне успеет ознакомиться с машинами, да, вероятно, он их и так знает, а сколько их здесь, он и потом разберется. Но Пишта все ходил и ходил по мастерской, вступая в разговор то с одним, то с другим, и в конце концов вокруг нас собралось человек десять. Я была в этом обществе единственной женщиной, там, правда, была еще одна молодая девушка, работавшая на станке, но она не присоединилась к нам, а, пожав Пиште руку, снова занялась своим делом.

Взглянув на часы, я увидела, что уже около двух.

— Верно, пора обедать, — сказал один из мужчин, чье имя, так же, впрочем, как имена остальных, я не запомнила. — Вижу, вам уже наскучил этот осмотр. Да?

— Здорово наскучил, — ответила я с самым милым смехом, на который только была способна, чтобы сгладить резкость моих слов.

Он тоже засмеялся.

— Ну, конечно. У вас какая специальность?

— Моя специальность… — Я тянула, не зная что сказать. — Спросите что-нибудь полегче.

— Да ну? Неужели так трудно ответить?

— У меня ее нет… я бросила университет, не получив специальности. Хотела стать художником, но не нашла своего жанра, — придумала я наконец этот глубокомысленный ответ.

Мой собеседник остался вполне удовлетворен им и сразу заговорил о значении искусства. На мою вторую фразу он, очевидно, не обратил внимания. Он принялся расхваливать какую-то книгу и спросил, читала ли я ее. Я пропустила мимо ушей название и, поскольку переспрашивать мне было лень, утвердительно кивнула головой. Мы немного потолковали об этой книге, он упомянул и другую, которой я не знала, но сделала вид, что читала, и у него, наверно, осталось впечатление, что мы очень приятно побеседовали; я была того же мнения: хоть было о чем поговорить.

Потом он сказал, что здесь, в поселке, многого недостает по сравнению с городом. Нет ни оперного, ни драматического театра, и даже в Капошваре — а это не ближний свет — всего один театр, где уж тут выбирать спектакль по вкусу, смотришь что придется. В поселке, правда, есть телевизоры, но показывают обычно очень старые фильмы, и интересные передачи бывают далеко не каждый день, но опять-таки выбирать не приходится, ведь программу не ты составляешь, — так что остается только радио да книги. Книги, конечно, можно достать всегда и всюду, куда бы ни занесло человека; хорошая книга всегда и всюду найдется.

Об изобразительном искусстве он не обмолвился ни словом.

Лишь через полчаса собрались наконец обедать. Директор объяснил нам, что он теперь соломенный вдовец, семья его уехала отдыхать и сам он питается в столовой, а главный агроном — я наконец перестала их путать — пригласил директора и нас с Пиштой к себе на обед, он еще раньше послал домой девочку предупредить жену, и теперь она ждет нас.

Когда мы проходили мимо новых жилых домов, директор указал на недавно отстроенный и, должно быть, не заселенный еще корпус.

— Ну вот, товарищ Сабо, здесь будет ваша квартира. К концу сентября можете въезжать. После обеда посмотрите ее, если хотите.

Главный агроном жил недалеко, точно в таком же новом доме, построенном, вероятно, раньше, потому что вокруг были уже разбиты цветочные клумбы, засеян небольшой газон и высажены годовалые и двухлетние метровые тополя, — одним словом, площадку вокруг дома озеленили, как сумели.

Жена агронома, женщина лет тридцати пяти — сорока, с приятным лицом, но явно нездоровая, вышла к нам принаряженная и, покраснев, сказала, что обед переварился, пока мы где-то пропадали. Директор полюбезничал с ней немного, — они, видно, были в дружеских отношениях и обращались друг к другу на «ты», потом потрепал за вихры двух мальчуганов, примерно десяти и двенадцати лет. Их рожицы хранили следы недавнего умывания; впрочем, мальчишки были милые, с живыми глазенками. Они стояли навытяжку и с вымученной улыбкой отвечали на вопросы, как они учатся, сколько замечаний получили сегодня… и прочее. Мне самой ничего не оставалось, как улыбаться, глядя на эту сцену. Потом хозяин предупредил нас, что обед будет скромным, и мы сели за раздвинутый стол, который занял чуть ли не всю комнату. Вернее, стол был не таким уж большим, но комната оказалась маленькой, насколько я разобралась, квартира состояла из трех комнат, и все они были загромождены мебелью: вокруг стола стояли неудобные стулья, — да разве может человек привольно себя чувствовать в такой квартире?

Мужчины беседовали весело и оживленно. Хозяйка усадила меня рядом с собой и спросила, где мне сшили платье, такое простое, изящное и вместе с тем нарядное. Потом мы занялись едой: нам подали обед, какого мне еще в жизни есть не доводилось, разве что в книгах Морица я читала о нем. Бульон с мозговой костью, отварное мясо, птицу, говядину со смородиновой подливкой, куриный паприкаш, потом, после долгих уговоров директора, хозяйка принесла вчерашнее жаркое из баранины, так как директор заявил, что больше всего любит баранину, а потом еще и ватрушки. Пока мы обедали, разговор вертелся исключительно вокруг еды, и я тоже только и знала, что повторяла: «Ах, какой вкусный суп!» и «Спасибо, сыта, не хочу больше».

Между прочим, я никак не могла понять, за кого меня здесь принимают. Хозяйка величала меня «милая», «дорогая», агроном и директор — «сударыня» или «дорогая сударыня», а Пишта предпочитал никак не называть и в разговоре со мной избегал обращения. Время от времени он поглядывал на меня, и глаза его веселели, но меня мучило чувство, что он относится ко мне как к ребенку. Хорошо, мол, что я здесь и он может любоваться мной, но если бы меня не было, ничего бы не изменилось.

В конце обеда, когда мы пили вино, речь зашла о делах Пишты.

— Конечно, в провинцию инженера заманить трудно, — сказал директор. — Инженера-механика еще трудней, а в госхоз — и подавно. А все потому, что люди не понимают своей выгоды, рассудите только… — И он стал перечислять преимущества работы в госхозе. — За квартиру, электричество и прочее здесь платят гроши. Вам это обойдется в какие-нибудь сорок пять форинтов. Наши работники по своему желанию получают либо земельный надел, либо вместо него зерно и корм в таком количестве, что могут держать скот. Стало быть, зарплата, в сущности, остается на карманные расходы. А такие деньги за день не потратишь. — И он поднял бокал, чтобы чокнуться с нами.

Притихшие мальчуганы сидели в конце стола, но тут один неожиданно выскочил:

— А ребятишек в школу и обратно возят на грузовике.

Все засмеялись, хозяйка бросила на меня многозначительный взгляд и обняла за плечи; я посмотрела на Пишту — он смеялся, — и у меня сразу испортилось настроение. Как это пошло, подумала я, и какое мне до всего этого дело.

