— Глупости! — снова воскликнул Бурдя, который терпеть не мог мнений, расходившихся с его собственными, и чувствовал себя несчастным, если ему не удавалось убедить окружающих в том, чему он сам безоговорочно верил.
— Барышня, — продолжал он менторским тоном, — тебе известно, человек состоит из двух существ, из физического и духовного?
— Так я верю.
— Веришь, потому что тебе сказали об этом или ты сама думала о природе вещей?
— Этого я не могу сказать, — робко отвечала Персида, такого вопроса я не задавала себе, но чувствую, что понимай я иначе, я ничего бы не поняла.
— Превосходно! — удовлетворенно воскликнул Бурдя. — С меня довольно, ибо я вижу, что ты размышляешь. Скажи мне теперь, пожалуйста: что должно главенствовать в моей жизни, тело или душа?
— Конечно, душа.
— Но если она слабее тела?
— Ты должен напрягать волю! — смущенно проговорила Персида.
— Многого хотел бы человек, да немногое он может, — усмехнулся Бурдя. — Барышня, — продолжал он поучать, — утром, после хорошего сна, тело полно сил, оно хочет двигаться, работать, есть, переваривать пищу, иметь удовольствия, и тщетно желала бы ты противиться этому, потому что плоть владеет тобой и подчиняет тебя своим стремлениям. Однако к вечеру, когда тело устало, верх начинает брать душа, и ночь — это день для души, которую затмевает солнце. Ночью мы чувствуем себя легче, беззаботнее, словно освобожденные от тяжкого рабства. Ночью нам выпадают мгновения веселья, по ночам бывают у нас самые счастливые часы в нашей жизни. И если мы после бессонной ночи действительно чувствуем себя усталыми, то так оно и лучше, потому что отдыха требует не душа, а мерзкое тело. Разве не так?
Персида была побеждена, но вся ее гордость противилась этому. Если даже Бурдя и прав, Персида ни за что не могла признать его правоты.
— Нет, не так! — упрямо проговорила она.
Бурдя, который не делал большого различия между мужчиной и женщиной, готов был дать Персиде пощечину, но сдержался.
— Барышня, ведь над тобой будут смеяться…
— Не будут, — с улыбкой настаивала Персида, — потому что все не так, как говоришь ты. Когда человек болен или устал, то он слабее и душой и не может владеть своими порывами. Человек должен быть здоровым, уравновешенным и всегда трезвым, если речь идет о возможности исполнять его долг, и самым большим удовлетворением в жизни есть исполнение долга.
— Какого еще долга? — воскликнул Бурдя, теряя терпение. — У человека единственный долг — не быть дураком.
— Как хотите, — настаивала на своем Персида, — но ваши бессонные ночи все равно что запой, который делает нас безразличными к завтрашнему дню и ввергает в распутство.
— Так оно и есть, — подтвердил Бурдя, успокаиваясь. — Ты рассуждаешь, как Хубэр, который всю свою жизнь скулит об обязанностях, которые не выполняет, и все время терзается угрызениями совести. Именно в этом запое и проявляется подлинная сущность человека.
— Это — да! — согласилась Персида. — Я признаю, что ночью можно лучше узнать человека, чем днем, потому что тогда сам собою проявляется его настоящий характер, и доброта его, но и зло.
Персида вдруг задрожала всем телом, вспомнив, что она совсем одна. Она почувствовала, что ничего хорошего нет в том, что она столько времени находится наедине с молодым человеком, которого видит впервые в жизни, и представила, как Марта, девушки, а особенно Брэдяну, будут воображать невесть что, но, несмотря на это, не могла расстаться с ним. Ей еще ни разу не доводилось разговаривать так, как сейчас, еще никто, как Бурдя, не затрагивал ее душу, и она чувствовала, как ее притягивает вся его манера поведения.
— Ночь — это день для соблазнов и греха, — продолжала она. — Я боюсь бессонных ночей. За все свои дни я готова нести полную ответственность, а за ночи я не решусь отвечать!
Они подошли к погребу, где Мара в полном одиночестве клевала носом в ожидании дочери, сидя перед огнем на мешке, набитом сеном.
Еще не было одиннадцати часов, но девушки и Марта уже думали о завтрашнем дне, а потому торопились, а вскоре Персида, Бурдя и Мара остались у огня втроем.
Было несказанное очарование у ночи, проведенной у потухающего костра, у большой кучи раскаленных углей, из которой время от времени вырывался синеватый язык пламени. Под лозами, шагах в десяти от костра, спали сборщики винограда, в селе у подножья холма лаяли собаки, а в полночь запели петухи, выше по склону играла шарманка, порой раздавались ружейные выстрелы, осенний ветер шелестел увядающими листьями, летучие мыши кружили над огнем, и в душе Персиды постепенно зарождалось беспокойство, свойственное юности.
Мара придерживалась того же мнения, что и Бурдя, однако она соглашалась и с дочерью. Конечно, ночь, это она сама могла подтвердить, куда приятнее, ведь ночью она родила своих детей. Но надо благословить и день, ведь днем она мало-помалу сколачивает состояние.
