А Трикэ, красный от смущения, прятался за свой тулуп, чтобы быть под рукой, если вдруг объявится хозяин, которому нужен подмастерье. Все такой же долговязый, нескладный и вялый ротозей, он был еще более немытым и нечесаным, потому что уже почти год, как сестра уехала из Арада, и он совсем оставил привычку причесываться, когда садился за стол.
Поскольку кожевенный цех в Араде насмерть стоял за правило, что только на третий день ярмарки кожевники из других мест могут раскладывать свой товар для продажи, Бочьоакэ и первый, и второй день держал свои сундуки на запоре и прохаживался между палатками арадских кожевников, приглядываясь, каков товар выставлен ими на продажу.
— Кто сработал этот тулуп? — спросил он, придирчиво рассматривая вышивку.
— Я! — ответил Трикэ, делая шаг вперед.
Бочьоакэ, такой же худой и высокий, осмотрел Трикэ с головы до ног. Ему казалось, что невозможно такими огромными лапами вышить такие аккуратные цветы.
— Хорошо, парень! А когда ты вышел в подмастерья?
— На святого Георгия.
— Хочешь переехать в Липову? Я — Бочьоакэ, староста цеха.
— Знаю, ведь я сам оттуда.
— Откуда же?
— Из Радны.
Бочьоакэ снова посмотрел ему в лицо.
— Уж не брат ли ты Персиды? Сдается мне, что и ты похож на свою мать.
— Похож! — улыбаясь, подтвердил Трикэ.
— А что было у твоей матери с немцем? — спросил староста, меняя разговор.
— С каким немцем?
— С Хубэром. С кем еще?
— Я ничего не знаю! — ответил Трикэ, очень удивленный тем, что мать, тоже приехавшая на ярмарку, ничего ему не сказала.
— Ну-ну! — пробормотал Бочьоакэ. — Он отобрал у нее мост и, думается мне, надул с лесом в Кладове.
— Я не верю, — улыбнулся Трикэ, — что кто-нибудь может обмануть мою мать.
Бочьоакэ опять взглянул на парня. До чего смышленые у него глаза.
— Ну, так пойдешь ко мне? — снова спросил староста.
— Пойду.
— А что просишь?
— Ничего не прошу, — ответил Трикэ. — Разве это мало — работать у вас? Сколько сочтете нужным, столько и заплатите.
Бочьоакэ был польщен.
— Когда придешь?
— Да сразу же после ярмарки.
— Слово — дело! — проговорил Бочьоакэ, пожал парню руку и отправился дальше.
Трикэ весь горел от нетерпения. Ему хотелось увидеться с матерью, узнать, что случилось с Хубэром, и рассказать ей, как он нанялся к Бочьоакэ, тому Бочьоакэ, который не взял его в ученики.
— Вы это слышали! — воскликнула Мара, упирая руки в бока.
Она была так рада, как давно уже не радовалась. Ей было лестно, что Трикэ поступил подмастерьем именно к Бочьоакэ, а кроме этого ей было так нужно, чтобы сын находился под рукой.
С тех пор, как она узнала, что Кодряну женился и получил приход, она решила, что Персида ни за что не останется у монахинь. Но пока еще не было никакого предлога, чтобы взять ее из монастыря. Персида, правда, сама говорила, что не останется там, но все старалась направить так, чтобы там остаться, и Мара не знала, что же придумать, чтобы забрать ее оттуда.
По воскресеньям и на праздники Мара брала ее домой и ходила с ней в церковь в Липову. Но часто случалось так, что Мара отправлялась на ярмарки, и тогда Персида сама брала кого-нибудь из румынских девочек, живших в монастыре, и шла в церковь. Монахиням это не нравилось, потому что они считали, — да это и на самом дело так было, — что монастырская церковь самая красивая, однако Персида любила ходить в свою церковь, и запретить ей это никто не мог. Постепенно вошло в обычай, что Персида ведет с собой в церковь всех румынских девушек, и их процессия выглядела так красиво, что все жители Липовы одобряли дочку Мары.
— Очень даже хорошо! — говорила Мара Трикэ. — По праздникам и воскресеньям ты будешь ходить за Персидой в монастырь и провожать ее в церковь. А потом мы посмотрим, что можно сделать, чтобы совсем забрать ее оттуда.
— Ладно! — живо согласился Трикэ. — А с Хубэром что у тебя?
— Что у меня? — переспросила Мара. — Да что я, дура что ли, чтобы бегать и трудиться, а потом делить с ними доход? Никакой прибыли нет и делить нечего!
— Хорошо, но я слыхал, что Хубэр отнял у тебя мост.
— Не нужен мне больше этот мост! Торчи на нем целый день из-за нескольких крейцеров, когда у меня в другом месте столько дел.
Трикэ показалось, что во всем этом нет ничего хорошего. Он не мог примириться с тем, что мать его больше не хозяйка на мосту, хотя все ее звали «Мостовиной». Еиу пришло в голову самому взять в аренду этот мост, потому что ему чрезвычайно нравились насыпанные кучей крейцеры и совершенно нестерпима была мысль о том, что впредь и он сам будет выкладывать эти крейцеры, когда доведется переходить мост.
— Знаешь, — обратился он к матери, — я подумал, а не лучше ли будет мне жить вместе с вами, по утрам уходить, а вечером приходить.
— Живи, дорогой! — воскликнула растроганная Мара, — хоть раз и мы заживем, как люди, семьею.
— Только не слишком ли дорого это обойдется?