Но я постаралась скрыть свои чувства; отпила глоток вина и закурила сигарету, хотя обеду не было конца. На стол подали фрукты, и хозяин занялся приготовлением кофе. Вдруг я почувствовала какую-то тяжесть в затылке, не давало покоя неприятное сознание того, что сегодняшний день то и дело преподносит мне сюрпризы; я все время попадаю в странное, неловкое положение. Пишта сидел рядом со мной, слегка отвернувшись, и беседовал со своим соседом, а я в задумчивости украдкой изучала его лицо. У него было живое, привлекательное лицо, мне оно нравилось теперь не меньше, чем при первой встрече, то есть позавчера, а когда он поворачивался ко мне, я чувствовала исходящие от него флюиды, и меня опьяняла его близость, но мысль о том, что я могу решиться на такую жизнь, наполняла меня ужасом; я даже испугалась, не выдала ли себя чем-нибудь.

— Перейдем в другую комнату, — сказал хозяин, — и, пока уберут со стола, побеседуем там.

Я понимала, что мне надо из приличия побыть с хозяйкой, и предложила ей свои услуги. Она с благодарностью отказывалась. Но было бы свинством оставить на нее целую гору грязных тарелок. Она дала мне передник, и мы принялись за дело. Не прошло и получаса, как посуда была вымыта. Между тем хозяйка рассказывала о своих детях. Непослушные сорванцы, с затаенной гордостью добавила она, столько хлопот доставляют, никогда не знаешь, что они натворят.

В сущности, она милая женщина, думала я. Чем же мы отличаемся друг от друга? Положением? Нет. Образом жизни и тем, что я в десять раз меньше завишу от моего мужа и от его образа жизни, чем она. А что было бы со мной, если бы я стала женой инженера-механика и переехала сюда? На худой конец, чтобы чувствовать себя независимой, нашла бы себе какую-нибудь работенку, в которой ничего бы не смыслила.

Покончив с уборкой, мы пошли в комнату. Когда я открывала дверь, то услышала, как Пишта сказал:

— Я могу дать ответ через час. Или, положим, через полчаса.

При виде нас он встал со стула и подошел ко мне.

— Выйдем на часок, поговорим?

Я бросила на него недоуменный взгляд. Директор и агроном, по-видимому, знали в чем дело и стояли в ожидании, хозяйка почему-то смутилась, а я в растерянности смотрела на всех.

— Им надо поговорить, Клари, — объяснил директор хозяйке и ободряюще поглядел на меня.

Не помню, как я вышла из дома. На дворе Пишта, засмеявшись, обнял меня за плечи и спросил:

— Хочешь прогуляться пешком или поедем на машине?

— Куда?

Погода была прекрасная, и как только я оказалась на улице, у меня поднялось настроение, поэтому я предпочла прогулку пешком.

— Я наблюдал за тобой, — сказал Пишта. — Ты выглядела превосходно, держалась великолепно. Эти двое мужчин и женщина просто влюбились в тебя, что меня ни чуточки не удивляет.

— Брось. Я произнесла не больше пяти фраз.

— Это ничего не значит. Но сейчас нам надо обсудить другое. Я хочу спросить тебя, могу ли я подписать с госхозом договор на два года.

Я молчала. Зачем задавать мне такой вопрос? И так ясно, что я с ним сюда не поеду. Если он вообще что-нибудь понял, то мог бы и это понять.

— Я поспешил спросить тебя об этом, потому что решать надо срочно. А теперь все мои дела я хочу решать, считаясь с твоими интересами.

Я растрогалась. Он говорил со мной так мило и смущенно.

— Спасибо, мой дорогой. Но ведь наши отношения еще не определились… ты знаешь меня всего два дня и хочешь ради меня изменить в своей жизни то, что раньше составляло ее смысл? Я пока знаю только одно, что люблю тебя, да и то лишь со вчерашнего дня. Можно ли ставить свое материальное благополучие в зависимость от эмоций, возникших только вчера?

— Ерунда. — Он чуть раздраженно передернул плечами. — Материально я всегда буду обеспечен, ведь я могу прекрасно устроиться здесь или в любом другом месте. Но ответь мне: если я поеду сюда на два года, поедешь ли ты со мной? Возможно ли это? — Я молчала, и он постарался помочь мне: — Скажи, да или нет.

— Нет, — ответила я.

Засмеявшись, он повернул ко мне голову.

— Бедняги, — сказал он. — Они останутся с носом. К сожалению, я не подпишу с ними договора.

И вдруг он поцеловал меня прямо посреди огромного двора или, вернее, главной площади, у всех на виду. По площади сновали люди, через нее как раз гнали со стороны дороги отару овец, и пыль стояла столбом. Но меня уже ничто не могло смутить, потому что этот госхоз перестал быть для меня реальным местом, куда я должна переехать. Очередная достопримечательность, только и всего.

«Гм, неужели я испугалась?» — подумала я.

13

Когда мы шли обратно, я вдруг засмеялась:

— Выходит, обедом нас здесь напрасно угощали.

Пишта задумчиво смотрел вдаль.

— Да… честно говоря, довольно неловко получилось, но я предупреждал их. С этого и начал, познакомившись.

— С чего? Скажи, ради бога, как ты им представил меня?

— А как я должен был тебя представить? — И он лукаво посмотрел на меня.

— И все же как?

— Своей невестой. И объяснил, что мы приехали посмотреть поселок, и если тебе здесь не понравится, то наша договоренность отпадает. Но это очень хороший госхоз, — мечтательно прибавил он.

Я молчала. Его слова звучали упреком, но я была в телячьем восторге. Мне-то какое дело! Я не видела никакого смысла в этом переезде в госхоз. И вообще не могла вообразить, чтобы у кого-нибудь явилось желание поселиться в такой глуши, как Шомодь, не потому, что там не было кино и оперы, как говорил главный агроном, а потому, что мир там казался ужасно тесным, как платье плохого покроя, хотя вокруг простирались обширные поля. Я обратила внимание, что в квартире у агронома ванна с дровяной топкой, и мне сразу припомнилась такая же ванна времен моего детства, — на семейном совете долго обсуждали обычно, когда истопить ее. Нет, нет…

— А теперь поедем на Балатон, — предложила я. — Куда — еще не знаю, по дороге придумаем. Ночь будет светлая — полнолуние, и мы сможем доплыть до середины озера. И потанцуем. Хочешь?

Последовало долгое молчание. Положив руку мне на плечо, Пишта наконец ответил:

— Конечно, моя дорогая. Я пошел бы за тобой на край света, но… я должен сказать тебе прямо и всегда буду так говорить, если между нами возникнет какое-то недоразумение: мне надо заниматься своим делом. Ты, конечно, не обиделась?

— Да на что же мне обижаться? Было бы нелепо, если бы тебя мучила мысль о незаконченной работе, а ты, словно у тебя и дел других нет, отплясывал бы со мной на берегу Балатона. Нет так нет, не поедем туда, и все.

— Мы можем поехать, но завтра до полудня я должен быть в Пеште. У меня на примете есть еще два места, куда можно устроиться. Я подумывал об этом еще до госхоза.

