Тогда она протянула ему четыре монеты и попросила продать их как можно скорей, и не дешевле, чем по двести лей каждую.
Шварц пристально посмотрел на нее. Монеты были старинные, римские, очень красивые и хорошо сохранившиеся. В таких-то вещах и он прекрасно разбирался. Шварц принялся взвешивать их на руке. Если на вес каждая стоит не больше четырех наполеондоров!
— Две сотни лей — это много, — возразил он.
— Я продала четырнадцать монет, из них пять — по двести тридцать, — заявила мадемуазель Лина.
Четырнадцать и четыре — восемнадцать; два раза по восемнадцать — тридцать шесть. Итого: три тысячи шестьсот лей. Неплохие деньги! Не может быть, чтобы все они принадлежали Лине.
— По-видимому, это редкие монеты, — заметил Шварц. — И много их у вас?
Ответить на этот вопрос уверенно мадемуазель Лина не смогла.
— Нет, — пробормотала она, в то время как глаза ее говорили «да».
Покинув ее, Шварц уже представлял себе всю ситуацию совсем в другом свете.
Вне всяких сомнений, монеты принадлежат господину с шоссе. Украл он их или нашел клад — это Шварца не касается. Довольно и того, что за этим скрывается какая-то тайна, которой он должен воспользоваться. А вот мадемуазель Лина зря в это дело суется, ведь она-то может заработать и иным способом.
Много бы дал Шварц, чтобы разыскать того господина и сказать ему: «Чего ради понадеялся ты на эту женщину? Она глупа, ее могут обмануть; она легкомысленна и может тебя выдать; наконец, она может вскружить тебе голову женскими хитростями. Вот я так уж действительно сумею обделать дельце!»
Но кто этот господин? Где его можно найти? Как с ним заговорить?
В конце концов договариваться все-таки придется с нею. Но прежде всего необходимо все обдумать.
В течение нескольких часов, до двух пополудни, Шварц четыре раза уходил и возвращался и передал мадемуазель Лине в общей сложности более трех тысяч лей. По ее глазам он видел, что монет остается еще порядочное количество.
— Мадемуазель Лина, — сказал он, — мы поступаем неосмотрительно. Завтра же весь город будет знать, что у нас много древних монет. Помяните мое слово, их в таком случае станут покупать исключительно на вес, а то еще и примутся выслеживать. Самое умное — подыскать человека, который купил бы все сразу и отправился для перепродажи куда-нибудь подальше. Мы получили бы немного меньше, но зато наверняка.
Мадемуазель Лина, у которой из головы не выходил колодец Брынкованки, согласилась с ним. Она тоже успела продать пятьдесят шесть монет. Вместе с двадцатью тремя, проданными Шварцем, они составили всего-навсего семьдесят девять монет, а в наличии их имелось еще более трехсот.
Но что делать со всеми прочими? Как быть с драгоценностями? Особенно с теми, что остались возле колодца Брынкованки?
— Ты дело говоришь, хорошо бы, чтоб так и было, — пробормотала мадемуазель Лина.
— Много их еще? — спросил Шварц. — На сколько примерно лей?
Лина почувствовала, что ее приперли к стенке. Нужно бы ответить, что монет больше нет, но этого она сделать не могла.
— Не знаю, — наконец ответила она. — Сдается, что-нибудь на сумму около двадцати тысяч.
Шварц пристально посмотрел на нее.
— А не мог бы я сам поговорить с ним? — спросил он вполголоса.
Мадемуазель Лина с хитрой усмешкой кивнула головой.
— Найди покупателя, — помедлив, сказала она. — Сходим втроем, договоримся и заработаем кучу денег.
Тем не менее после ухода Шварца она все же вышла из дома, чтобы продать монеты самой.
Дуцу тоже придерживался мнения, что было бы куда лучше поступить по совету Шварца. Ему, бедняге, надоели и непрерывная беготня, и беспрерывное душевное напряжение.
Да и к чему продолжать всю эту суету? История с кладом имела для него прелесть лишь вначале; как только полученная им сумма перемахнула за две тысячи лей, он потерял счет деньгам, да и не умел считать дальше. Пять тысяч лей были в его представлении тем же, что и две, только с какой-то надбавкой, а десять тысяч — все равно что пять. Но чем больше набиралось денег, тем сильней охватывал его страх: вдруг кто-нибудь его поймает и спросит, откуда у него такое богатство.
Теперь для Дуцу было важней всего как можно скорей выбраться из Бухареста и вернуться к Станке. Казалось, просто не хватит терпения сидеть и ждать, пока придет Шварц.
Уже в сумерках, около восьми часов вечера, он и Лина, оба поуспокоившиеся, заперлись в номере, чтобы подсчитать все, что получили, и выделить из них часть для мадемуазель Лины.
Еще не вполне стемнело, но мадемуазель Лина, которая так мало спала в прошлую ночь и пробегала целый день сегодня, больше всего мечтала отдохнуть. Она сняла корсаж, надела капот и села рядом с Дуцу на диван. Дуцу вынул из большого, купленного Линой бумажника банкноты и начал их пересчитывать. Денег было так много, что у нее разбегались глаза.
Наконец-то ее судьба решалась. Дуцу отложил в одну сторону три бумажки по тысяче лей, в другую шестьдесят восемь по сотне, а пачку по двадцать лей оставил в бумажнике. Уж эти-то ассигнации были настоящие, привычные ему деньги, поэтому-то он и намеревался оставить их себе. К остальным, более крупным банкнотам, Дуцу не питал большого доверия. Затем, взяв одну бумажку в тысячу лей, он протянул ее мадемуазель Лине.
