Георге, прямой и неподвижный, сидел на стуле, ухмыляясь в усы и поглядывая то на Кодряну, то на попадью.
— Если на то пошло, — заговорил он наконец, — можешь меня покинуть. Ничего не поделаешь: за ними право первенства. Я тебя оставляю здесь.
Так и поселился Кодряну, как и раньше, у попадьи. Так и должно было случиться.
Нет ничего хуже плаксивой женщины. Если ты к ней с добром, она размякает и начинает плакать, если же ей резать правду-матку в лицо, то не приведи господь. К такой не знаешь, как подойти, как с ней обходиться, да и сам, раскиснув от слез, теряешь себя.
Кодряну было стыдно от стараний попадьи сделать все так, чтобы ему понравилось, и от детской радости, которая светилась в заплаканных глазах Марии, а на следующий день ему самому хотелось расплакаться перед церковью, полной народу, глядевшему на него с доброжелательными улыбками.
Господи, каким счастливым мог бы он быть, не будь той ночи после свадьбы. И однако…
Здесь, в церкви, битком набитой людьми, перед алтарем, которому он должен был посвятить свою жизнь, стройная фигура Персиды поднималась надо всеми, а ее большие и чистые глаза смотрели на него отовсюду. В этих глазах светилось такое спокойствие и ясность, такое откровенное доброжелательство, что под их взглядом должна была утихнуть морская буря и смириться таинственная стихия огня. Так как же он, беспомощный человек, мог избежать власти этих глаз?!
После херувимской, когда священник вышел со святыми дарами, Кодряну, умиленный больше, чем всегда, склонил голову к земле и стоял, закрыв глаза и погрузившись в глубь самого себя.
Он чувствовал острее, чем когда бы то ни было, что не может совершить ничего, если того не захочет Персида, и несказанная жалость охватила его, когда он подумал о Марии, такой хрупкой и свежей, такой нежной и обидчивой.
«Нет! — решил он про себя, — ты ни с чем не связан, ибо сам ни в чем не волен!»
Было подлостью приезжать сюда, когда знаешь, что связан и развязать ничего не можешь. Если бы Персида узнала, что в Бутень он поехал не по своей воле, а у него самого не хватило мужества все решить иначе, она стала бы его презирать, как негодяя.
И все-таки Мария была здесь, а Персида далеко, а он не имел никакой возможности немедленно уехать из Бутень, как ему этого хотелось, и поэтому сердце его обливалось кровью, когда он замечал, как дрожит Мария, стоя рядом с ним, как каждое мгновенье глаза ее наполняются слезами и блестят от нежности.
«Человек я или нет?!» — сказал он сам себе в понедельник утром.
Нужно поехать в Арад.
Нет, не в Арад!
Через горы, разделяющие долину Криша от долины Муреша, нет проезжей дороги, но люди ходят по протоптанным тропам, и он на доброй лошади может часа за четыре проделать путь через Кисиндию и Вэсоайю на Коноп, в долину Муреша, откуда до Шоймоша всего лишь добрый час пути.
А лошадь он найдет в Бутень.
Если он человек, то нужно сделать так: поехать к отцу Исайе, с ним к Маре, а с Марой в Арад. Так разом все и решить.
Когда Пэвэлуц выехал, до сумерек оставалось часа три. Но день был ясный, и луна, хоть и на ущербе, поднялась в небе и стала клониться к закату только после полуночи, а лошадь была выносливой и рысистой; настоящий человек Пэвэлуц — задумал и сделал.
Вдохновляемый этой мыслью, Кодряну, подбадривая лошадь, скакал среди перелесков, тронутых первыми заморозками, тут зеленых — дубовых, там желтых — липовых, а потом — красных, как бычья кровь, а когда стемнело, то та же луна, при лучах которой по берегу Муреша гулял Нацл, освещала и его путь.
Длинный, извилистый и трудный путь.
Нет ничего более неприятного, чем ехать в одиночестве верхом на быстрой лошади среди полного безлюдья: незаметно начинаешь переворачивать все, что таится в душе, и в конце концов уже не понимаешь, на самом ли деле все это происходило с тобой или снилось тебе во сне. Усталый от дороги и одиночества, Кодряну перестал понимать, куда и зачем он едет, и все ему стало представляться сказкой. Он столько раз слышал рассказы о колдуньях, по воле которых волшебные кони летели по воздуху, унося человека за его судьбой, что ему стало казаться, будто он летит, а не скачет.
Охваченный этим чувством, он ощущал себя таким легким, что ему даже стало плохо, когда он услышал собачий лай в Шоймоше.
В себя он пришел только возле дома отца Исайи. И тут вдруг понял, что напрасно совершил весь этот долгий путь, потому что сам он ничуть не изменился и ему не хватает решимости постучать в ворота, и был рад, что вокруг темно и никто его не видит.
«Нет! — решил он про себя. — Все это я могу сделать и без отца Исайи».
Поехать в Арад без Мары он бы не решился, но вот поговорить с ней без отца Исайи было вполне возможно. Не было никакой необходимости во все это посвящать и отца Исайю.
Кодряну поехал дальше, в Радну, чтобы переночевать там на постоялом дворе неподалеку от монастыря, а рано утром отправиться к Маре.