— Ну и прекрасно. Утром мы пустимся в обратный путь. Я все равно встаю рано, и за два часа мы вполне доберемся до Будапешта. Ой, куда же мы поедем?.. Не помню, захватила ли и такое платье… Понимаешь, я хочу, чтобы тебе завидовали, когда я с тобой, и мне — когда ты со мной.

У Пишты заблестели глаза, он засмеялся.

— Ты думаешь, в Шомоде мне не завидовали? Как только главный агроном увидел тебя в окно конторы, — ты как раз выходила из машины, — у него округлились глаза, и он послал девочку предупредить свою жену, что пригласит нас к обеду. Ах, как они мне завидовали! Как все мне завидовали!

Приехав на Балатон, мы потанцевали в прибрежном ресторанчике; у меня было легко на душе, я чувствовала, что красива, что на меня смотрят; вечер выдался теплый, приятный, но все-таки чего-то мне недоставало. Для контраста с обильным, жирным, богатым всякими приправами провинциальным обедом, чтобы позабыть о нем и не расстраиваться, я заказала всякой всячины, хотя не была голодна: мне захотелось нежной рыбы, сыра, салата, пломбира и к этим блюдам разных вин; я словно играла гастрономическими сравнениями, хотя почти всегда была равнодушна к еде. Выступая в роли конферансье, я объясняла Пиште, в какой последовательности и почему именно так, а не иначе, надо все это есть и пить. Официант, как видно, принял нас за простофиль и то и дело приходил с новыми предложениями. Благодаря этому нас обслужили быстро, хотя в ресторанчике было полно народа.

— Знаешь, — сказала я Пиште во время танца, — давно мне не было так… дура я… никогда мне не было так хорошо, как с тобой… Я всегда скучала в таких заведениях, а теперь мне так хорошо, как бывает в студенческие годы, когда радуешься, что можно пойти куда-то потанцевать, и в этом есть какая-то новизна.

— Да, мы веселимся, точно после экзамена. Правда? — Он погладил меня по руке. — Поели раков и запьем их шампанским… нам теперь все нипочем, и глаза твои так сверкают, точно в них отражается вся красота летней ночи…

— Сейчас все в нашей власти. В полночь луна будет в зените, и, если мне вздумается, я поплыву бог знает куда, до самой Тихани или в другой конец Балатона, выйду на берег в Кестхее или…

— Зачем выходить на берег? Из Кестхея мы поплывем обратно на рассвете, когда взойдет солнце… В такую ночь все можно успеть. Что нам сто километров?..

— Господи, завтра утром мы сядем в машину, приедем в Будапешт, ты выйдешь там где-нибудь, простишься со мной, и я попрощаюсь, и мне станет очень тоскливо, захочется еще поколесить по земле, промчаться мимо высоких гор, посидеть в избушке лесника, глядя в окошко, если польет дождь и тучи спустятся на нас так низко, что не видно будет деревьев…

— Все это нам предстоит. Все, много всего. И завтра же начнем, чтобы все успеть.

— Эх, я размечталась, а ты уже строишь планы.

— Нет, и я мечтаю так же, как ты. Массу замечательных дел совершим мы с тобой, если кончится когда-нибудь эта майская ночь, которая кажется бесконечной, потому что мы не видим ей конца, потому что мы устанем, пожалуй, от беспрерывных танцев и купания.

— Ты намекаешь, мой милый, что наша жизнь не будет беспрерывными танцами?

— Да нет. И я мечтаю… Как же ты обставишь нашу квартиру?

— А путешествовать, тебе не хотелось бы путешествовать? На корабле… по дальним морям, объехать всю землю. Ловить огромных рыб в Тихом океане… Мы еще страшно мало повидали на свете… Тебе не хотелось бы купаться в холодных северных озерах в начале лета, когда — так я слышала — там внезапно за несколько дней оживает природа, ей ведь нужно торопиться, потому что у нее вдвое меньше времени, чем здесь, у нас. Как мы…

— Да, у нас есть еще время. Мы не открыли пока ни теории относительности, ни катодного излучения, но если постараемся, то успеем что-нибудь сделать. Теперь, когда ты со мной, у нас все получится. Через несколько лет мы обзаведемся машиной, вот увидишь, и поедем отдыхать…

— Ах, конечно. Для этого надо откладывать деньги. Мы будем есть по маленькой порции жаркого и пить пиво, чтобы…

— Избави бог, не люблю пива.

— Хорошо, тогда ты будешь пить вино с содовой. Но это ждет нас впереди, не скоро, а сейчас мы здесь, и сегодняшний день еще не кончился.

Потом мы сидели за столиком и поздравляли друг друга с нашим сегодняшним праздником. Мимо проходил продавец цветов, и Пишта купил у него все цветы. Официант с полной готовностью принес нам вазы, и мы заставили ими весь стол, так что винные бутылки прятались среди цветов, как среди деревьев в лесу. Потом пришел газетчик, предлагая разные газеты и журналы, и мы накупили у него всего, что нам вздумалось, неизвестно зачем, просто потому, что были в приподнятом настроении. И вдруг на обложке одного иллюстрированного журнала я увидела себя самое, то есть мою статую.

Там был напечатан репортаж на одну страничку о Бенце, его мастерской и о новой скульптуре. На фотографии он в зеленом рабочем халате, непринужденно и благодушно улыбаясь, стоял в своей обычной позе возле статуи, точно его запечатлели во время работы, и голова статуи, смотревшая в объектив фотоаппарата, несомненно была моей головой.

Я почувствовала себя так, точно меня окатили ледяной водой. Заметив это, Пишта заглянул в журнал, потом отобрал его у меня, разорвал и швырнул под стол, но от этого ничего не изменилось.

— Теперь уже все равно, — сказала я. — Лучше бы он не попадался нам на глаза. — И после недолгого молчания прибавила: — С тех пор как ты появился, я стала ненавидеть эту скульптуру, хотя и раньше не больно-то ею восхищалась.

— Стоит ли теперь говорить о ней?

— Не стоит. Но разве я такая? Ты же видел меня голую. Разве это я?

— Ерунда. Сущие пустяки. Твои переживания лишь означают, что… Тебя не обидят мои слова? Что твоя жизнь до сих пор была придатком чужой жизни, и если с этим навсегда покончить, то ты сама потом со смехом будешь вспоминать всю эту историю со скульптурой.

— Да. Забудем о ней.

И мы в тот день забыли о ней.

14

Было, наверно, часов десять, когда я остановила машину возле моста Свободы. Пишта взял с заднего сиденья свою дорожную сумку, а затем нажал на дверную ручку.

— Ну-у… — протянул он и вдруг страшно разозлился. — К черту все… ужасно трудно расстаться сейчас с тобой.