— Об этом ты не думай, — понизила она голос, — все равно эти крейцеры будут наши. Георге арендовал мост в компании со мной.
После ярмарки по дороге из Арада в Радну Трикэ был посвящен и в остальные дела.
Мара жаловалась, что дела ее идут из рук вон плохо. Она готова была поклясться, что прогорела с лесом и осталась бы совсем на бобах, не выручи ее баржи, которые она выгодно продала после того, как с них сгрузили дрова.
— Только я знаю, дорогой, — рассказывала она, вздыхая, — скольких хлопот мне стоило свести концы с концами. Про меня говорят, что у меня куча денег, а потому каждый норовит украсть, всякий тужится меня надуть. А тут еще явился поп Исайя из Шоймоша и стал распространяться, что, дескать, я скупердяйка и сама виновата, что Кодряну не взял за себя Персиду. Дорогая моя девочка! Погоди, найдет она себе другого и еще получше этого Кодряну. А он хотел из меня вытрясти всю душу и отобрать последнюю копейку. Неоткуда мне, дорогой, дать больше, чем я могу дать. Ты сам знаешь, что от вашего отца, да простит его бог, многого не осталось. Но не бойся, до вашего добра я даже не коснулась, а мало-помалу и приумножила его, как могла по бедности, чтобы и у вас что-то было. Есть у вас, есть! И ты имеешь, и Персида тоже. Только поп этот просил не одну рыбу, а все озеро!
Мара говорила, говорила без конца и без устали, так что Трикэ ничего не оставалось, как только слушать ее и всему верить. Но когда речь зашла о Кодряну, он тоже вставил свое слово, потому как знал его лучше матери и сочувствовал ему.
— Ты поверь мне, мама, — прервал ее Трикэ, — что Кодряну ничего не требовал.
— Избави бог! — воскликнула Мара. — Он-то нет, но тут вмешался поп Исайя и все испортил. Может, оно и к лучшему! Не было и нет! Каждому свое счастье! Не пара он нашей Персиде! Такого, как он, Персида дважды на дню стала бы колотить.
Примерно так думал и Трикэ.
Что и говорить, — теперь, спустя год, сестра его стала еще стройнее и тоньше, так что можно было подумать, что от ветра она согнется, как камышинка. Но она ходила прямо, мелким шагом, как мать-экономка, так что земля, казалось, сама стлалась ей под ноги, а во взгляде и в складках ее рта было что-то упрямое, суровое, безжалостное, словно в любой миг она могла крикнуть: нужно!
При всем этом она была очень веселой, и ей бы хотелось собрать всех, всех, всех, чтобы сообщить, что ее брат пришел за ней и что теперь он будет жить в Радне.
— Давай пойдем в нашу церковь, — предложил Трикэ.
Персида немного подумала.
— Нет, — не согласилась она, — давай останемся в Липове, а после церкви пойдем домой.
Что поделаешь, женщина, она и есть женщина! Персида восторженно смотрела на своего высокого и широкоплечего брата, одетого в черную пару и побывавшего у парикмахера, прежде чем явиться к ней. Она поправила ему галстук на шее, одернула сюртук и сдула какие-то пушинки: она хотела пойти с ним в местную церковь, где все ее знали.
А он хотел того, чего желала она.
Но как когда-то, они свернули направо, чтобы пройти мимо мясной лавки.
Какая все-таки разница!
Тогда Персида знала, что Нацл обязательно будет смотреть, как она идет, и потому ощущала какую-то слабость, сейчас же она и не думала, что встретится с ним глазами, и даже не вздрогнула, когда увидела его в дверях лавки, а пристально и безо всякой робости посмотрела на него.
Какая перемена за такой короткий срок! Правда, фартук на нем и теперь был чистый и пробор на гладко причесанной голове белел, как и тогда, но выглядел он заправским мясником: лицо располнело и стало красным, а не румяным, грудь поднималась колесом, рукава на сильных руках были закатаны.
Нацл тоже пристально и безо всякой робости посмотрел на Персиду и ее брата, которому, как видно было, вовсе не хотелось с ним встречаться и он многое бы дал за то, чтобы его сестра не видела Нацла.
Одно только было Персиде не по силам: перейти улицу, чтобы свернуть за угол. Бодро улыбаясь, Персида кивнула головой и прошла дальше вдоль монастырской стены, так что Нацл растерянно посмотрел ей вслед и ответил на приветствие только тогда, когда она прошла мимо.
Все произошло так быстро и неожиданно, и Нацл был настолько растерян, что заметил только то, что раньше у Персиды на лоб и особенно на виски спускались кудри, а теперь она была причесана гладко.
— Когда Нацл вернулся домой? — спросила Персида, когда они отошли от лавки.
— Тебе лучше знать об этом, — недовольно пробурчал Трикэ.
— Почему?
— Ты же здесь уже давно.
— В прошлое воскресенье его еще не было дома. А ты его видел в Араде после моего отъезда?
— Не знаю, — еще более недовольно отвечал брат. — Не припомню. Нет, я не видел его. А тебе какое до него дело?
Персида, улыбаясь, взглянула на брата.
Длинный, как оглобля, ничего не скажешь, но еще подросток, которому через два месяца исполнится только семнадцать лет, ну, что он может понимать?
— Будь умным, Трикэ! Ты ведь знаешь, что с Нацлом у меня ничего нет и быть не может. Именно поэтому я и рада, что никаких глупостей он больше в голове не держит.