обой и каждую минуту должен бояться, что могу выйти из себя и вновь произойдет ужасное несчастье. Мысль, что не можешь жить в мире с собственными родителями, ужасна, но эта мысль угнетает меня, и порой мне кажется, что я сам не свой. Невидимый демон преследует меня и все время напоминает о страданиях, которые моя мать и я переживали и будем переживать из-за него. Я боюсь сам себя, когда думаю о нем, меня бросает в дрожь при виде него, мне хочется бежать, закрыв глаза, когда мы остаемся наедине. Болезнь эта неизлечима, это тяжкое проклятие на мою голову: я сам уже не владею собой. Пусть меня преследует моя судьба, ты же беги от меня и не оглядывайся назад, закрой глаза, чтобы не видеть меня, выброси меня из твоих мыслей. Ты слишком хороша для меня, — в отчаянии воскликнул он, — и твоя чистая душа невольно оскверняется мыслями обо мне! Беги!
Глядя на Нацла широко раскрытыми и умиленными глазами, Персида впивала слова, слетавшие с его уст, и чем громче в них звучало отчаяние, тем светлее становилось ее лицо.
— Нет! — сказала она в конце концов тихо, но твердо. — Я ничего не боюсь, никуда не побегу и тебя не покину, — Персида взяла Нацла за руку, прижалась к нему и другой рукой обняла за шею. — Ах! — вздохнула она, словно попала в иной мир, — как привлекательна мысль, что я вызволю тебя из тьмы, в какую ты попал, сделаю жизнь твою светлой, увижу тебя снова… радостным, каким ты был когда-то. Я тебя вызволю! Посмотри на меня и засмейся, как ты смеялся, когда мы повстречались на мосту. Игнатиус, посмотри на меня! — попросила она, упорно глядя ему в глаза.
Глаза Нацла затуманили слезы. С тихой улыбкой он посмотрел в ее пылающие огнем глаза.
Слегка наклонившись, нежно и робко, он коснулся губами ее виска. После этого поцелуя Нацл кинул взгляд на Банди, который с удивлением смотрел на них, и тихо пошел прочь.
Персида вздрогнула, словно очнувшись после сна.
— Завтра здесь же в это же время, — крикнула она вслед и торопливо побежала домой, сделав мальчику знак следовать за него.
Глава XVХЛОПОТЫ ТРИКЭ
У Марты было трое детей: два мальчика помладше и дочка Султана постарше. Хотя Султане исполнилось уже одиннадцать лет, Марта, которая вышла замуж, когда ей не было еще и пятнадцати, чувствовала себя совсем молодой женщиной и поэтому всегда была нарядной, веселой и даже шаловливой, любила развлечения и выглядела, как говорится, легкомысленной и легковерной.
Но, по правде сказать, если и было что-то в ней легкое, так это потому, что легко было у нее на сердце. Имея такого мужа, как Бочьоакэ, она привыкла жить на всем готовом и никогда не знала, что такое житейские заботы. Она радовалась сегодняшнему дню, с удовольствием предвкушала завтрашний, видела вокруг себя только то, что было ей приятно, все же остальное было делом мужа.
Таким образом, вполне естественно, что для нее, настоящей женщины, неусыпной и постоянной заботой было печься о своем муже. Она стремилась знать все его дела, чтобы ему понравиться, но чаще для того, чтобы предостеречь от неприятностей. Поэтому она лучше чувствовала себя среди мужчин, чем среди женщин. Красивые женщины были вовсе для нее непереносимы: на тех, которые нравились мужчинам, она смотреть не могла, а если о какой-нибудь из них ее мужу доводилось проронить доброе слово, она тут же становилась для Марты смертельным врагом. Маленькая, пухленькая и добродушная, она была львом рыкающим, когда ее супруг обнаруживал расположение к другой женщине.
Потому-то и были тщетны все усилия Бочьоакэ расположить жену в пользу Персиды. Мало того, что Персида ей казалась слишком рассудительной и благоразумной, а в этом смысле и старообразной, Марта никак не могла понять, что же нравится мужчинам в этой девке, как она ее называла, и ей доставляло дьявольское удовольствие, если она могла обнаружить у Персиды какой-либо изъян или сказать о ней что-нибудь недоброе.
А этого было вполне достаточно, чтобы Бочьоакэ не прилагал больше усилий к тому, чтобы выдать замуж дочку Мары. У каждого свои слабости, и Бочьоакэ было лестно, когда он замечал, что его жена нравится другим мужчинам, и в душе он испытывал самодовольство, когда он видел, как его жена не допускает, чтобы к нему приближались другие женщины. Но превыше всего он почитал для себя правило ничем не огорчать жену и потому не был в состоянии сказать доброе слово о человеке, если Марта его не переносила.
Бочьоакэ прекрасно знал, что это великая несправедливость по отношению к Персиде, и потому старался искупить эту несправедливость необычайной добротой к Трикэ, ее брату. Трикэ был его доверенным лицом, его правой рукой, вторым хозяином в доме, каким мог быть только сын или зять. Трикэ действительно заслуживал всякого доверия, был быстр, смышлен, исполнителен, и когда речь заходила о нем, Марта всегда была согласна со своим мужем.