Я молча сидела и смотрела в окно. Мне так не хотелось возвращаться домой, что я вовсе не возражала бы, если бы мы тотчас развернулись и покатили куда-нибудь. На языке у меня вертелись слова: «Ну так не будем расставаться», — но я смолчала, боясь получить отказ.

— Как мне найти тебя после полудня? — спросил он.

— Как… Давай встретимся, если хочешь.

— Конечно, хочу. Можно позвонить тебе по телефону?

— Да. Я буду дома.

Как только он вышел из машины и скрылся из виду, мир стал тревожно-пустым. Я понимала, что наши с ним два дня прошли безвозвратно. Рано утром мы долго плавали в Балатоне; я чувствовала себя легкой, свежей, счастливой, гнала машину в Будапешт со скоростью сто тридцать — сто сорок, хотя и знала: чем быстрее еду, тем скорей попаду домой, и всеми своими фибрами ощущала, как скверно мне будет, когда я вдруг остановлюсь на углу улицы. Так и случилось. Но было еще хуже, чем я предполагала.

Что оставалось делать? Я побрела домой.

При виде меня Аннушка вытаращила от удивления глаза и страшно обрадовалась.

— Ой, дорогая Эва, я-то думала, вы никогда уже не приедете. Вы получили телеграмму?

— Какую телеграмму?

— Да господин художник послал телеграмму вашему отцу, вдогонку за вами, он ведь считал, что вы там… но, впрочем, не очень-то на это надеялся… Значит, вы все-таки получили телеграмму?

Я не спросила Аннушку, почему Бенце послал телеграмму, и не ответила на ее вопрос, хотя видела, что она сгорает от любопытства.

— Мой муж дома?

— Дома. Но недавно я заглянула в мастерскую, хотела там прибраться и увидела, что он спит. Верно, опять работал ночью. Так и спит в мастерской на диване. Одетый, руки все в глине перемазаны, видать, прилег отдохнуть и заснул. Я укрыла его… Ой, дорогая Эва, как вы замечательно выглядите! У вас такой вид… вы ужас какая хорошенькая!

Я была настолько поглощена своими мыслями, что лишь улыбкой поблагодарила Аннушку за радушную встречу и, ничего не замечая вокруг, прошла в свою комнату.

Я намеревалась, вернувшись домой, сразу же пройти к Бенце, если застану его одного, немедленно выложить ему все, — и с плеч долой. Но раз он спит, подумала я, не стоит его будить, хотя он меня и разыскивал. Интересно, зачем? Я точно споткнулась внезапно на бегу и даже немного обрадовалась, потому что готова была скорей к ссоре, чем к серьезному объяснению.

Уставившись в угол рассеянным взглядом, я сидела в своей комнате, где делать мне было нечего, совершенно нечего, и никак не могла придумать, чем бы заняться до полудня, когда можно будет ждать телефонного звонка. У меня были теперь, правда, какие-то романтические надежды сразу изобрести для себя дело в жизни, но для этого необходимо было все тщательно взвесить, а я понимала, что, углубившись в размышления, дам себе отсрочку и так и не объяснюсь с Бенце.

Между тем Аннушка вертелась перед моей дверью и, увидев, что я сижу даже не переодевшись, зашла ко мне.

— Эва, разрешите поделиться с вами?

— Конечно.

— Ну что вы скажете?.. Дежё сделал мне предложение. Вчера вечером.

— Что же мне сказать, Аннушка?

— Ах, вот была история! Я не посмела вчера оставить его ночевать здесь… Ведь вас не было дома. Он закатил мне скандал… пристал, кого я жду… пришлось ему клясться, что никого. И тут вдруг он выпаливает, что хочет на мне жениться.

— Поздравляю вас, Аннушка.

— Да нет, не в этом дело… Что он мне предлагает? Какую жизнь? Что вы думаете? Что он думает? Может, он рассчитывает, что теперь я буду ползать перед ним на коленях? Словно он первый пожелал жениться на мне. Правда, большинство делают предложение, чтобы голову задурить, — обещают жениться, да ведь чего только не обещают мужчины в таких случаях! Но Дежё сделал это не иначе как из любви, хотел задобрить меня, уж слишком много он раньше позволял себе со мной… И все-таки на какую жизнь он меня подбивает? Я не спросила его, чтобы не обидеть, но теперь я спрашиваю вас, Эва, скажите же, на какую жизнь?

— Как так? Не понимаю…

Я попыталась со стороны, как посторонний человек, решить трудную задачу, заданную мне Аннушкой, но мне это не удалось. Поджав под себя ноги, я примостилась на краю дивана; Аннушка подсела ко мне и принялась рассказывать, а я с возрастающим интересом слушала ее длинную, банальную историю, от которой в моей памяти остались только основные моменты.

— Знаете, дело было так, — приступила к своему рассказу Аннушка. — Когда Дежё уж очень обнаглел, я заплакала и сказала, что я беременна. Одному богу известно, так ли это, но я все же сказала, теперь, мол, нельзя меня волновать. Он сразу утихомирился, а потом и говорит: давай, говорит, поженимся, его, видите ли, не устраивает, что он может только изредка ночевать здесь, ему это не нравится, просто осточертело, какой, мол, толк от всего этого, лучше давай поженимся. Хорошо, говорю я, жить-то как будем? А он на это… Да, надо вам сказать, Эва, что у него всегда есть деньги, мне так и не удалось допытаться — сколько, но уже полгода или с год я вижу, что он при деньгах, всегда при деньгах. Мне покупал кое-что… Но я уж знаю, потом он будет сидеть без гроша, потому что швыряет деньгами направо и налево. Теперь-то у него кое-что водится, а на потом что останется? Дежё, ясное дело, хочет, чтоб у нас был ребенок, и если я на это пойду, то долго не смогу работать, а там он, глядишь, второго захочет… Словом, что хорошего? Придется жить на его зарплату, а я и не знаю, сколько он получает, во всяком случае, не столько, чтобы… У вас вот я третий год живу, успела приодеться, теперь уж никому не зазорно со мной на люди показаться, ведь все, что я получаю, на себя трачу. Квартира, отопление, освещение, питание — все у меня, слава богу, бесплатно, а потом, дорогая Эва, конечно, я вам кругом обязана, потому что, сдается мне, в Будапеште не найти второго такого места, как у вас… Ну вот… а тогда зачем мне замуж выходить? У Дежё и квартиры-то нет. Я допытывалась, у него точно нет квартиры, хотя со временем, говорит, будет.

— Да-а, — сочувственно протянула я, а в горле у меня пересохло. — Давайте, Аннушка, выпьем чего-нибудь, если в доме найдется.

— Конечно, найдется, я-то не больно пью, но выпью капельку, а то вечером он снова придет и, если почует, что разит от меня, тарарам страшный устроит. Да только он ничего не приметит, ведь стоит человеку хлебнуть самую малость, как он уже не чует у другого запаха, а Дежё пристрастился, очень даже пристрастился… словом, один глоточек не так уж опасно. Ну, скажите, — за ваше здоровье, — скажите, что же мне ответить? Конечно, я не решилась отказать… чтобы не отпугнуть его… я, конечно, ответила: хорошо, ладно… но как подумаю, Эва, дорогая, что я должна уйти из вашего дома и потом с Дежё мыкаться… ой-ой!