На постоялом дворе, где его никто не знал, он мог без опаски поручить лошадь работнику и попросить что-нибудь поесть, потому что был зверски голоден.
— Ты Мару знаешь? — спросил он служанку, накрывавшую на стол.
— Как не знать! Рядом живет, через четыре дома.
— Не знаешь, дома ли она?
— Позавчера вернулась с дочкой из Арада, — ответила служанка.
Кодряну почувствовал, как сердце у него сжалось и подкосились ноги.
Это была полная неожиданность: Персида здесь! Зачем она приехала? Почему она не осталась дома, а отправилась в монастырь? Что случилось?
Он был голоден, но встал из-за стола так и не съев ни кусочка. Он устал с дороги, но отправился бродить по берегу Муреша.
С той минуты, как он узнал, что Персида находится совсем рядом, он испытывал что-то вроде лихорадки и, расхаживая торопливыми шагами по берегу реки, ощущал то приятное чувство, какое испытывал вблизи нее. Ах, какая женщина!.. Какая фигура! Какая обворожительная улыбка, как она мило сердится, как легко срываются с ее губ слова, какая у нее глубокая душа! И вместе с тем только сейчас он вспомнил, что ни разу не поговорил с ней откровенно. Мало-помалу им овладевала мысль о том, что всю жизнь он проведет возле нее, — а иначе и быть не может, — и ему хотелось повторять ей это бесконечное число раз. Но было во всем ее облике что-то такое, что заставляло сдерживаться и говорить только то, что приятно ей. Она понимала все заранее и отвечала без всяких слов. Таким образом, Кодряну не сомневался, что и Персида хочет того же, что и он, и все же он не был в состоянии сказать ей об этом без всяких околичностей: ему был необходим посредник, который помог бы ему завести такой разговор.
У него были отец и мать, дед и бабка, родственники и приятели, все его любили, но сейчас он чувствовал себя таким одиноким и покинутым, что стоял испуганно на дороге, словно цыпленок, отставший от клуши: он сам оборвал все связи, отстранился от всех родных и никто не мог прийти ему на помощь.
Утром он вскочил, едва только забрезжило. Он знал, что Мара уходит очень рано, и хотел застать ее дома, но несмотря на это, мешкал, словно в глубине души желал опоздать.
Так оно и случилось: калитка была уже заперта.
С тяжелым сердцем он отправился к мосту, где, как он знал, можно было найти Мару. Но и там ее не было. Он увидел ее в сотне шагов ниже моста, там, где баржи грузились дровами, но не подошел к ней. Зачем? Будет гораздо лучше, легче и проще поговорить сначала с Персидой.
Кодряну заплатил человеку, стоявшему у моста, положенные крейцеры и перешел на другой берег. Но тут ему пришло в голову вернуться назад в Бутень.
Было чуть больше восьми часов. Как можно в такое неподходящее время звонить у ворот монастыря? А решиться на разговор с Персидой и того невозможней.
Но Кодряну стиснул зубы и позвонил.
— Что вам угодно? — спросила старая монахиня, высокая и худая, приоткрывая ворота.
— Не мог бы я, прошу прощения за беспокойство, поговорить с барышней Персидой Бырзовану? — спросил он.
— Сейчас это невозможно, сударь, — отвечала монахиня. — К тому же я не знаю, кем вы будете.
Он вынул из своего бумажника визитную карточку и протянул ей.
— Передайте, пожалуйста, барышне, — добавил он, — что я прошу ответить, возможна ли и когда возможно увидеться с ней.
Монахиня предложила ему присесть на скамью и подождать, а сама заперла ворота.
Персида была на кухне.
Когда она пришла в монастырь, у нее и в мыслях не было оставаться здесь. Но при виде матери Аеджидии, которая заготовляла на зиму компоты, нельзя было не надеть фартука и не помочь ей. Когда же вечером зашла речь о возвращении домой, Персиде не захотелось возвращаться: так хорошо ей было в Монастыре, где она выросла, где все словно бы улыбалось ей и придавало уверенности в себе.
Персида всегда любила мать Аеджидию, только не отдавала себе в этом отчета, а вот теперь ей хотелось сесть у ее ног и целовать ей руки. Все было не так, как раньше, и весь монастырь словно озарялся светом, когда они встречались взглядами.
«Истинное чудо!» — так шептала про себя мать Аеджидия. Укротилась детская необузданность и дикий нрав; ее девочка была сдержанной, послушной и ласковой, не женщина, а просто сокровище. Поэтому она не могла обращаться с Персидой так, как бывало раньше, Персида же чувствовала, как возвышается она в собственных мыслях, видя, что с ней обходятся словно с сестрой или подругой.
В субботу вечером обе они не спали до полуночи в говорили обо всем, кроме одного. А зачем говорить еще и об этом? Персида знала образ мыслей матери Аеджидии и сама здесь, среди монастырских стен, под взглядом монахини, не могла мыслить иначе. Само собой было понятно, что нет ничего превыше желания родителей, особенно если они, как Мара, живут только ради своих детей. И все-таки Персида вздрогнула от испуга, когда прочла имя Павла Кодряну.
— Что это такое? — сурово спросила мать Аеджидия, чем напомнила былые времена.
Персида протянула ей визитную карточку: