Сказав это, Персида повернулась, чтобы уйти.
Мара ухватилась обеими руками за прилавок и так тряхнула его, что виноград посыпался на землю.
— Стой! — крикнула она. — Проклятый немец.
— Я не могу остаться: ты же сама видишь, что весь базар на нас смотрит.
— Одну я тебя не оставлю! — проговорила Мара и принялась приводить в порядок кучи винограда на прилавке.
И все же Мара не могла уйти вместе с дочерью. Было бы совершенно невероятно, если бы она ушла раньше, чем разойдется весь базар: все знали, что здесь ее место и здесь она находит то, что ищет.
Чуть-чуть подальше располагались палатки кожевников.
— Иди к Трикэ и скажи ему, чтобы он проводил тебя.
— За сколько отдашь эту кучу винограда? — спросила хозяйка, кося глазом на Персиду, которая направилась к палаткам кожевников.
— За десять крейцеров, — ответила Мара.
— А за восемь отдашь?
— Давай деньги и забирай!
Маре было некогда торговаться. Еще тогда, на мосту, она почувствовала, что сыну Хубэра приглянулась ее дочь; еще на свадьбе сердце ее сжималось от предчувствия чего-то недоброго; а теперь ей хотелось выть от боли и несчастья, что она не может выговориться и излить всю свою горечь.
Поздно вечером, когда Мара вернулась домой и осталась наедине с Персидой, она принялась в раздражении ходить из угла в угол, пока дочь развешивала в шкафу платья.
— Лучше умереть! — воскликнула она, останавливаясь перед Персидой.
Персида вздрогнула, словно очнувшись ото сна.
Она уехала, так и не узнав, что же делает Нацл. Сердце у нее разрывалось, мысли в голове путались, всю дорогу от Арада до Радны она была в каком-то полузабытьи, а теперь, оказавшись дома, не прочь была бы вернуться обратно и вообще не знала, чего ей нужно.
— Не думай плохо, мама, — заговорила она. — Не от чего быть дурным мыслям. Ничего не случилось, а если и была какая-то малость, то в этом я сама виновата.
— Неправда! — отвечала Мара. — Я хорошо знаю его отца. Он со мной водит компанию, чтобы делить доходы, а случись беда, он меня одну оставит. А ты дурочка, и он вскружил тебе голову.
— Нет, — отвечала Персида. — Будь это так, мне было бы тяжело, но мне сейчас тяжелее, потому что из-за меня он лишился разума. Я его ничем не утешила. А что у нас с ним?
Мара готова была разразиться бранью, но бранить было некого. Да, девушка была права: как он мог не потерять головы, если она была такой красивой, такой рассудительной и разумной?
— Завтра утром, — решила Мара, — ты отправишься к матери-экономке. Так нужно. Она тебя любит и много добра для тебя сделала.
— Да, мама.
— И ты ее слушайся.
— Да, мама.
— Я, — продолжала Мара, расчувствовавшись, — женщина простая и не знаю, как поступить, на какой путь тебя направить. Я сделала все, что могла по своему разумению. А теперь мой черед смотреть тебе в рот. У меня тоже есть свои расчеты, но ты-то не меня ублаготворить хочешь, а печешься о своем счастье, а оно для меня превыше всего.
— Не говори так, мама! — пробормотала растроганная Персида.
Ей хотелось броситься к матери, целовать ей руки, обнять и покрыть поцелуями щеки, но ни к чему подобному она не была приучена.
Ей хотелось поведать матери все свои мысли, все, что таилось на сердце, но она робела.
Эта женщина была ее матерью, но как будто только сейчас Персида сподобилась понять, что она вовсе не чужая ей и не только из чувства долга, но из самой чистой любви она, Персида, находится в ее воле.
— Я не могу сделать то, чего ты не хочешь! Даже если буду знать, что умру, все равно не смогу! — глаза у Персиды наполнились слезами.
— Не плачь, — проговорила Мара, ласково кладя руку на плечи дочери, — не плачь, не толкай меня на грех… Да будь он…
— Нет! Нет! — закричала Персида, хватая руку матери и целуя ее. — Не говори таких слов, ведь и он человек, и у него разрывается сердце, ведь и у него есть мать, которая тоже может произнести эти слова.
Персида закрыла глаза и несколько минут собиралась с мыслями.
— Однажды, — заговорила она, успокоившись, — порыв ветра захлопнул окно в келье матери Аеджидии и разбил стекло. Я подбежала к окну и увидела его, он стоял и удивленно смотрел на меня. Я тоже посмотрела на него, потому что никогда его не видала. Сначала мне хотелось рассмеяться, а потом заплакать от досады. Мать Аеджидия тоже подошла к окну и, увидев его, быстро оттолкнула меня в сторону. Теперь-то я знаю, почему она так сделала, а тогда я кроме хлопот по хозяйству ничего не знала. А когда мать Аеджидия вышла, я распахнула назло ему окно, которое выходило прямо на мясную лавку, и встала перед ним, чтобы увидеть его и чтобы он меня увидел. А он, мама, махнул рукой, чтобы я закрыла окно. Ты понимаешь, что он не виноват?
— И ты не виновата! — пробормотала Мара. — Слишком ты несмышленая девчонка, чтобы понимать, что делаешь.