— Ну… и вы спрашиваете у меня совета? — пробормотала я.

— Да нет, я просто так вам рассказываю, хочется поделиться с кем-нибудь. Он, понятно, твердит свое: ну ладно, ты теперь живешь здесь как у Христа за пазухой, но что будет через десять лет? А что может быть? Господи, вот коль я за него замуж выйду, то эти десять лет проживу по-другому… Ну? Разве не так?

Я не могла больше слушать Аннушку. У меня просто иссякло терпение, она действовала мне на нервы, подскакивала на диване и трещала, как синица. Каждое ее движение, каждое слово причиняло мне боль.

— Ну, ладно… я прямо не знаю, что сказать тебе… Пойду разбужу мужа.

— Ой, не будите его, дорогая Эва, пусть еще поспит. Так хорошо беседовать с вами! Я еще поговорю, вы не возражаете?

Она продолжала бы болтать, а я не смогла бы ее остановить, но тут раздались три тихих звонка в дверь, таких тихих, что их едва можно было расслышать, но Аннушка тотчас вскочила…

— Ой, это Дежё. Побегу… а если вам что-нибудь понадобится, позовите меня… я услышу.

И она понеслась.

Я тоже встала и пошла в мастерскую. Бенце и впрямь спал на диване, прикрытый одеялом, перепачканный глиной, утомленный и жалкий.

Я пододвинула к нему стул, села и принялась будить его. Раскрыв глаза, он с недоумением на меня воззрился, пробормотал какую-то чепуху и опять было заснул, но тотчас же сел на диване.

— Ах, моя дорогая, ты приехала! А я видел тебя во сне.

— Ну, проснись наконец, — проговорила я. — Умойся. Ты весь в глине. Даже борода.

Он закурил, нетвердо стоя на ногах, затем, шатаясь как пьяный, пошел в ванную. «Или он и вправду пьян?» — думала я. Это трудно понять, а у него особенно.

Потом я принялась снова изучать свою статую.

И правильно сделала, по крайней мере нашла выход своему раздражению. Скульптура бесила меня; за короткое время ничего на свете не изменилось, кроме меня и скульптуры. Она была виновницей всех бед, всех несчастий… короче говоря, так просто было свалить все на скульптуру. Подойдя поближе, я плюнула на нее. Мне хотелось залепить ей затрещину, но она была слишком высока; я стала искать трость, палку, какой-нибудь твердый предмет, чтобы разбить ее, но под рукой не было ничего подходящего, а потом уж я поняла, что сделала бы глупость.

15

Бенце вошел в мастерскую чисто умытый, выбритый, лицо его сияло неискренней радостью.

— Я рад, что тебя застала моя телеграмма.

— Телеграмма меня не застала. Я случайно вернулась домой.

— Не застала? Случайно? Но… Да все равно. Главное, что ты дома. — Он смущенно потер руки и внезапно прибавил: — Я купил виллу на Балатоне. Можем сегодня осмотреть ее, если ты свободна.

Я вытаращила глаза, для меня покупка виллы была полной неожиданностью, я могла предположить что угодно, но только не это.

Точно Бенце сделал это мне назло, чтобы смутить меня. Вилла возле Балатона! Какое дело мне теперь до нее? Но Бенце прекрасно знал, что мне все же есть до нее дело, и он нарочно оглушил меня своей новостью.

— Я собираюсь разойтись с тобой, — сказала я резко, грубо и злобно; только потом я поняла, что слова мои прозвучали грубо и злобно в ответ на его желание порадовать меня приятным известием.

— Не дури. У тебя не в порядке нервы.

— Ты идиот, я и не думаю дурить. Мне опротивели твои красивые позы, твоя физиономия под Ван-Гога, и вообще… Оставь меня в покое, не то я все разнесу здесь. Как ты посмел, как ты посмел лепить с меня статую, сделать какую-то мясистую корову и выставить ее на всеобщее обозрение? Ты не боишься, что я разоблачусь донага перед всеми из желания доказать, что я не такая? Я… — ведь слово это вертится у тебя на языке, — я не жена твоя, а потаскуха, вот уже десятый год потаскуха, и долго еще буду ею, если ты не перестанешь выставлять мое глиняное изображение на продажу всяким слюнтяям и скотам… И у тебя хватает наглости заикаться о вилле на Балатоне?..

Бенце, побледнев, вскочил с места и пролепетал:

— Ты говоришь серьезно?

— Вполне серьезно…

— Моя скульптура — раньше ты умалчивала об этом… корова?

— Толстобрюхая корова! А ты как считал? Дерьмо ты этакое, разве это я?

Схватив молоток, Бенце подбежал к скульптуре и стал отчаянно колотить по ней. Он остановился запыхавшись, когда она была уже изрядно покалечена.

Тяжело дыша и обливаясь потом, он испуганно смотрел на меня, а я не знала, что и думать.

Но потом взяла себя в руки и в ответ на истерический взрыв Бенце (начала-то я, а он лишь продолжал) попыталась говорить с ним сдержанно и разумно. Ведь я же начала, а он продолжал! Мне все время мерещилось, что на меня, затиснутую в угол, сыплются его удары и затрещины, но в какой-то момент я вдруг почувствовала к нему даже некоторое уважение.

16

— Кричать и я умею, — сказал Бенце.

— Хватит того, что один из нас кричит — вот как я.

— А может быть, никому не надо кричать? Это самое лучшее.

— Хорошо. Пора нам навести в доме порядок…

Я чуть не сказала «в нашем доме», но осеклась; сегодня это мой дом, а завтра он станет домом его новой жены; ведь Бенце совершенно необходима импозантная жена, и он, безусловно, выберет самую красивую из женщин своего окружения. И тут же я отметила, что меня занимает мысль, кто будет женой Бенце, кто станет моей преемницей.

— Кто же станет моей преемницей? — ни с того ни с сего напустилась я на него.

— Может, поговорим спокойно? — примирительно спросил он.

— Ну что же! Давай заключим договор или джентльменское соглашение, что мы не будем терять самообладания, ломать скульптуру, клохтать, — я кудахтала, как глупая наседка, — и из чувства взаимного уважения, которое должно было выработаться у нас за десять лет, наведем порядок в наших делах… Между прочим, я не была у отца. И домой вернулась случайно. Я проводила время с моим любовником.

— А, с тем милым молодым человеком, — протянул задумчиво Бенце.

— Да.

— Разумеется. Впрочем, я отправил твоему отцу очень тактичную телеграмму, из которой следовало: если ты у него, — прекрасно, а нет тебя, — тоже не беда. Я человек тактичный, ты же знаешь.

— Да.

— Вот и хорошо. Ты спрашивала, милая, кто станет твоей преемницей… Никто…

— Ты уйдешь в монастырь?

