— Не беспокойся, — отвечал Оанча, — можешь говорить, как покойнику.
— Ты знаешь дочку Мары? — спросил Нацл.
— Как не знать! — удивился Оанча.
Нужно сказать, что в свое время и до него доходили какие-то слухи, но это было давно и он все успел позабыть.
— Ты с ней когда-нибудь говорил? — продолжал Нацл.
— Никогда.
— Это неважно. Я прошу тебя, постарайся встретиться с ней как будто случайно, — ты понимаешь? — чтобы ни она, ни кто другой и не подумали, что это я подослал тебя, и расскажи ей, как все случилось.
Хотя Нацл твердо решил, что в темноте он окончательно уйдет, Оанча ему не верил, потому что Нацл все время отыскивал предлоги, чтобы еще остаться. В конце-то концов, он бы мог бросить все свои уловки, и Оанча не сдержался и спросил напрямую:
— А зачем ей это рассказывать?
— Не спрашивай меня — зачем, потому что я не могу тебе этого сказать, да ты и не поймешь меня. Я совсем не могу разговаривать с ней, но мне было бы очень неприятно, если бы она думала, что я бросился с ножом на родного отца.
Оанча больше ничего не сказал, хотя удержаться от расспросов ему было очень трудно. Так они и сидели молча, в полутемной комнате, каждый думая о своем.
В это время Банди бегал от одного мальчишки к другому, упорно отыскивая следы Нацла.
— Так, значит, сделаешь это для меня? — после долгого молчания спросил Нацл.
— Как же не сделать! — отвечал Оанча.
В этот момент приоткрылась потрескавшаяся дверь и внутрь просунулась голова Банди. Два коричневых глаза уставились прямо на Нацла.
Нацлу стало не по себе, и он вскочил на ноги.
У него был такое ощущение, словно он, вопреки всем желаниям, встретился с глазами отца. Нацл даже сделал шаг назад. Однако приглядевшись внимательнее к мальчишке, которого он никак не мог узнать, Нацл шагнул вперед.
— Что тебе?
— Пойдем со мной! — ответил мальчик.
— Куда?
— Пойдем, там узнаешь.
Это было невероятно, это было невозможно, но Нацл сразу же понял, кто его зовет, куда нужно идти, и уже сам не зная, что он делает, не взглянув даже на Оанчу, двинулся вслед за Банди, как осужденный на смерть.
Долго ему пришлось стоять и волноваться позади Солоницы, зная, кого он ждет, и ожидая напрасно.
События развернулись с такой быстротой, что Персида, обычно предусмотрительная, не смогла даже сообразить, чего же она, в конце концов, хочет, не успела ни составить план, ни собраться с силами. Захваченная одной лишь мыслью, что кругом ложь и все нужно вывести на чистую воду, она не обращала внимания ни на прохожих, которые с недоумением смотрели ей вслед, ни на монахиню, открывавшую ей ворота, которая в страхе отшатнулась, встретившись глазами с Персидой. Мать Аеджидия сидела одна в своей келье.
— Что такое? Что случилось? — испуганно воскликнула она, взглянув в лицо стремительно вошедшей Персиде.
Перед матерью Аеджидией стояла высокая, полная сил, но дрожащая с ног до головы девушка.
Она не знала, что ответить, с чего начать… Она полностью выдала себя и теперь, глядя в глаза монахине, могла говорить одну только правду. За последнее время она часто ощущала, что любит Нацла, но никогда еще это чувство не охватывало ее столь властно и с такой силой, как под испытующим взглядом матери Аеджидии.
Закрыв лицо руками, Персида опустилась на колени перед монахиней.
Растроганная мать Аеджидия склонилась к ней, но вдруг, вздрогнув как от удара, выпрямилась и застыла с каменным лицом.
— Ах, какое страшное несчастье! — с легким стоном произнесла она. — Так вот, оказывается, в чем дело?! И ты, Персида, ты, моя девочка, могла смотреть умиленными глазами на этого человека, лишенного всяких добрых чувств!
— Это неправда! — воскликнула Персида, поднимая глаза на монахиню. — Этого не может быть! Если он поднял руку на своего отца, я покончу с собой, я закопаю себя живьем. Я не верю, матушка! Это слухи, которые разносят завистники и злопыхатели!
— Не обманывай сама себя, моя девочка, — остановила Персиду монахиня. — Хубэр лежит, тяжело раненный в голову, а сам себя ранить он не мог. Как бы там ни было, даже если отец лукавит, все равно это тяжкое наказание божие, когда отец, пусть даже несправедливо, обвиняет своего сына. И ты, мое невинное дитятко, должна отдалиться мыслью от этой семьи, столь тяжко наказанной. Всезнающий господь бог не наказывает невинных, и тяжким должен быть грех, который приходится им искупать. Ты же не дели этого искупления, приближаясь в сердце своем и в мысли своей к ним, кого бог отдалил от себя. Закрой глаза свои, чтобы не видеть, отдались от них мыслью своей, усмири свое сердце!
Персида долгое время сидела совершенно неподвижно, устремив глаза в окно, через которое впервые увидела Нацла.
— Нет, не могу я, не могу! — наконец проговорила она как во сне. — Это проклятие на мою голову, ведь я часто чувствую себя так, словно еще до своего рожденья была приговорена страдать вместе с ним. Матушка! — Тут Персида вскочила и заговорила, захлебываясь словами. — Когда я рассуждаю, то для меня совершенно непереносим этот несдержанный человек, склонный к бесшабашной жизни, и я знаю, что мы не можем сблизиться, не причинив друг другу боли. Но сейчас, когда я знаю, что он страдает, я чувствую, как неодолимая сила влечет меня к нему. Что мне делать, матушка? Как мне вынести это испытание?!