Так они разговаривали, и постепенно Мару сморил сон. Персида вновь осталась наедине с Бурдей. Она уже не могла быть с ним с глазу на глаз. Она поднялась и отошла от огня, давая Бурде понять, что ему пора уходить. Но тому уходить не хотелось, и они принялись медленно ходить перед погребом, разговаривая шепотом.
— Значит, вы встречались даже сегодня вечером?
— Да, случайно.
— Куда же он девался?
— Не знаю. Думаю, пошел на свои виноградник, который находится ниже виноградника Корбу.
— Не понимаю. Как же случилось, что он не проводил тебя?
Персида остановилась. Персиде было не по себе из-за всего, что произошло с Нацлом. В эту минуту она была готова броситься искать его, чтобы утешить.
— О, боже! — проговорила она. — Я его боюсь, он такой взбалмошный.
— Взбалмошный? — повторил как бы для себя Бурдя и задумался. — Конечно, он человек взбалмошный, — продолжал он, поглядывая на Персиду глазами хорька. — Ты действительно думаешь, что встретились вы случайно?
Персида стала нервничать. Было уже за полночь, мать, уставшая от дневных трудов, заснула на мешке с сеном, а этот молодой человек вроде бы не хотел уходить, и она не знала, как избавиться от него.
— У меня даже в мыслях не было, что я смогу его встретить у отца Иоанна! — раздраженно ответила она.
— А он? Ты как думаешь? Он тоже не знал, что вы туда придете?
— Не знаю.
— Не знаешь. А что ты думаешь?
— Думаю, что он узнал, что мы пойдем туда, и пришел, чтобы увидеть меня.
— Прекрасно! — Бурдя иронически усмехнулся. — А ты, если бы узнала, что он тут явится, пошла бы или нет?
— Пошла!
— А говоришь, что боишься его.
Персида гордо вскинула голову. Ей хотелось повернуться к Бурде спиной.
— Ты можешь воображать все, что хочешь, но я боюсь его, потому что он взбалмошный и неуравновешенный. Я и пьяных боюсь, которые сами не ведают, что творят.
— А мне кажется, — с недоброй усмешкой возразил Бурдя, — что боишься ты не его, а собственной слабости.
Персида почувствовала, как вся кровь бросилась ей в голову.
— Нет! — отрезала она. — А что тебе кажется — это меня не касается.
— Отлично! — воскликнул Бурдя с какой-то дьявольской усмешкой. — Завтра вечером я приведу его на виноградник к Корбу. Посмотрим, ты придешь или нет?
— Я приду, словно мне вовсе не известно, что он будет там! — Персида была задета за живое.
— До свидания! — проговорил Бурдя, беря Персиду за руку. — Завтра я получу большое удовольствие! Барышня, человек хочет иметь ту женщину, которую он любит, он хочет ее обнимать, целовать, ласкать: этого требует естество и безумец тот, кто восстает против естества. А этого безумца, Нацла, я вылечу: или ты сдашься, или он тебя бросит. До свидания!
Онемевшая и неподвижная, Персида долго смотрела ему вслед, потом закрыла лицо руками.
Ей казалось, что она пала настолько низко, что больше уже не решится появляться на люди, и ее стала бить лихорадка, когда она вспомнила, что завтра ей во что бы то ни стало придется идти на виноградник к Корбу.
Идти придется обязательно!
А что она может сделать, чтобы не пойти? Что бы это могло с ней случиться? А почему, собственно, она должна бояться?
«Пусть он видит, что я вовсе не такая слабая, — думала Персида. — Пусть забудет все свои мысли обо мне и оставит меня в покое».
И все же…
Дочка Мары была весьма решительна, но она была женщиной и знала, что она любима так, как никогда больше не будет любима, а это совершенно непосильно — быть женщиной и мириться с мыслью, что любящий мужчина возненавидит тебя и полюбит другую…
Перед ее мысленным взором предстал Кодряну. Какая разница! Два человека, а какая разница! Нет! С Нацлом она не сможет поступить так, как поступила с Кодряну.
Луна, следуя своим путем по чистому небу, стала клониться к закату, но теперь, накануне рассвета, ночь уже не казалась такой благостной: стало холодно и порывистый ветер трепал осенние листья.
Персиде хотелось бы побежать, подняться на вершину холма, где Нацл выстрелил из ружья, ей бы хотелось ничего больше не желать, а, закрыв глаза, отдаться на волю другого.
Необычайно длинной, целой жизнью представилась ей эта ночь, и, поднимаясь по узкой тропке на холм, бедная девушка едва могла вспомнить, когда же это было, что она вместе с Мартой ходила на виноградник к отцу Иоанну и что когда-то на этой вершине стоял Нацл.
Не один раз в жизни доводилось Маре засыпать в телеге по дороге в Арад, и не один раз одолевал ее сон за прилавком с фруктами или за столом у моста. Так же сладко, словно в мягкой постели, спала она и сейчас. Однако предрассветная свежесть и порывистый ветер спугнули в конце концов ее сон.
Мара потянулась, сонным взглядом посмотрела вокруг, потом, вспомнив, что дочка ее сидела и разговаривала с незнакомым молодым человеком, вскочила словно львица и бросилась в погреб, где расстелила сено для Персиды.
Персиды не было.
Нет, Мара и помыслить не могла о том, что Персида ушла с незнакомцем.