А кто же лучше протопопа знает, где умер священник и оставил не сына, а дочь, к тому же красивую и с хорошим приданым!
Два года подряд Кодряну проводил каникулы и праздники в Бутень, где читал Апостол, пел на клиросе, чтобы местные жители признали его, а квартиру снимал у попадьи, где чувствовал себя прекрасно.
Это было известно, но человек предполагает, а бог располагает, и что поделаешь, если Кодряну чувствовал себя лучше рядом с Персидой, чем вдали от нее.
Странное дело!
Персида, девица юная, которую только что вывели в свет, смотрела на Кодряну с некоторой робостью и чувствовала себя весьма польщенной, когда он подходил к ней и затевал разговор. Хотя ему было всего двадцать три года, он представлялся ей человеком взрослым, весьма солидным, очень умным и чрезвычайно образованным. Она превозносила его в своем воображении столь высоко, что могла бы даже поцеловать ему руку.
Кодряну видел это и чувствовал себя польщенным. Хотя он вознесся в собственных глазах, к Персиде он приближался с некоторой опаской. Он видел, какая она высокая, видная, красивая и разумная. Он порой даже удивлялся, насколько она верно судит о людях, и не сомневался, что рано или поздно она оценит его совсем по-иному, чем сейчас. Но все-таки его влекло к ней. Три недели подряд, пока шла подготовка к свадьбе, их видели все время вместе, и люди воспринимали их как пару, без которой все дело не смогло бы идти как следует. А теперь, во время свадьбы, благодаря тому, что собралось так много народа, они частенько оказывались одни, поскольку на них никто не обращал внимания, а молодые люди, молодой человек и барышня, никогда не знают, куда они зайдут в своих разговорах, если оставить их одних.
Позднее, около полуночи, когда стало прохладно, они сидели под чистым небом на лавочке в палисаднике перед домом по другую сторону зеленого шатра. Танцы прекратились, танцоры остывали, прогуливаясь по двору, музыканты отдыхали, а в шатре продолжалась веселая и шумная суета.
Персиде хотелось плакать. С тех пор, как спустились сумерки, она все время страдала о Нацле. Кодряну тоже страдал, потому что Персида в своем страданье была несказанно очаровательна. При всем этом Персида никак не могла сдержать себя и все время отыскивала предлоги, чтобы как можно чаще быть наедине с Кодряну: она ощущала какое-то опьянение, от которого все ее существо как бы перевернулось, и ей хотелось, чтобы так это и осталось навсегда.
— Я заметил, — сказал, улыбаясь, Кодряну, — как ты изменилась в лице, как задрожал и прервался твой голос, как ты растерялась, не зная, как поступить и что сказать.
— Господи, — ответила она, — я так испугалась. И как тут не испугаться, когда вдруг как из-под земли является человек, с которым я в жизни ни разу не разговаривала, подходит прямо ко мне и затевает разговор, будто мы знаем друг друга с детства.
Кодряну это показалось совершенно невозможным.
— Я не верю, что вы между собой ни разу не разговаривали.
— Что поделать, если ты не веришь? — ответила Персида, пожимая плечами, и вновь представила, как она стояла перед распахнутым окном и дерзко, словно избалованный ребенок, смотрела на Нацла. Но об этом она никому на свете не могла бы рассказать.
Кодряну взял ее за обе руки и почувствовал: Персида не хочет этого. Руки были будто деревянные, холодные, безжизненные, так что ему захотелось как следует встряхнуть их.
— И несмотря на это, ты сожалеешь, что он ушел, — сказал он. — А когда он был здесь, ты совсем растерялась.
— Зачем мне отрицать? — отозвалась она. — Сама не знаю почему, но мне, действительно, жалко. У меня с ним ничего нет, но мне как-то грустно, потому что он выглядел таким огорченным, а я вроде была тому причиной.
Кодряну почувствовал, что дрожит.
— И ты говоришь так, словно мне до этого нет никакого дела!
— А какое тебе до меня дело?
— Мне больно! — воскликнул вдруг Кодряну с чувством, какого до сих пор не испытывал. Ему захотелось привлечь Персиду к себе, сжать ее в объятиях, взять на руки и унести туда, где ее никто не увидит.
«Мне больно». Эти слова были произнесены так, что любая женщина, даже ребенок, поняли бы их смысл. Персида почувствовала себя страшно неловко. Ее руки начали дрожать. Ей хотелось высвободить их, но она боялась огорчить Кодряну.
— Господи! — произнесла она. — Что мне делать, если я не могу выразить то, что мне хочется, и говорю только глупости. Давай не будем больше говорить про него. У меня ничего с ним нет, и я не хочу знать про него! Говорю тебе — не хочу, поверь мне!
Кодряну растаял и растерялся.
Он вовсе не думал, что все примет такой оборот. Он начал ухаживать в шутку, чтобы провести время, но от шутки к шутке оказался в конце концов в таком запутанном положении, что не знал, как из него выбраться. Он уже сожалел, что взял ее за руку, ему было стыдно за свои собственные слова, но взять их обратно он не мог. В ее словах прозвучало такое искреннее сожаление, что Кодряну почувствовал себя глубоко растроганным и в чем-то виноватым. Не отдавая себе отчета, что делает, он поднял ее руку к губам и поцеловал.