— Ни я, ни ты, никто из нас не уйдет в монастырь. Я хочу тебя удержать, — сказал он, потирая лоб, и затем повторил: — Хочу тебя удержать любой ценой.

Я и так это знала. Лучшую, чем я, жену Бенце не найти. Может, она будет добрее, красивее, но тогда и глупей меня. К тому же ко мне он уже привык.

— Все равно я удержу тебя, смогу удержать, потому что ты трусиха, — продолжал он. — Ты создана только блистать в обществе или быть вечной студенткой. Я заметил тебя в бассейне и занялся твоим выдвижением. Ты выдвиженка… Злись, но не забывай о нашем договоре. Без исступленных криков, без сцен… Я давно усвоил, — бубнил он, — что всякому мужчине нужна жена. Такая или этакая. А раз уж я прилепился к тебе, то с тобой и останусь. Ты огорчила меня, раскритиковав скульптуру… Разрешаю тебе — уезжай куда-нибудь, даже надолго. Не возражаю, если ты возьмешь себе отпуск на месяц, на два. Ты же видишь, как неприятно мне говорить об этом, а для тебя унизительно, что «я разрешаю тебе», ведь ты могла бы сделать это по собственному почину в любое время… К чему сцены? «Я развожусь»! Ты будешь еще благодарна мне за такое решение, — заключил он, пожимая плечами.

Я слушала его со смешанным чувством. И в конце концов сказала, что он рассуждает как эгоист.

— Я не люблю тебя, — заявила я. — И предпочла бы жить своей жизнью, а не служить для тебя декорацией.

— Да, но в данной ситуации я способен рассуждать только как эгоист, — возразил Бенце. — Если я отступлю хоть на пядь, то непоправимо погублю все. И попаду в нелепое положение; чтобы выдать тебя замуж, мне надо будет обменять эту квартиру или купить для тебя другую. Жертва невелика, и, захоти я развестись с тобой, я так бы и сделал. Но я не согласен на развод, а так рано или поздно ты непременно ко мне вернешься… Тебе же лучше со мной. К тому же начать жизнь сначала ты все равно не сможешь.

— Почему не смогу?

— Потому что не сможешь. Ты не такой человек.

— А какой?

— Ты инертная, неподвижная, как моя статуя, которую ты презираешь. Можешь злиться на нее сколько душе угодно. Только сейчас я понял, что зря искалечил ее. Я изобразил тебя гораздо достоверней, чем это казалось посторонним зрителям. Такой человек, как ты, не может начать жизнь сначала.

— Ты издеваешься надо мной?

— И ты издевалась надо мной. У нас одинаковый дар. Из меня уже ничего не получится, какой я есть, такой есть, — а ты привыкла обливать меня презрением, — но из тебя тоже ничего не получится… Что будет, если мы разойдемся? Ты ведь тоже своего рода художник, не нашедший собственного жанра, и займешься бесплодными поисками «чего-то» неосуществимого. Ты так же не способна выразить себя, как и я. Нет, я не расстанусь с тобой! Хочешь, осмотрим сегодня вместе виллу на Балатоне. Если нет, я поеду туда один на машине. Можешь уехать, куда тебе вздумается, я не потребую с тебя отчета. Если же ты останешься дома, осенью мы отправимся путешествовать по Италии… А теперь, так как мне мерзок весь этот торг, я прекращаю разговор, мне нечего больше прибавить.

Безнадежно махнув рукой, Бенце оставил меня одну. Я лишь пожала плечами; чем я могла ему ответить? Только пощечиной, но драться я не люблю. О чем с ним спорить? Он же ясно сказал мне «нет». Я достала бутылку, которую только что убрала Аннушка, и залпом выпила целую кружку джина.

Растерянная, размагниченная, я, закурив сигарету, уставилась в окно, но тут дверь открылась и показался Бенце.

— Прости меня, — начал он.

— Да что ты! Брось! К чему это?

— Все едино… Я был груб с тобой. Мы еще продолжим наш разговор. Предлагаю тебе: поедем посмотрим виллу.

— И не собираюсь. Оставь меня в покое.

— Если у нас не сходятся взгляды по некоторым вопросам, это еще не дает нам права враждебно относиться друг к другу.

— Да, конечно.

— Давай будем вести себя так, будто ничего не случилось.

— Ладно. Давай… Я жду телефонного звонка.

— Прекрасно. И в зависимости от твоего телефонного разговора мы поедем или не поедем смотреть виллу. Долго еще ждать? Я запасусь терпением.

— Ты настолько уверен в успехе?

— Нет. Я настолько вежлив.

— Хорошо. Кто из нас двоих теперь лжет? Ты или я?

— Наверно, ты. Я не лгу, а искренне говорю: ты нужна, необходима мне, я никуда тебя не отпущу… И постараюсь быть добрей, удачливей, если смогу… Все едино… Я вполне искренен. И я всячески постараюсь… а ты будешь делать все, что тебе заблагорассудится, — сказал он, почесывая бороду.

— Не знаю, сколько еще придется мне ждать. Думаю, часов до четырех, пяти, возможно, до трех… Не знаю.

— Сейчас еще нет двенадцати. Давай позавтракаем, и, если хочешь, выпей вина. Я пока что сделаю с тебя несколько набросков. Видишь, я разбил скульптуру, потому что она тебе не понравилась. И вылеплю новую. Можно перенести телефон в мастерскую, если тебя это больше устраивает.

— Идет. Но как ты посмел назвать меня трусихой? После всего?!

— Конечно, это была храбрость с моей стороны. Величайшая храбрость. Признаюсь в своей слабости… тебя я не отпущу… любой ценой не отпущу. Признаюсь. Разве это трусость?

— Ладно, — сказала я, и мы прошли в мастерскую.

Я уже не ждала телефонного звонка. Аппарат перенесла в мастерскую, но не верила, что Пишта позвонит. Перестала надеяться. Скинув платье, я стала в позу, указанную Бенце. Он рисовал один эскиз за другим, в сущности, это было ему не нужно, просто он держал меня, чтобы иметь возможность поговорить. И он говорил на всякие нейтральные темы. Прошло, наверно, около часа, а может, меньше, когда в дверь постучала Аннушка.

— Ой, простите… вы изволите работать. Простите, тогда попозже, в другой раз…

— А что такое, Аннушка?

— Ой, ничего. Я только хотела спросить: могу я позвать сюда Дежё? Потому что… словом, мы решили пожениться. Вот и все, что я собиралась сказать. И он хотел поблагодарить вас. Ну и вообще…

Бенце даже не взглянул на нее, он рисовал. В доме было заведено не беспокоить его во время работы, и он привык ни на кого не обращать внимания, тем более на Аннушку.

— Мы поздравляем вас, Аннушка, — сказала я. — Если хотите, можете позвать сюда Дежё. Правда, я сейчас голая, но я позирую, а мою статую Дежё и так уже видел. Меня это ни капли не смутит… Если и вас не смущает, то зовите его сюда.