— Непонимание, — возразила Персида, — тоже вина, если от него страдают другие. Когда я увидела, что он разумнее меня, мне стало за себя стыдно. И я вопреки своему сердцу решила не подходить больше к окну. Но на пасху, когда пришел Трикэ, чтобы проводить меня домой, меня вновь взяла досада и я назло ему пошла не прямой дорогой, а перешла улицу перед самой лавкой, чтобы он увидел меня.
Мара рассмеялась. Все напрасно. Персида все такая же, как и в детстве; ей есть на кого быть похожей.
— На другой день после их пасхи, — продолжала Персида, — мы с Трикэ пошли собирать фиалки. Хотели идти на Шоймош, но я все перерешила и повела Трикэ на Липову, думая, не встретится ли нам где-нибудь Нацл. Мы его и встретили, как ты сама знаешь, на мосту, когда возвращались домой.
Мара начала беспокоиться.
— А как это вы договорились, — спросила она, — чтобы он тоже поехал в Арад?
— Мы не договаривались. Я даже не знала, что он в Араде, и он не подозревал, что я переехала туда. Он заметил тебя, когда мы со свадебным поездом возвращались из церкви, и решил, что я должна быть вместе с тобой, и пришел, как ты знаешь, незваным на свадьбу.
— Значит, все случайно! Бывает иногда и так, поначалу не заметишь, а потом спохватишься: дело-то оказалось нешуточным.
— Когда он увидел, что ты недовольна, он стиснул зубы и уехал из Арада.
— Бедный мальчик!
— Я про него почти забыла, как вдруг явился Трикэ и говорит мне, что он вернулся. Ты знаешь, он приехал не для того, чтобы повидаться со мной. Это я не могла удержаться и в воскресенье, когда был такой ясный день, пошла с Анкой погулять, потому что хотела увидеть его…
Мара встревожилась еще больше. Бедная девочка: какая напасть свалилась на ее голову.
— Откуда ты знала, где его можно найти? — спросила она.
— Откуда я знала? — переспросила Персида. — Ничего я не знала, я пошла просто так, наудачу, в Рощу и увидела, что он там гуляет совсем один. Он меня не видел. Я бы могла пройти незаметно вперед, но меня так и потянуло к нему, чтобы поговорить. Ты видишь, что я сама виновата!
— Не виновата! — отрезала Мара. — А как иначе? Выдался хороший денек, случилось так, что ты его повстречала; так все шло само собой, и ты ничего не могла поделать.
Персида отрицательно качнула головой.
— Нет! Это я сама всего хотела, — упорствовала она, — уж это я знаю лучше всех. Ты его видела, каким он был в родительском доме: румяный, с подстриженными усиками, гладко причесанный, так что пробор издалека сияет, и всегда в белоснежном фартуке. А теперь он весь зарос, волосы всклокочены, борода небритая, лицо опухшее, на голове помятая шляпа, а сюртук поношенный и засаленный, как будто он ночи проводит в пивной, а спит не раздеваясь.
— Бедный мальчик! — проговорила растроганная Мара.
— В понедельник, — продолжала рассказывать Персида, — он четыре раза прошел мимо дома Клаича, во вторник — то же самое, и в среду, и в четверг — тоже. Я хотела не обращать на это внимания, но сегодня, когда все вы ушли на рынок, я не могла совладать с собой и вышла на улицу, чтобы встретить его. Я не могла больше, мама: мне так было его жалко и меня мучила совесть!
— Бедное его сердце! — вздохнула Мара.
— Как он там остался? — в отчаянии продолжала Персида. — Что он теперь делает? Что он будет делать завтра? Как он будет жить дальше? Да будет проклят тот несчастный час, когда я встала на его пути, чтобы испортить ему всю жизнь!
— Нет, девочка моя, — заговорила, успокоившись, Мара, — так все и происходит в этом мире: идешь ты по неведомому и удивляешься, куда же ты попала; застигнет тебя что-нибудь врасплох, и только диву даешься, как же это могло случиться. У каждого человека своя доля, и ни в добре, ни во зле не избежать ее. Что тебе написано на роду, то и случится. Божьей воли никто изменить не может.
Персида подняла голову, облегченно вздохнула и повеселевшими глазами взглянула на мать.
— Не нужно думать о нем, — продолжала Мара. — Не терзай свою душу из-за него. Как быть должно, так оно и будет. У тебя своя судьба, у него своя. Господь бог захотел, чтобы ты была такая, какая есть. И если господь не создал тебя для него, то это его несчастье, а не твое!
— А если я создана для него, мама? — воскликнула Персида.
— Нет! Нет! — решительно замотала головой Мара. — Этого быть не может! Господь бог знает, — продолжала он растроганно, — сколько я думала о вас, сколько я ради вас трудилась, сколько сердца вкладывала я в заботы, и он не может наказать меня так жестоко. Если я увижу тебя мертвой, исчезнет вся радость моей жизни, но и тогда я скажу, что это мне испытание от бога, но и меня, и других матерей, таких же, как я, ждет в конце концов утешение. Но никто еще в нашем роду не смешивал крови! — воскликнула она со слезами на глазах. — Жалко мне его и мать его жалко, но дорога мне только ты одна, а потому это невозможно!
Говоря все это, Мара обнимала дочь, целовала ей глаза, лоб и волосы на макушке, как это делала в давно минувшие времена, когда Персида была маленьким ребенком.
— Прости меня, мама, мама моя дорогая, драгоценная и добрая, — твердила Персида, захлебываясь рыданиями, — и скажи, что же мне делать?