— Иди, дочь моя, — заговорила растроганная монахиня, — и запрись в церкви. Когда тебя охватывают подобные желания, преклони колени перед иконой Пречистой божьей матери, вознесись сердцем и мыслью к господу богу и молись, молись, ибо ничто не противостоит силе молитвы, исходящей из чистого сердца! Другого спасения тебе нет!
Мало-помалу Персида успокоилась, и светлое спокойствие разлилось по ее лицу.
— Бедная моя мама! — вновь заговорила она. — Многое она вынесла — и часто я думала, что только здесь, за монастырскими стенами, я смогу найти душевный покой.
Слезы навернулись на глаза матери Аеджидии, она шагнула к Персиде, сжала ее голову руками и поцеловала в лоб.
— Пусть это будет твоей последней мыслью о спасении, — произнесла она. — А тогда, когда тебе больше ничего не останется, вспомни, что святая наша церковь принимает в свое лоно всех, кто ищет утешения и прибежища.
Персида несколько раз поцеловала руку монахини и, успокоенная, удалилась.
Уже смеркалось, когда она вступила на мост. Вечер был тихий и теплый. Неторопливые воды Муреша, и те текли как бы нехотя, и только возле понтонов слышался едва ощутимый плеск. Время от времени то здесь, то там над блестящей поверхностью выпрыгивала плотвичка и тут же шлепалась в воду. Летучие мыши, гнездившиеся в Солонице, непрерывно кружили над мостом, на той стороне Муреша пел соловей.
Банди нигде не было видно.
Обеспокоенная Персида остановилась.
Она не допускала мысли, что мальчик не нашел Нацла. Оба они должны были ее ждать за Солоницей.
Персида тяжело перевела дух, казалось, что что-то ее душило и ей не хватало воздуха.
— Это невозможно! — шептала она. — Я буду недостойна дневного света, если брошу его в тот миг, когда все несправедливо винят его… Что он может делать в полном отчаянии? Да! Права мать Аеджидия, лучше мне бежать от него, но этого я не прощу себе, нет, никогда не прощу и всю жизнь буду мучиться совестью.
Словно какая-то тайная сила овладела Персидой, она повернулась и решительным, широким и быстрым шагом направилась к Солонице.
Нацл, которого терзали сомнения, вздрогнул, увидев ее издали, и окаменел, словно бы врос в землю, а оживившийся Банди сделал несколько шагов вперед, указывая на Персиду.
— Что такое, Игнатиус? — спросила она. — Что случилось? Как такое ужасное несчастье свалилось на твою голову?
В этом обращении — Игнатиус, — которого он никогда еще ни от кого не слыхивал, в том тоне, каким Персида произнесла эти слова, во всем ее облике было столько тепла, столько чистосердечия и чистой любви, что Нацл стоял пораженный и смотрел на нее как на сверхъестественное существо.
— Ты не поднимал ножа на своего отца? — воскликнула Персида.
— Нет! — подтвердил Нацл, облегченно вздохнув. — Случайно нож был у меня в руках, но я его отбросил, когда отец шагнул на меня.
— Как же ты его ранил?
— Не знаю! — смущенно отвечал Нацл. — Он хотел ударить меня по лицу, но я оттолкнул его. Как видно, он споткнулся о точило, которое было за спиной, и рассек голову о камень.
Персида прикрыла лицо руками, словно увидела брызнувшую кровь.
— Ах, какое несчастье! — в испуге воскликнула она. Потом, охваченная каким-то порывом, она рванулась к Нацлу, словно хотела выцарапать ему глаза.
— Какая гнусность! — прошептала она. — Что бы случилось, если бы он ударил тебя? Разве не таким чистым стало бы твое лицо после пощечины, пусть даже несправедливой? Ты, наверное, что-то такое сказал и вывел его из себя, а рассердить отца — достаточно большой грех, за который можно вынести и пощечину.
— Я плохо поступил, — без колебаний признался Нацл твердым голосом, — в чем и раскаиваюсь.
Персида растрогалась. Перед нею стоял совсем другой человек, мягкий, ласковый, с самыми благородными побуждениями.
— Какие страдания для меня, для тебя и для твоей бедной матери и какое дьявольское злорадство для всех, кто злобен душой из-за одного лишь опрометчивого мгновения! — ласково попрекала Персида. — Пойди и попроси прощения. Проси, пока не получишь…
— Знаю, что напрасно я буду унижаться, — грустно проговорил Нацл, — но ради любви к матери и к тебе я пойду и на это!
— Он должен смягчиться! — оживилась Персида. — Матушка Аеджидия и отец Плебан убедят его, если уверятся, что ты невиновен.
Нацл долго смотрел на нее, сначала удивленно, потом со снисходительной улыбкой и, наконец, с горечью.
— Бедная твоя душа! — тихо произнес он. — Чистая и добрая, она видит мир под чистым небом, а я, взбудораженный сам собой, вижу в жизни одни только бури и волнения. Ты не растравляй сама себя, — продолжал он громче, — но и меня не испытывай тоже. Возможно, мой отец смягчится или притворится перед людьми, что смягчился. Я в этом сомневаюсь, но все может быть. Но это не даст мне покоя, потому что я в разладе с самим с