абросила.
Отвратительно это было и непереносимо, но что потом делать с девочкой? Куда ее отдать? Как ее воспитывать? Что из нее выйдет?
Направляясь вместе с Трикэ к монастырю, Мара постепенно смягчалась.
Что же еще может случиться после стольких несчастий, ведь мать Аеджидия соизволит содержать Персиду совсем бесплатно, а шесть флоринов останутся для Трикэ? Ведь она так любит девочку, и где просаживаешь сотню, там можно спустить и грош, а там, где нашли приют сто человек, найдется место и для одной бедной девочки.
Мара совсем расчувствовалась, когда вошла в монастырские ворота, но еще более размякшей оказалась мать Аеджидия, когда увидела заплаканные глаза вдовы, с которой рассталась в столь тяжелых обстоятельствах и которую с тех пор побаивалась.
— Я поговорю с матерью-настоятельницей, — проговорила она нерешительно. — У Персиды бывают дикие выходки, но она добрая девочка, очень добрая. Мать-настоятельница ее тоже любит.
«Я поговорю» звучало для Мары как «дело сделано».
— Потом, — продолжала монахиня, — я дам тебе письмо к отцу Гардиану из монастыря в Араде. У отцов-монахов живут и бедные мальчики, которые ходят из монастыря в школу. Если я напишу отцу Гардиану, то они примут и Трикэ.
Мара была счастлива и торопилась не на шутку, а то, не дай бог, монахиня передумает.
Выйдя от матери Аеджидии с письмом, она бросилась искать телегу, чтобы не потерять еще и завтрашнего дня, потому что ей нестерпимо было знать, что крейцеры на мосту собирает Георге.
К полудню она была уже в Араде.
Мара думала, что без всякого промедления побежит к отцу Гардиану; однако, очутившись в Араде, исполнить это показалось ей не так-то просто, и она призадумалась.
Она представила себе Трикэ примерным учеником, увидела, как он окончил школу, потом представила его большим человеком, имеющим свой дом, свой стол, свой смысл в жизни. А она все оставалась прежней, неизменной Марой.
— Нет! Нет! — сказала она себе. — Я не оттолкну от себя ребенка, ведь он у меня единственный.
И в Араде есть кожевники, да еще и получше, чем Бочьоакэ из Липовы. Она направилась с Трикэ к Стеве Клаичу, богатому сербу, у которого зимой работало двенадцать, а летом восемь подмастерьев и который был известен на ярмарках в Араде своими прекрасно расшитыми кожухами.
Итак, Трикэ было суждено стать кожевником, наподобие Бочьоакэ, старосты кожевников в Липове, только побогаче, поскольку Мара никогда не забывала копить деньги.
Глава IVВЕСНА
Человек видит глазами, слышит ушами, но подумав и поразмыслив, сообразит в конце концов, каков ты есть на самом деле, как бы ни старался ты казаться не тем, кто ты есть.
Так вот, напрасно жаловалась Мара, что осталась вдовой с двумя детьми, горемычными сиротами.
Дети, не беднее, чем при отце, росли, как растет ракита на песчаной отмели, а мать все молодела, будто помогали ей собранные на мосту крейцеры.
Что ни говори, но Мара, какой была, такой и осталась, ходила по-прежнему засаленная, растрепанная, как будто по-другому и быть не могло. Зато говорить она стала солиднее, ругаться меньше, топать ногами совсем редко и держаться прямее, чем раньше. Чувствовалось, что она человек с достатком, который издалека видит того, кто этот достаток уважает.
И сложись бы все по-иному, все равно в подлунном мире не избежать ни плохого, ни хорошего. Пока человек варится в своем котле, не очень-то он ломает себе голову о соседе, случись же ему попасть в стеснительное положение, тут же начнет внимательно оглядываться вокруг, нет ли кого поблизости, кто мог бы его выручить.
И все, попавшие в затруднительное положение, нюхом чуяли, что Мара, стоит ей только захотеть, могла бы протянуть им руку, ну там с сотней-другой, кому, чтобы купить пару волов, кому на ремонт дома, или потому, что подошел срок платить аренду за виноградник, или потому, что объявили торги на земельный участок, — всего лишь до осени и под хорошие проценты, вполне понятно.
— Нету у меня, — отказывала Мара. — Откуда мне взять?
На этом можно было бы разговор кончить, но проценты… Пусть и небольшие, а все-таки польза.
— Слушай! — продолжала она. — Кое-что у меня найдется, но не столько, сколько просишь. Но я знаю человека с деньгами. Займи половину у меня, половину у него.
Этим человеком был господин Антон Хубэр, городской эконом в Липове, добрый приятель всех чиновников, друг немецкого пастора и матери Аеджидии.
Хубэр был мясником, но давно уже не знал, что творится в мясном деле. Это была забота его жены и сына Нацла, еще юноши, но благоразумного и трудолюбивого, который вел все хозяйство с помощью двух работников. Сам же Хубэр проводил целые дни или в городском управлении, или в казино, или играя в карты с пастором и господином Любичеком, директором школы из Штайеранта.
Будучи женщиной рассудительной, Мара знала, что никогда не потерпит урона в деньгах, если будет водить дружбу с господином Хубэром. Зарабатывала она при этом, что греха таить, меньше, чем можно было, но от этого голова у нее не болела, потому что все равно ей что-то перепадало за заботы, когда должник являлся рассчитываться, а самое главное потому, что она не боялась, что Хубэр отнимет у нее аренду моста.
По мере того, как росли дети, увеличивались и чулки.
О, господи, как же все растет в этом мире.
Как будто вчера только отдала она Трикэ на четыре года в ученье, и вот он уже подмастерье. Парню пятнадцать лет, он немного расхлябанный, зато высоченный, как гренадер, немного леноват, зато преисполнен других достоинств. Один только грех: неделя минует прежде, чем он соизволит умыться и причесаться: слишком твердо себе усвоил, что делается это только по воскресеньям и королевским праздникам после обеда и то в тех случаях, когда погода не позволяет выкупаться в Муреше.
Бедная Персида приходила в ужас, когда встречалась с братом на пасху или на рождество.
У себя в монастыре она настолько привыкла, чтобы все вокруг, до чего ни коснется взгляд, блестело чистотой, что с ней приключалось что-то вроде болезни, когда она на праздники приходила домой и три дня подряд без передышки занималась уборкой, наводя в доме чистоту от чердака до погреба.
Эта болезнь привязалась к ней потому, что в монастыре она жила не вместе с другими девушками, а с матерью Аеджидией, у которой начиналась мигрень, когда она видела пыль на столе или стул, стоящий не на своем месте.
Пока дочка жила дома, Мара, сама не зная почему, все время ходила с мокрыми глазами.
Уж слишком не похожа на нее была дочка, так что Мара и не знала, что с ней делать. Персида выросла высокая, широкая в плечах, полная, а вместе с тем стройная и тонкая в талии. Круглое, как полная луна, лицо ее было чистым, словно цветы черешни, и белым той белизной, сквозь которую редко-редко проступает чуть заметный румянец.
Нет! надолго это не останется! Мара знала, что красота приходит и уходит и что минует она со вздохом сожаления, и ей бы так хотелось заколдовать свою дочку, чтобы она осталась навек неизменной, а люди при виде ее всегда поражались и восклицали: «Была некогда Мара, а это ее дочь; таких детей, как у нее, ни у кого не было».
И все же она хотела бы скрыть Персиду от людских глаз и часто вздрагивала при мысли, что кто-нибудь умыкнет ее, возьмет ее за руку, уведет ее, заставит забыть мать, сделает своей женой.
Думай не думай, а иначе и быть не может — такой уж смысл жизни в этом мире.
И другие страхи мучили ее, заставляя среди ночи вскакивать с постели и думать: не побежать ли за Муреш, не привести ли дочь домой.
Она наслушалась разных историй о красивых девушках, соблазненных монахинями постригом и проведших всю свою жизнь среди стен, скрывающих разные тайны. А ведь Персида любила мать Аеджидию, Персида чувствовала себя в монастыре как рыба в воде, Персида чувствовала себя несчастной, когда приходила в ее бедный дом.
Несчастная мать!
И как она будет держать в своем доме такую девушку?
Во время всего великого поста перед пасхой Мара наводила в доме порядок, мыла, чистила, белила и перебеливала. Она выскребла весь дом, переменила перед ним ограду, купила сначала стол, потом стулья, после этого разорилась на две новые кровати, приобрела шкаф и даже три иконы. Сердце у нее обливалось кровью, когда она выбрасывала скопленные с таким трудом деньги на все эти безделки, в которых не чувствовала никакой необходимости. Но ее сын стал уже подмастерьем и намеревался отпраздновать пасху вместе с сестрой и матерью, а она, в свою очередь, поджидала детей, которые уже не были горемыками, как некогда, и надеялась, что Персида будет чувствовать хорошо в родном доме.
Бедная мать!
Пока она с волнением готовилась к встрече с детьми, волнение жизни охватило ее дочь.
На углу улицы, напротив монастыря, располагалась мясная лавка Хубэра.
Хубэроайя, женщина маленькая и полноватая, обычно сидела на стуле в глубине лавки, а ее сын, Хубэрнацл, рубил и взвешивал мясо, потом получал деньги и передавал матери, у которой была касса.
Когда поток покупателей редел, Хубэрнацл занимался уборкой, сметал веничком мясные и костные крошки и, если погода была хорошей, выходил на улицу, чтобы лучше рассмотреть, каков он, белый свет.
Хотя Хубэрнацл и был мясником, на вид он выглядел хрупким и был похож скорее на девушку, чем на юношу. Было ему около двадцати одного года, усики едва пробивались, румянец пылал во всю щеку. В чистом фартуке, легко смущающийся, он был похож скорее на пирожника, чем на мясника. Трудно было поверить, что он сможет свернуть шею живому воробью.
Впрочем, так оно и было.
Если он валил быка, ударив его обухом по лбу, и вонзал нож прямо в сердце, то таково было его ремесло. Однако он не был в состоянии произнести дурное слово и расстраивался до слез, если видел свою мать огорченной.
Таким вырастила его Хубэроайя, у которой он был единственным сыном, единственным близким человеком на свете.