Бенце выругался, послал Аннушку к черту, но мне даже не сделал замечания.

— Пусть она катится куда-нибудь подальше, — проворчал он. — Чтоб ее Дежё пусто было. Провалиться бы им обоим…

— Не сердись, — сказала я ему сладким, щебечущим голоском. — ты ведешь себя неприлично. Аннушка выходит замуж. Ее жених здесь… Почему бы нам не принять его? Конечно…

Зазвонил телефон. Аннушка хотела снять трубку, но я опередила ее.

— Алло… Пишта? Добрый день.

Это был он.

— Можем мы сейчас встретиться? — спросил Пишта.

— Конечно… Где?.. Хорошо. Я буду там через полчаса.

Бросив трубку, я побежала в мою комнату, где стоял Дежё, дожидаясь, пока мы его примем… Я закричала:

— Пошел вон, Дежё. Мне надо одеться… — и начала одеваться. Потом я окликнула Аннушку: — Аннушка, милая, вызовите такси, немедленно. Сейчас мне надо ехать, но как-нибудь потом я договорюсь с вами, когда мы пригласим вас на ужин… А сейчас у меня нет ни секунды… Бенце, дорогой, я оставляю тебе машину. Я поеду на такси, и если задержусь, то можешь без меня осмотреть виллу.

Не теряя времени, я одевалась. Бенце сказал, чтобы я взяла машину, он будет меня ждать и сегодня все равно не выберется на Балатон.

— Нет, нет… Нет, дорогой. Возможно, я не вернусь… так скоро. Ведь ты дал мне такое право.

Каждое мое слово было точно удар ножом в его сердце. Этого я и добивалась. Раньше он оскорбил меня своим высокомерием, теперь я оскорбляла его.

Закончив свой туалет, я вышла к нему. В окно я видела, что такси уже стоит перед домом.

— Ну вот, Бенце. Ты вел себя необычайно благоразумно. Не знаю, что будет дальше… Потом узнаю. Но ты проявил порядочность, спасибо за это. Ты откровенно признался, что эгоист и нуждаешься во мне чисто эгоистически, но, в сущности, это мне льстит. Вот и все, пока я не могу придумать ничего умней.

17

Пишта уже ждал меня. Он выбрал для встречи людное тесное кафе. Я влетела туда и у всех на глазах поцеловала его в губы, отчего он страшно сконфузился, а я, не садясь за столик, сказала, что мы немедленно пойдем куда-нибудь в другое место.

Люди вокруг смеялись. Пишта был какой-то скованный и немного сердитый. Пока он расплачивался со старшим официантом, я выпила коньяку. Для того чтобы объясниться с Пиштой, мне необходимо было выпить. В трезвом виде не очень-то решишься на подобное объяснение.

Мы вышли на улицу, и я остановила такси. Пишта пробовал возражать, но я не обратила на это внимания, села в машину, вообще вела себя как последняя дура. Пусть принимает меня такой, какая я есть, думала я. Мы поехали в Обуду и зашли там в какой-то ресторанчик, где было так же много народа, как всюду, но это уже не имело значения. Я заказала уйму всяких закусок.

Когда официант ушел, Пишта сказал:

— Эва, это нелепо. Не паясничай.

— Да ну! Я хочу тебе нравиться.

— Для этого тебе ничего не надо делать. У тебя взвинчены нервы, ты какая-то ошалелая. Понимаю, дома у тебя неприятности. Что поделаешь! Но усугублять их глупо. Забудь обо всем.

— Ладно, уже забыла. Я поцеловала тебя, потому что люблю, и привезла сюда, чтобы мы посидели вместе, потому что люблю тебя. Вот почему я мчалась к тебе, вот почему я поцелую тебя еще, если ты разрешишь.

— Ну хорошо, — засмеялся он.

— Как хотелось бы мне приготовить для тебя фаршированный перец, — сказала я, перелистывая меню. — Чтобы он зарумянился в большой кастрюле. Сделать к нему томатный соус и, главное, положить туда побольше черного перца. Вкусно получится?

— Очень вкусно.

— И еще многое мне бы хотелось. Но сначала я расскажу… — Подошел официант, я послала его за бутылкой вина и потом закончила фразу: — Сначала расскажу, о чем я договорилась с моим мужем.

— Ни о чем. Я и так по тебе вижу.

— Совсем ни о чем или кое о чем, уж как мы на это посмотрим.

И тут я объявила Пиште, что Бенце не согласен на развод, вот в чем суть дела. Он пожал плечами.

— Что же из этого следует?

— Не знаю. Я не разбираюсь в законах о браке, И, кроме того, меня ничуть не волнует проблема супружества. В сущности, жаль, что…

Он так странно взглянул на меня, что я осеклась и замолчала.

— Эва, меня мало интересует, что сказал твой муж, — заговорил немного погодя Пишта. — Главное, что скажешь мне ты.

— А что я могу сказать?

— Подожди, я думаю, было так: твой муж сказал, что не даст развода, и, очевидно, сказал еще… да, я думаю, сказал еще: он, мол, не возражает, если ты на время уйдешь ко мне.

— Да, что-то в этом роде. Ты очень умный. Откуда ты все знаешь?

— Нетрудно догадаться, Эва, дорогая, я люблю тебя. Ты красивая, тонкая, умная женщина, желанная для меня, в общем все… Да разве мог я мечтать о чем-нибудь лучшем? Ты будешь со мной, пока тебе не надоест.

— Не слишком ли ты груб и прямолинеен?

— Если так, боюсь, я буду еще более грубым и прямолинейным.

— Ну и будь, мой милый. Не беда.

— Как не беда? Наоборот, беда. Неужели нам быть любовниками на час? Чтобы ты только приходила ко мне и наша связь скоро прервалась. Ну что ж, мне и такое лестно. В конце концов, редкий мужчина может похвастать тем, что его любовница — столь блестящая женщина.

— Брось, многие вправе этим похвастать. Эка невидаль!

— Отложим разговор до завтра, — примирительно сказал Пишта. — Или до послезавтра. Глупо в таком возбужденном состоянии обсуждать серьезные вопросы.

— Да, глупо, но в таком возбужденном состоянии мы невольно выкладываем правду.

— Ну что же, выкладывай.

Тут к нам опять подошел официант, подал вино, потом мы обсудили, какие блюда заказать, это заняло еще какое-то время.

Мы сидели в саду ресторанчика, и с платана, простершего над нами ветки, на наш столик упала отвратительная гусеница и принялась по нему ползать. Сняв с пальца кольцо, я потрогала им гусеницу, она попыталась пролезть через него, я оттолкнула ее, она снова попыталась.

— Муж сказал мне, — медленно и четко проговорила я, — что я трусиха и с ним все равно не порву. Он уверен в своей победе.

— Ты трусиха? Так он сказал?

— Да.