Ничто в этом мире не минует испытующего взгляда женщины, особенно, если она мать и имеет дочку. Дочка — это слепой котенок, который тычется то туда, то сюда, и мать начинает беспокоиться, как бы она не засиделась в девицах, и прикидывать: за кого бы ее выдать замуж. А у Марты дочка подрастала и, глядишь, года через три, через четыре могла пойти и под венец. Марта про себя твердо решила, что лучше, чем Трикэ, Султане мужа не найти. Он как будто нарочно был рожден для ее дочери: веселый, умный и трудолюбивый, добросердечный и послушный, подходящий по возрасту и, вообще, зять — лучше не придумаешь.
Марта настолько себе вбила это в голову, что даже и подумать не желала о том, что сам-то Трикэ этого не чувствует, что он самый немытый, самый лохматый и засаленный среди всех подмастерьев и вполне возможно, что Султэника, девочка весьма аккуратная, когда подрастет и у нее откроются глаза, станет заглядываться на другого молодого человека. Она и сейчас считалась с ним куда меньше, чем с другими подмастерьями, и помыкала им как простым слугой, которому можно приказать все, что угодно.
Но еще меньше, чем Султана, думал сам Трикэ о том, что когда-нибудь в жизни этой девочке доведется морочить ему голову. Он был привязан к ней, потому что она была дочкой Бочьоакэ и его жены, исполнял все ее капризы, но доведись спросить его врасплох, он не сказал бы, черноволосая она или белокурая, или ответил бы невпопад, что она вроде бы брюнетка, но с голубыми глазами, потому что такой была ее мать.
А вот мать Трикэ знал прекрасно. И как же, о господи, было не знать ее, такую добрую хозяйку?! Если в доме нужно было передвинуть шкаф, поднять на чердак корзину или мешок, спустить бочонок в погреб или принести что-нибудь из кладовой, хозяйка звала только его и только его брала с собой, когда ей или днем, или вечером нужно было куда-нибудь сходить. Трикэ вовсе не ощущал, что он настоящий подмастерье и не к лицу ему таскаться повсюду, как хвост, за хозяйкой, ему доставляло удовольствие исполнять все ее прихоти, смотреть ей и в глаза, и в рот, и вступить ей в угоду в ссору даже с родной сестрой. Так оно, действительно, и было, хотя он об этом и не подозревал.
Марта, нужно отдать ей должное, никогда при нем не говорила о Персиде ни хорошего, ни плохого. Но Трикэ было достаточно и этого, чтобы понять, что хозяйка не очень-то высокого мнения о его сестре. А хозяйка его не могла ошибаться. Он и сам чувствовал, что Персида слишком рассудительна, слишком скованная. Но все-таки она была ему сестрой.
Однако после скандала в доме Хубэра Марта не удержалась и выразила недоумение: как это Персида могла проявить слабость к такому человеку, как Нацл.
Щеки у Трикэ зарделись как пион.
— Это неправда, — возразил он. — Она всячески его избегала, а он бегал за ней по пятам.
Этого Марта не знала.
— Когда это было? — спросила она.
Трикэ почувствовал, что не нужно было этого говорить, но не мог и промолчать, коль скоро спрашивала сама хозяйка.
— Давно это было, — нехотя проговорил он, — когда еще мы в Араде жили.
— Ах, вот как! — промолвила Марта, которая только теперь начала понимать, что же произошло прошлой осенью. Как вообще многое может понять умная женщина, стоит ей только начать понимать.
Но все бы было ничего, не окажись замешанным в эту историю и Оанча.
Не было на всем белом свете человека добрее Оанчи, а ради Хубэроайи и ее сына он готов был и в огонь, и в воду.
Один только грех у него и был — не мог он владеть собой. Сидел ли он за работой, шел ли своей дорогой, всюду он разговаривал сам с собой и порой так громко, что люди оборачивались и покачивали головами. По ночам он тоже бормотал во сне. Так как же он мог молчать?!
Нацл в тот вечер, нужно сказать правду, не проговорился, куда и зачем приглашал его Банди. Но Оанча был бы круглым дураком, если бы не сообразил, что только от Персиды мог и явиться Банди. Когда же Нацл возвратился, его словно подменили. И никуда он не отправился, как собирался до этого, а вот мать-экономка и немецкий поп все последующие дни просто из кожи вон лезли, чтобы примирить Хубэра с сыном. Что и говорить, это им не удалось, зато мало-помалу весь город узнал, как все произошло, и Хубэр уже не настаивал на том, чтобы отдать сына под суд. Во всем этом видна была рука Персиды.
С наступлением сумерек Нацл выходил из дому, не говоря, куда направляется, а это и лишало Оанчу покоя: он должен был рассказать, ну, хотя бы только жене, рассказать хоть что-нибудь, и не так — бубня про себя или бормоча во сне, а с чувством, с толком, с расстановкой, как рассказывает человек, которому нужно облегчить душу. Что и говорить, конечно, Нацл отправлялся все туда же, потому что Оанча даже про это не говорил, а жевал слова, словно мочало.
— Сдается мне, — говорил он жене, — но не знаю и даже поверить не могу.
Жена же Оанчи точно знала и непоколебимо верила, что вечерами Нацл отправляется на свидание с Персидой, а уж если женщина знает да еще и верит во что-то, то совсем немного надо, чтобы в это же поверили и ее соседки.
— Так! — воскликнула Марта, когда слухи дошли и до нее, и, — ох, уж эти женщины! — вроде даже обрадовалась, будто застала смиренную Персиду на месте преступления. Конечно, она утверждала, что ничему подобному не верит и возмущалась теми, кто верит в это, однако нашла нужным молвить несколько слов Трикэ, чтобы тот знал и передал матери, о чем все-таки судачат люди.