— Он окончил духовную семинарию, я познакомилась с ним в Араде.
— А ты знаешь…
— Я должна увидеться с ним, — прервала монахиню Персида, — а то мама будет недовольна.
Щеки монахини покраснели. На ее голову как будто обрушилась крыша. Страстная мысль! Еще одна потерянная душа! Самая любимая из ее воспитанниц тоже уходит, чтобы провести жизнь среди человеческого греха… Однако со смиренной ласковостью она разрешила:
— Иди, дочь моя! Если это желание твоей матери, то ты должна повидаться с ним сейчас же.
Персида развязала фартук, поцеловала руку матери Аеджидии и удалилась. Держа фартук в левой руке, чтобы повесить его на место, она направилась в зал ожидания.
Персида шла нерешительно — все это было так неожиданно и ей хотелось оттянуть время и подумать.
«Нет! — решила она про себя и подняла голову. — Погляжу, что ему надо».
У двери в зал ожидания она остановилась и вновь задумалась.
— Прошу тебя, оставь нас одних, — попросила она, оборачиваясь к монахине, которая сопровождала ее и обязана была находиться в зале, когда Персида будет разговаривать с молодым человеком.
Монахиня смиренно потупилась.
— Этого я не могу! — ответила она. — Ты же прекрасно знаешь, что этого я не могу сделать, не приняв греха на душу, а за этим последует и наказание, и это ты тоже знаешь.
Персида схватила ее за руку и посмотрела пристально в глаза.
— Прошу тебя, перенеси наказание, за это господь бог простит тебе другие грехи. Очень прошу, — повторила Персида, — ведь мы не сможем поговорить откровенно, если не будем одни!
Монахиня еще более смиренно склонила голову и сделала знак, что удаляется.
Кодряну вздрогнул и вскочил на ноги, когда Персида бодро переступила порог.
— Ты очень удивилась? — спросил он, шагнув к Персиде навстречу.
— Нет, — ответила она, протягивая ему руку. — Увидев твою карточку, я тут же решила, что ты был у моей мамы и она послала тебя сюда.
— Я ее не видел, — пробормотал он. — Правда, я ее искал, но не нашел ни дома, ни на мосту. Но вчера вечером я узнал, что ты здесь, и вот — пришел.
— Так! — проговорила Персида явно облегченно. — Значит, с мамой ты не говорил!
— Еще нет!
Персида пригласила Павла присесть, села и сама. Некоторое время они молчали, чувствуя себя стесненно: он не знал, как начать разговор, она ждала, желая услышать, что ему нужно.
— Я очень удивился, когда узнал, что ты уехала из Арада, — наконец заговорил Павел.
Персида улыбнулась, немного подумала, потом щеки ее порозовели.
Она была готова рассказать ему без утайки, как все произошло, почему она вдруг решила уехать: так нужно было и иначе она поступить не могла. Однако сейчас, оказавшись с Павлом с глазу на глаз, она чувствовала, что не в силах ничего поведать ему — лучше умереть!
Человеческая мысль в одно мгновение одолевает и время, и пространство, и теперь, в этот самый миг, Персида мысленно видела все, что произошло, видела и Нацла, как он, неприкаянный, бродит по белу свету, потеряв человеческий облик, несчастный не по своей вине. Она примирилась с мыслью, что не сможет помочь ему и им обоим остается только вспоминать то, что произошло, и что, в конце концов, было всего лишь безумием юности. И ей стало стыдно от того, что она подумала, будто может посмеяться над ним, раскрыв перед другим мужчиной все, что было ведомо им одним.
— Мне опротивела людская суета и шум, — отвечала она, — я так стосковалась по тишине этого дома.
— И ты, конечно, останешься здесь, — усмехнулся Павел.
Персида немного подумала. Ее душа как бы немного возвысилась.
— Ты смеешься, — произнесла она. — Но не нужно забывать, что я выросла здесь и что я — женщина. Вы, мужчины, отважно устремляетесь в мирской водоворот, но и вас часто охватывает тоска по одиночеству. Что же делать нам, женщинам, которые без чужой помощи не могут пройти по жизни?
Кодряну снова усмехнулся:
— Тебе, чтобы найти опору, стоит только пожелать.
— Знаю, — отпарировала она, тоже иронически улыбаясь. — Я молода, красива, разумна. И не хватает только легкого сердца, чтобы выпорхнуть в мир. Но мне становится страшно, когда я думаю обо всех обязанностях, которые будут возложены на меня. Мне кажется, что, когда я выйду отсюда, я не смогу их все выполнить.
— У всех у нас есть обязанности, — возразил Павел.
— Но редко мы бываем довольны тем, что выполняем их, — прервала его Персида.
— Если б было так, то большинство из нас чувствовало бы себя несчастными.
— Мы и есть несчастные, только не чувствуем этого, потому что человек зависим ото всего. Вообрази, что я не останусь здесь. Не могу же я остаться старой девой. Значит, я должна выйти замуж. Скажем, я нашла мужа превыше всех моих ожиданий. Откуда я могу знать, что когда-нибудь не проявлю слабости к другому человеку? Что же тогда делать? Обязана я или нет признаться супругу?
— Обязана! — со всей решительностью заявил Павел.
— А если еще до свадьбы будет такая слабость? — продолжала она. — Опять я должна рассказать всю правду?
Павел вздрогнул.
— Да! — вновь подтвердил он, но на сей раз не столь убежденно.
— Для того, чтобы обрадовать мужа?
— Не только.