— И ты с этим…

— Я не смогла ему ничего возразить, — прервала я Пишту. — Посмотри на эту гусеницу. Она противная, мерзкая! Неужели я трусиха?

Я положила гусеницу в рот и стала ее разжевывать. Сначала мне показалось, что тут-то и пришел мне конец. Но ничего подобного. Я проглотила гусеницу и запила ее глотком вина.

Пишта с жалостью смотрел на меня.

— Моя дорогая, зачем ты это сделала? Какая глупость!

— Не уверена. Мне нужно доказать самой себе, что я не трусиха.

— Я никогда в этом не сомневался.

— А в чем? В чем ты сомневался?

Он отпил вино из бокала и ничего не ответил. Я чувствовала, что-то непоправимо сломалось, и эта история с гусеницей только испортила дело. Я стала вялой и слабой, жизнь потеряла смысл, и все мне уже было безразлично. Бенце прав: в чем-то я трусиха.

— Да, я действительно трусиха, — призналась я в то время, как Пишта продолжал молчать. — Я трусиха, потому что мне страшно расстаться с обеспеченной жизнью, машиной, загородной виллой, заграничными путешествиями и всем прочим… Я трусиха. Я не решаюсь взять на себя перед тобой долгосрочные обязательства, что стану для тебя хорошей женой, что буду помогать тебе работать и сама начну трудиться, что рожу ребенка… мне не очень хотелось бы иметь детей, ведь позавчера мне стукнуло тридцать. Поздно уже. Я не решаюсь обещать тебе, что поеду с тобой в госхоз, буду по воскресеньям обедать у агронома и обсуждать с его женой, какие заготовки надо сделать на зиму и как посолить огурцы. Бенце прав: я трусиха. Поэтому я буду твоей любовницей, пока тебе не надоест.

Раздраженно отмахнувшись, Пишта поднялся с места. В это время официант принес очередное блюдо. Пишта расплатился с ним и помог мне встать, подав руку. Мы с ним вышли из ресторанчика. Стояла прекрасная солнечная погода; мы прошлись немного пешком. Я была усталая и злая. Мы довольно долго молчали, потом я сказала, что и вправду в чем-то трусиха, и капельку всплакнула. Но это не тронуло Пишту, хотя он был вполне мил и обращался со мной, как с глупым ребенком.

— Меня это не особенно волнует, — сказал он. — Если человек целыми днями занят по горло, ему некогда терзаться. — Он погладил меня по голове. — Но ты волнуешься, вся ситуация, твое замужество… развод — дело трудное и мерзкое, и приходится говорить об этом. Хорошо, мы поговорим завтра, послезавтра, через неделю или позже, в любое время, когда ты будешь в другом настроении… — Я слушала его и думала, что вряд ли стану теперь встречаться с ним. — А сейчас пойдем в кино.

— Не пойду, — покачала я головой. — Какой смысл!

— Тогда давай посидим на берегу Дуная. Ты ни о чем не думай, только радуйся яркому солнышку, а я расскажу тебе, что успел сделать за сегодняшнее утро.

Пишту я слушала рассеянно. Его слова пробуждали во мне разные мысли.

— Я могу пойти работать на «Чепель», с первого числа, начальником цеха на свой старый завод… а потом…

Не помню, что он говорил о других перспективах. Я уже не слушала его. Я с тревогой прислушивалась к своим ощущениям: его дела меня совершенно не интересовали, я была поглощена собственной тоской.

— Это ужасно, но я безнадежно скверная, — сказала я.

Взглянув на меня с удивлением, он сжал мою руку.

— Милая Эва, вздохни поглубже и перестань копаться в своих переживаниях, как в старых платьях.

— Ладно. Давай лучше сходим в кино.

Он кивнул головой, и мы пошли. Я взяла его под руку. Перед кассой толпилось много народа. Пишта стал в очередь. На прощанье я погладила его по руке. Обернувшись, он посмотрел на меня. Я пробралась сквозь толпу, вышла на улицу и побрела сама не знаю куда. Потом я села в автобус, через несколько остановок вышла и опять поплелась по улице, ничего не замечая вокруг.

По-видимому, я бродила довольно долго; ноги у меня точно свинцом налились, и тогда я поняла, что уже поздно. Я опять села в автобус, сошла где-то возле Сенной площади и там столкнулась с Тибором.

— Ну? Вы совсем пали духом. Теперь самое время обольстить вас, — со смехом изрек он.

— Не возражаю, — сказала я.

18

Я окинула беглым взглядом квартиру Тибора. В ней не было ничего особенного, обычная мастерская одинокого художника; там царил страшный беспорядок. Тибор болтал, но я его не слушала. Он налил в рюмку рома, купленного в валютном магазине, я выпила, хотя и не люблю ром, а затем молча начала раздеваться.

Спустя некоторое время, лежа ничком на диване, я свесила вниз голову и стала водить рукой по рисунку на ковре. Все было ничтожно, бесцельно и бессмысленно.

— Я гадкая, мерзкая трусиха, — твердила я, и мне нравилось, что Тибор встречал смехом каждый мой новый эпитет: он, видимо, радовался, что мне тошно, радовался, что все-таки заполучил меня, хотя и не испытал, очевидно, от этого большого удовольствия. — Теперь уже ничего не изменится, — сказала я, — Я буду просыпаться в одной постели, чтобы перелезть в другую. Тьфу… Но что делать? Жить в однокомнатной квартире и, приготовив ужин, поджидать по вечерам мужа? Который при этом даже не муж… Эх, тогда нужно было поселиться в Шомоде… И обсуждать с агрономшей, хорошо ли несутся ее куры… Как у тебя получаются, моя дорогая, такие замечательные соленые огурчики? Ты, наверное, кладешь в рассол хлебный мякиш? Вот как? Великолепно… И укроп? А кроме укропа, ничего не добавляешь?

— От малосольных огурцов у людей портятся зубы, — сказал Тибор.

Набросив халат, он занимался приготовлением кофе, а я со злорадством думала: вот человек, на которого мне наплевать, а я делюсь с ним своими переживаниями. Смешно.

— Нет, нет… — прошептала я и, выпив рому, который он мне дал, тупо уставилась перед собой. — Я способна только блистать… Я не боюсь враждебных стихий, трудных задач, животных, людей… Я как будто ничего не боюсь. Но я трусиха, мне внушает страх будничная, однообразная жизнь, раннее вставание, работа, езда в битком набитом трамвае, стояние в очередях за свининой по пятницам и вечернее мытье посуды. Нет.

— Все одно к одному, — сказал Тибор.

— Мне, в сущности, следовало бы покончить с жизнью.

— Ну, что ты! Ты самая великолепная женщина из всех, с кем я имел дело.

Я молчала.

Держа чашку кофе в руке, он подсел ко мне и стал снова ласкать меня. Я почти не обращала на него внимания. Разглядывая узоры на ковре, я думала, что теперь уже до самой моей смерти ничего не изменится.

1961

Перевод Н. Подземской.