Тысяча лей — сумма крупная, но… всего одна… из такой кучи денег?.. Лина с упреком посмотрела ему в глаза, словно говоря: «И это все?»
Тогда он отдал ей и остальные две тысячи. Этого мадемуазель Лина никак не ожидала. Три тысячи лей за один день — это, пожалуй, даже чересчур. Что говорить, на всю жизнь, конечно, не хватит, но впереди есть еще завтра, не говоря уже о запасе там, у колодца Брынкованки!
— Спасибо!.. — пробормотала она растроганно. — Ты и представить себе не можешь, как велико добро, которое ты для меня делаешь, от скольких бед меня избавляешь!
Лина готова была целовать его грубую руку, но, так как сделать этого все-таки не могла, только схватила ее и крепко сжала. Она прильнула к нему всем телом, как ребенок, обнимая его левой рукой.
Дуцу не прочь был поскорее освободиться от этих объятий. Неприятно, когда тебя вдруг так прижмут, а ты сидишь пень пнем.
«Уж я-то хорошо понимаю, чего тебе от меня надо, — подумал он. — Хочешь обобрать меня до нитки». И, чтобы избавиться от нее добром, сгреб еще около пятнадцати бумажек по сто лей и тоже отдал ей. Пустяковое дело! В конце концов, у него и без того оставалось достаточно.
Мадемуазель Лина разгадала его мысли и растрогалась окончательно.
— Это уж слишком! — воскликнула она, отодвигаясь. И уж совсем было собралась отказаться от них, но все ее существо запротестовало. — Ты мог бы мне их и не давать, — сказала Лина после того, как забрала деньги. — Или дать, когда мы продадим остальное.
— Остальное?
Дуцу призадумался. Неужели придется остаться здесь еще и завтра? Договариваться с ней и Шварцем? Сидеть вместе с этой женщиной под замком и заниматься дележкой?
— Нет, это невозможно!
«На что только не пойдет эта женщина, чтобы одурачить меня и вытянуть побольше!» — подумал он.
Совсем по-другому представлял он себя в ту пору, когда мечтал, что у него появится много денег. А теперь, когда они у него были, он презирал и их, и людей, и самого себя. И презрение это отразилось на его лице, не приученном скрывать правду.
Лина купила, ему кожаный кошель, чтобы он мог держать в нем монеты и драгоценности.
— Знаешь что? — сказал Дуцу, кидая на стол кошель. — Мне бы хотелось сегодня вечером уехать. Верни мне все, что я тебе дал, а я подарю тебе взамен кошель, пусть он будет твой.
Мадемуазель Лина смотрела на него во все глаза и начинала терять душевное равновесие. Отдать назад банкноты, которые она только что получила!..
Нет, это было превыше ее сил! Она прекрасно учитывала стоимость находившихся в кошеле монет и драгоценностей, если поехать с ними в Вену и там продать. Но стоило взглянуть на бумажные ассигнации, и монеты начинали казаться простыми кусочками жести, а драгоценные камни речной галькой. Чувства ее раздвоились.
— Оставь мне хоть что-нибудь на расходы, — сказала она.
— Ладно! — ответил Дуцу и дал ей тысячу четыреста лей. Потом спрятал остальные банкноты в бумажник и поднялся с видом человека, собиравшегося немедленно уйти.
Вот теперь мадемуазель Лина действительно могла бы целовать ему руки. Но она уже не замечала ни банкнот, ни кошеля, а видела лишь отразившееся на его лице презрение. Оскорбленная в своей женской слабости, Лина охотно разорвала бы сейчас все эти бумажки на клочки и швырнула ему в физиономию кошель. Должно быть, у него действительно очень много денег, если он может бросаться целыми тысячами. Совершенно ясно, что никуда он не уедет. Уходит, чтобы от нее избавиться и не делить с ней богатств, оставленных у колодца Брынкованки.
Надо во что бы то ни стало задержать его! Или они пойдут за кладом вместе, или она отправится туда одна и укатит с этим кладом в Вену.
Мгновенно приняв решение, Лина встала, с улыбкой подошла к Дуцу и снова обняла его.
— Вот сегодня вечером ты как раз и не должен уезжать, — сказала она. — Уже поздно, лучше останься. Мне хочется чем-нибудь тебя отблагодарить. Грешно уезжать, не проведя со мной ни часочка, — продолжала она голосом соблазнительницы. — Пусть люди видят нас вместе, теперь меня это не волнует. Да и тебе не все ли равно, ведь никто тебя здесь не знает. Сначала пройдемся по проспекту, а потом пойдем ужинать.
Дуцу колебался.
В конце концов, он такой же человек, как и прочие. Ему стало невыразимо жаль себя при мысли, как много пришлось ему выстрадать, до чего он устал, сколько пережил волнений с тех пор, как нашел этот клад. Верх глупости, имея при себе столько денег, уезжать из Бухареста голодным. Слов нет, повеселиться перед отъездом ему очень хотелось, но только не с ней. Он ее боялся даже сейчас, когда голова у него была ясная.
— Не говори «нет», — продолжала Лина настойчиво, — иначе огорчишь меня на всю жизнь. Я напишу Шварцу, чтобы он меня не искал и что человек, который продавал монеты, уехал. А ты, перед тем как отправиться со мной прогуляться, заплати за комнату и заяви, что уезжаешь совсем. Попозже мы можем прихватить с собой и Шварца. Скажем ему, что ты мой старый приятель, арендатор из Тутовы, господин Кристеску.