— О господи! — испуганно воскликнула она. — Как вы можете так поступать?
Ей показалось, что звезды посыпались с ясного неба, ее душили рыдания, но встать и покинуть Кодряну она была не в состоянии.
— Это ты виновата! — глухо проговорил он.
Персида, хотя и совсем юная, была женщиной, а потому уловила смысл этих слов.
— Прошу тебя, пойдем, — сказала она тихо и настойчиво. — Пойдем! — повторила она, полная решимости никогда больше не оставаться наедине ни с Кодряну, ни с кем другим.
Вернувшись во двор, Кодряну тоже решил не оставаться наедине с Персидой. Он чувствовал себя так, словно играл с огнем и чуть было не сгорел.
Наедине они больше не оставались, но волей-неволей были все время вместе, постоянно думали друг о друге, чувствовали себя очень близкими и не могли помириться с мыслью, что вскоре, возможно завтра, им придется расстаться.
Персида была всем этим огорчена, особенно когда узнала, что Лена и Мара договорились, что Персида останется до рукоположения Мунтяну, а потом на две недели с молодоженами отправится в Сан-Миклуэуш. Дома же, в Радне, делать ей было совершенно нечего.
Итак, она осталась, уехала в Сан-Миклуэуш, вернулась и снова стала жить в доме Клаича.
Ничего более худшего Мара придумать не могла, потому что таким образом молодая девушка, оказавшись в доме молодоженов, слишком часто оставалась одна и слишком много думала.
А потом явился Кодряну навестить своего друга, и Персида никуда не могла от него деться.
Нужно сказать правду, что она уже не превозносила его столь высоко в своих мыслях, как раньше, но все равно он для нее оставался превыше других. Она чувствовала, что может сделать с ним все, что угодно, она знала, что он очень чувствителен, и ни за что не смогла бы ни сказать, ни сделать что-то такое, что рассердило бы его, она бы очень страдала, если бы его огорчила.
О боже, разве мог он остаться совершенно равнодушным к Персиде, видя ее такой разумной, такой хозяйственной, с таким покладистым характером, и чувствуя, как она жаждет полностью подчиниться его воле?
В его голове не могла даже зародиться мысль, что он может не посчитаться с волей родителей и особенно с волей деда, протопопа. У него не могло появиться никаких колебаний (и Персида тоже знала это) в отношении того, что осенью он должен будет жениться, получить сан священника и стать самостоятельным человеком. Ну, а до того? Почему бы не испытать удовольствия, какие только сейчас и можно получить, а потом они на всю жизнь станут запретны! Что их потом ему сможет возместить? А она что потеряет?
Ничего! Так думала и Персида. И хотя дело это было несомненным, Персида сомневалась день ото дня все больше и больше в том, что Кодряну осенью женится, о чем ей было хорошо известно. Она судила не умом, а сердцем, и ей казалось невозможным, чтобы Кодряну попрал это сердце.
Другие же, кто судил умом, тоже придерживались такого мнения, потому что люди судят так, как видят их собственные глаза. Общественное мнение не питало никаких сомнений, что Кодряну не станет зятем попадьи из Бутень, и Мара каждый вечер строила планы, непрерывно торговалась сама с собою и соображала, как выйти из положения с наименьшими потерями.
Но разве могло случиться так, чтобы никакой слух не достиг деда-протопопа?
Окончились экзамены, миновали две недели каникул, а юноша все не возвращался домой. Именно теперь, когда нужно было торопиться, как торопятся другие, которые знают, что такое промедление, именно теперь Кодряну и мешкал.
Дед-протопоп был низенький, сухонький, с вьющейся, совершенно белой бородкой, быстрый, решительный и чрезвычайно подвижный для своего возраста. Он не знал, что такое терпение. Всю свою жизнь он торопился и только сейчас стал спокойно посиживать в своем кресле и почесывать время от времени за ухом. Ему так хотелось отправиться в Арад и привезти оттуда внука, как он это делал не раз, но он никак не мог решить, как лучше поступить. Ему было тяжело, очень тяжело, уже сколько раз он приходил к какому-то решению и приподнимался в кресле, и тут же вновь откидывался на спинку.
«Как все случится, пусть так и будет! — думал он. — Всего мне знать не дано и как будет лучше, не знаю!»
Ему бы хотелось взглянуть на девицу и убедиться, что за ней, действительно, как говорят люди, дают хорошее приданое.
Но нет! Как случится, так и будет!
Так оно и вышло.
Парень вернулся в конце концов домой, и все пошло, как и раньше, словно ничего и не было. Однако в Бутень он не торопился и ни поп, ни протопоп его не подгоняли. Он вроде бы хотел поехать, но прошли три недели, а он никуда не ехал. Наконец на четвертую неделю он отправился, но не в Бутень, а к своему деду, а потом в Арад.
«Что тут сделаешь!» — повторял про себя протопоп, человек старый и немощный.
Однако поп, который был куда моложе и отважней, вспылил и хотел было броситься за сыном вслед, но его удержала попадья, которая была матерью парня и дочерью протопопа.