— Тогда, — рассмеявшись, сказала Персида, — умнее будет не выполнить своего долга. Зачем рассказывать, если это его огорчит? Мало-помалу я прихожу к мысли, что мой долг молчать, быть лицемерной и, насилуя себя, в меру возможности выполнять другие обязанности. Отвратительная жизнь!
Павел недоуменно взглянул на нее.
— Хорошо, — произнес он как-то неуверенно, — но ведь ты не сможешь остаться здесь.
— А почему нет?
— Потому что это невозможно.
— А почему невозможно?
— Потому, что если я не ошибаюсь, ты православная.
— Это можно изменить, — уверенно сказала Персида. — Когда речь идет о жизни и смерти, никто не посмотрит на такие пустяки. Все мы люди, в конце концов, и господь бог один для всех.
— А я вот не верю, что ты останешься здесь, — вновь насмешливо заговорил Павел.
— И я не верю, — согласилась Персида. — Но хочу только сказать, что, по крайней мере, сейчас нет для меня более соблазнительной мысли, чем остаться в монастыре, и я была бы очень несчастна, если бы мне пришлось его покинуть. Я чувствую себя здесь очень хорошо, а для житейских волнений мне еще хватит времени.
Кодряну начала бить лихорадка.
— Значит, — глухо проговорил он, — ты решила здесь остаться?
— Нет, — отвечала Персида, — я ничего не решила, и если мама мне скажет сегодня, чтобы я покинула монастырь, я его завтра же покину. Я только отвечаю на вопрос, который насмешливо задал ты. Я действительно была бы несчастлива, доведись мне теперь уйти из монастыря. Через год-два, — никто не знает, что будет человек чувствовать, — может быть, я уйду отсюда с легким сердцем, но сейчас это было бы тяжело!
Кодряну понял ее и, не зная, что сказать, пристально смотрел куда-то в угол.
— А если бы я тебя попросил? — робко заговорил он вполголоса.
Персида встала и, выпрямившись, застыла перед ним, опустив глаза.
— Ты ведь знаешь, что я люблю тебя и не могла бы ответить тебе — нет, — тихо проговорила она. — Но и ты меня любишь, а потому и не будешь заставлять меня делать что-то. Если только позже. Не так ли?
— Да, — согласился Павел, поднимаясь.
— Спасибо! — Персида протянула ему руку.
Он взял ее и поцеловал.
— Ты еще пойдешь к моей маме? — спросила девушка.
— Нет! — решительно ответил Павел.
— Спасибо! — поблагодарила она. — До свиданья.
Павел еще раз поцеловал ей руку. Персида вышла, а через некоторое время появилась старая, высокая и худая монахиня, чтобы отпереть дверь, через которую должен был выйти Кодряну.
Глава XКТО ЧТО МОЖЕТ
Великое событие — осенняя ярмарка в Араде!
В течение нескольких недель все проселочные дороги забиты возами, нагруженными богатствами всех семи волостей, чтобы раскинуть эти богатства по площадям, улицам и окружающим Арад луговинам, куда съезжаются телеги с плодами из долины Криша и Муреша, с деревянными изделиями с гор Абруда, с дарами плодородных полей, где выстраиваются рядами бочки с вином с виноградников и ракией с берегов Муреша, где сбиваются в кучи отары овец, пригнанных из Ардяла, стада свиней из приречных лесов, табуны лошадей, выращенных на горных лугах, и стада скота, собранного прасолами, блуждающими по белу свету.
Какое множество людей, какое смешение лиц, нарядов и наречий! Как будто здесь центр Земли, где встречаются все народы. В сумерки вокруг города горят тысячи костров, возле которых ведут разговоры или веселятся под музыку здесь румыны, там венгры, чуть подальше швабы или сербы, а между ними словаки и даже встречаются болгары.
Но бедных румын здесь больше всего, потому что наступает морозная зима и теплые кожухи, которые никто так не любит, как румыны, поднимаются в цене.
И дело не только в том, что румын желает приобрести кожушок, он любит, чтобы кожух был красиво украшен цветами, вырезанными из сафьяна, и расшит синими нитками из крученого шелка. Не сам кожух, а его украшение — вот что приносит доход кожевнику: если кожух пышно украшен, за него платят щедрой рукой, перебивая друг друга.
Нет для знатока большего удовольствия, чем пройтись по палаткам трансильванских кожевников и перебрать один за другим все разукрашенные кожухи. Что красиво, — то всюду красиво, что и говорить, но таких красивых кожухов, как в Араде, не найти нигде, потому что в других местах редко найдешь человека, который может заплатить за такой кожух.
Трикэ уже давно отработал положенный год, но все еще оставался у Клаича, потому что нелегко ему было расстаться с хозяйским домом и начать свое двухгодичное путешествие. И вовсе не потому, что подмастерья кожевников могли наняться к хозяину только два раза в году: или на святого Георгия, или, чаще всего, на святого Димитрия, когда у кожевников работы невпроворот. Главное, что подмастерье, прежде чем отправиться бродить по свету, должен был показать свое искусство, чтобы хозяин знал, на что он способен и сколько ему можно платить. Поэтому Трикэ договорился с Клаичем, что к осенней ярмарке он сошьет длинный, до самой земли тулуп из белой овчины и украсит его цветами из крученого шелка. Четыре месяца, не разгибая спины, трудился Трикэ над тулупом, зато и получился он таким красивым, что Клаич решил меньше, чем за двести флоринов, его не отдавать и всем хвастал, что это он вывел Трикэ в подмастерья.