Служанка несколько раз входила в дом, чтобы убрать со стола, но каждый раз заставала одну и ту же картину: хозяин с трубкой во рту сидел на одном конце стола, хозяйка на другом.
Хотя Хубэру исполнилось сорок шесть лет и был он человеком деловым, однако вид у него был такой, что его никак нельзя было признать за отца Нацла. Дело не в том, что белокурый, худощавый и краснощекий, он выглядел куда моложе своих лет, а в том, что во всем его облике было что-то легкомысленное, почти озорное. Рот у него был выкроен специально для улыбки, глаза лукаво поблескивали, и многое, что для остальных людей представлялось важным, ему казалось пустяком. И хотя он очень дорожил дружбой со священником, с чиновниками и офицерами, однако частенько позволял себе выпивать и с людьми, не имевшими никакого веса, даже с собственными работниками, чего его сын никогда бы себе не позволил. Это-то и было, пожалуй, главной причиной того, что у Хубэра не было доброго взаимопонимания с супругой, женщиной твердой, немного заносчивой и непреклонной.
Сказать, что они часто ссорились, было нельзя, потому что он, смеялся и отпускал шуточки, когда она пыталась его уколоть. Она, вполне понятно, раздражалась еще больше, и кончалось все это обычно слезами. На этом прекращались всякие разговоры, потому что он подходил к ней, начинал ее ласкать и уговаривать, чтобы она не делала глупостей, поскольку такой жены, как у него, нет ни у кого на свете — и мир сразу же восстанавливался. Редко случалось так, что он, выйдя из себя, бил посуду или колотил жену. Но после этих случаев он всегда умел ее утешить и все уладить миром. Хубэр никогда не выходил из дома, прежде чем не убеждался, что там все в порядке. Потому что не мог спокойно развлекаться, если знал, что придется возвращаться домой раньше времени.
И на этот раз Хубэр смеялся, а жена еще не дошла до слез, хотя ей и очень хотелось разрыдаться.
У нее было сразу два несчастья.
Накануне, в вербное воскресенье, мать Аеджидия собственной персоной остановила ее при выходе из церкви и рассказала, — какой позор! — что Нацл стоял разинув рот перед окнами, глазея на дочку Мары.
Это показалось ей настолько важным, что она не сразу решилась рассказать самому Хубэру, который уделял столько внимания монастырю и особенно матери Аеджидии. Целый день после обеда она просидела в доме одна и все думала, какое сделать сыну внушение.
К ее великому удивлению и страху, который все рос и рос, сын ее не вернулся ни в сумерки, ни вечером, ни ночью, а только на рассвете будущего дня.
Она сидела, ждала его, волновалась, думала и передумывала невесть что и плакала, как плачут матери, когда видят, как их дитя вступает на греховный путь, и не знают, как остановить его и вернуть обратно.
А ее муж, отец мальчика, солидный мужчина, смеялся и только приговаривал, что все правильно, и хорошо, что сын их будет человеком, как все люди.
Разве могла бедная женщина удержаться и не рассказать и о другом несчастье?
И она упорно втолковывала мужу, что смеяться тут вовсе не над чем.
В конце концов он, действительно, перестал смеяться.
Можно понять, что Хубэра не вывести из себя тем, что его сын глазеет в чужие окна. Девицы есть девицы, — как он говорит, — а парни для того и существуют, чтобы за ними бегать. Но эта-то девица — дочь Мары! Ах, и это его не трогает! В конце концов причиной всему безумие молодости. А оно уходит неведомо когда и почему так же, как и приходит. Но что их мальчик, может быть, и не станет никогда рассудительным человеком? Такое ему в голову не приходит.
Мальчик вынужден думать о доме, и поэтому он всегда такой мрачный.
А сам Хубэр чувствует себя спокойно и беззаботно с тех пор, как все заботы о лавке переложил на сына. Но хозяином-то все равно остается он, потому что Нацл считается приказчиком, хотя отец и многое бы отдал за то, чтобы избавиться от всяких забот и сделать сына хозяином мясной лавки.
Однако пока это невозможно.
Поскольку в Липове было всего два мясника, они входили в цех кожевников, которые тоже резали весной ягнят, осенью баранов, а зимой от случая к случаю кололи свиней. А по цеховым правилам никто не мог стать мастером или хозяином, не проходив несколько лет в учениках, не отработав год у хозяина, который давал звание подмастерья или приказчика, и не совершив после этого двухгодичного путешествия.
Что и говорить, будь староста человеком сговорчивым, то дело, особенно для Хубэра, могло бы быть слажено и без всех этих проволочек. Но Бочьоакэ весьма гордился своим званием цехового старосты и ни за что не согласился бы на то, чтобы кожевники оказались ниже мясников, чтобы в угоду какому-то там мяснику были нарушены цеховые правила, которые так свято блюли кожевники. Да и Хубэр был не из тех людей, кто стал бы ломать шапку перед Бочьоакэ.
А парню, действительно, не мешало бы побродить по белу свету, посмотреть, поучиться и стать человеком с собственной головой на плечах. Хотя и Хубэру, а особенно Хубэроайе было бы очень тяжело расстаться с сыном, однако не оставалось ничего, как согласиться на это.
Хубэроайя даже обрадовалась. У них были друзья в Араде, Тимишоаре и в Лугоже; были родственники с ее стороны в Буде и в Познани, а у мужа — в Вене: куда бы ни отправился их сын, всюду для него найдется гостеприимный дом, а может быть, и невеста, соответствующая их состоянию.
На этот раз разговор закончился полюбовно, ибо муж и жена хотели одного и того же.
Нацл же был молодым человеком, а в молодости нет ничего более привлекательного и соблазнительного, как возможность погулять по белу свету, как душа захочет. Только теперь он по-настоящему почувствовал, что значит быть подмастерьем или приказчиком, а потому, не мешкая понапрасну, отправился сразу же после румынской пасхи к Бочьоакэ за разрешением на путешествие, чтобы, положив его в ранец, немедля пуститься в путь.
В четверг после пасхи Бочьоакэ приложил цеховую печать к разрешению. Худой, высокий, он выпрямился перед юношей во весь рост и торжественно произнес:
— Вот, парень, бумага, подтверждающая твои права, и не забывай никогда, что ты должен беречь честь своего цеха. Будь усердным и послушным, честным и достойным доверия. Путешествуя, не теряй времени даром, потому что в наш цех принимают только достойных людей. Да поможет тебе бог!
Так должен был говорить цеховой староста; так говорили ему, когда он получал разрешение на путешествие; так говорил и он всем, кто получал это разрешение из его рук.
Хубэр был этим весьма недоволен: как это какой-то Бочьоакэ смеет говорить подобные слова его Нацлу, сам же Нацл стоял перед Бочьоакэ смиренно, словно хотел поблагодарить за благожелательные советы, в которых он вроде бы действительно нуждается.
Но миновало и это, и на следующий день Нацл отправился в Арад, поглядывая на путников так, словно большой мир, куда он направлялся, принадлежал ему одному.
Был разговор о том, что пока он остановится месяца на два в Араде, здесь неподалеку, чтобы привыкнуть к житью на чужбине.
Денег у Нацла было достаточно. Он и сам кое-что скопил, и отец ему дал, да и мать кое-что тайком вручила. Он бы мог выбрать любую гостиницу и жить по-барски.
Но Нацл был не таков.
Он считался подмастерьем, помощником мясника и был горд, что может поселиться в цеховом доме, где останавливаются только мясники, а не разный сброд — кто откуда.
В доме он встретился еще с тремя подмастерьями: один был немец из Тимишоары, другой — венгр из Дебрецена, третий — словак из Бикиша, а подмастерья из одного цеха, где бы они ни встретились, всегда приятели.
А когда встречаются приятели, они всегда рады посидеть, поговорить, пропустить рюмочку; Нацл же и по натуре и по обличию очень располагал к задушевной беседе.
Новые друзья потягивали вино и разговаривали как люди, пустившиеся посмотреть свет, рассказывали, как живется в родных краях, и старались доказать друг другу, что нигде не живется лучше и приятней, чем «у нас».
Было уже поздно, когда Нацл, который выпил немного, но для него вполне достаточно, подпер голову рукою и задумался, в то время, как его друзья продолжали разговор. Потом глаза его наполнились слезами.
— Эй, что с тобой? — спросил венгр.
— Вам этого не понять, — отвечал расчувствовавшийся Нацл. — Говори вам, не говори, вы все равно не поймете! Я и сам не в силах вам объяснить. Даже знай вы мою матушку, представляй, что она за мать, и тогда бы вы меня не поняли. Когда я уходил, она говорила, что рада этому, а я знаю, что теперь она плачет и будет плакать, не переставая.
Нацл сам всхлипывал, произнося эти слова.
— Это правда, — поддержал растроганный немец, — трудно расставаться с матерью!
— Особенно, если отец такой, как у меня — бессердечный человек! — совершенно невольно вырвалось у Нацла.
— Ничего, все пройдет! — пробормотал словак.
— А что мне говорить, — перебил его венгр, — если я оставил дома зазнобу, такой бутончик, что голова кругом идет, как только ее увидишь.
Нацл поднял голову и посмотрел на венгра. Ему хотелось взять графин и стукнуть его по голове. Зачем нужно еще и об этом напоминать?
— У меня, — медленно заговорил он, — никакой зазнобы нет, но девушки и у нас водятся. Нужно увидеть собственными глазами, чтобы понять, что такое девушка. Понял? У нас тоже девушки есть! — крикнул он и, схватив графин, грохнул его об пол.
Отпрыск Хубэроайи вошел в раж.
Что бы было, если бы ему стало ведомо, что по той же дороге и в тот же самый час прибыла в Арад и Мара со своими детьми.
Разница заключалась только в том, что остановилась она не в доме мясников, а в доме Клаича, где была очень радушно принята.
Голова у Мары была забита мыслями о дочери.
Отдавать Персиду к монахиням она уже не хотела, а дома ее держать не могла. Великое было бы дело, если бы удалось оставить ее в доме Клаича, конечно за небольшую плату.
Милена была невестой семинариста. Персида была девушкой более красивой и куда более умной, чем Милена, а что до приданого, то при необходимости она могла бы иметь и приданое побогаче, чем у Милены.