не шла так споро, как прежде, и словно другая рука продолжала вышивать цветок, начатый еще этим летом.
Занявшись тяжелой работой, Персида мало-помалу утратила свой утонченный и нежный облик. Поднимая ушаты с водой, ставя на огонь чугуны, передвигая столы с одного места на другое, ко всему прилагая руки, Персида возмужала, окрепла и вместе с тем стала как бы узловатой, как дерево, еще молодое, но уже гнутое-перегнутое ветрами. Даже движения ее изменились. Ходить она стала быстрее, размашистей, твердо ставя ногу на землю, когда брала что-нибудь, то захватывала всей рукой и резко поворачивалась на каблуках, когда нужно было изменить направление. Одно осталось от прежней Персиды: она держалась прямо, как гренадер.
Человек, он таков, каким ты его видишь, если смотришь хорошенько.
Видя вокруг себя только простой люд, работников, захаживающих в корчму, она постепенно утратила и душевную нежность. Она уже не вспыхивала, услышав грубое слово, не чувствовала себя оскорбленной, когда при ней раздавалась брань. Она принимала людей такими, какие они есть, и сама говорила быстро, отрывисто, резко, и могла даже дать пощечину и стукнуть изо всех сил, если было необходимо установить тишину и навести порядок в доме.
Если бы она могла посмотреть на себя глазами прежней Персиды, она бы пришла в ужас и воскликнула: «Боже, как низко я пала!» Но на себя она могла смотреть только теперешними глазами и чувствовала себя гораздо лучше, чем раньше, более приспособленной к жизни, более соответствующей всем нуждам и тяготам.
Перемены она замечала только тогда, когда смотрелась в зеркало: щеки, некогда округлые, стали плоскими, розовая кожа пожелтела и натянулась, глаза выпучились. Было видно, что некогда она была красавицей. Да и сейчас еще не стала дурнушкой, но цветок уже отцвел и лепестки стали опадать.
Но Персида не обращала на это внимания: она была здорова, а остальное ее не заботило.
Увлекшись вышиванием, Персида не только не огорчилась, что принуждена ждать Нацла, она даже забыла о нем и только к одиннадцати часам, когда ее, усталую, стал одолевать сон, забеспокоилась, но поздно: сон — великий хозяин, когда он завладевает человеком, — Персида больше не ожидала мужа.
— Шла речь, что ты будешь меня ждать, чтобы поговорить со мной, — заговорил Нацл утром, когда Персида одевалась, чтобы идти в корчму.
— Да, шла речь, — отозвалась она. — Я тебя и ждала. Но уже наступила полночь, а тебя все не было, разумные люди не начинают разговоров среди ночи, когда больше хочется спать, чем разговаривать.
Все это Персида произнесла без всякой тени упрека, и Нацл был неприятно задет тем, что она совсем не расстроена.
— Ну так выкладывай теперь, что у тебя на душе, поскольку, как я вижу, спать ты не собираешься, — вызывающе потребовал Нацл.
Персида на минуту задумалась. Большой спешки не было, и она, вот так, совершая утренний туалет, могла провести полчаса с Нацлом.
— Ну что ж! — согласилась она. — Только поговорим спокойно, как разумные люди.
— Как разумные люди, — повторил Нацл. — Ты-то иначе говорить и не можешь. Что еще прикажешь?
— Не говори со мной так, потому что все равно из себя меня ты не выведешь. Ты знаешь, что я во всем люблю строгий порядок и если я что-то один раз решила, то заставить меня изменить это решение нельзя. В первую очередь есть два дела, о которых мы должны с тобой договориться.
— Первое — это чтобы я не играл в карты, — прервал ее Нацл, приподнимаясь на постели.
— Нет, — отвечала Персида. — Это — третье. Первое — это ты должен подсчитать, на сколько твои друзья выпивают и съедают бесплатно. Я посчитала и получается слишком много.
— Так чего же ты хочешь? Заставить их платить? — Нацл был недоволен.
— Я хочу только, чтобы мы поняли друг друга и подумали, что же делать, чтобы поменьше сидеть с друзьями и начать собирать деньги с должников.
Нацл вылез из постели и тоже стал одеваться.
— В конце концов ты права, — пробурчал он сквозь зубы. — Здесь ты хозяйка, а я вроде пятого колеса у телеги. Но если я и мои друзья доставляем тебе слишком много хлопот, остается одно — избавиться от меня.
Персида улыбнулась.
— Ты так говоришь, и тебе кажется, что это благородно. А по правде сказать, разве тебе не стыдно, когда ты думаешь, что дела в корчме идут и без тебя хорошо и даже лучше, когда без тебя?
— Господь бог не создал меня корчмарем, — отвечал Нацл.
— А я вижу, что создал, ведь ты и есть корчмарь, — возразила Персида. — Нет, Нацл, я не буду избавляться от тебя, просто тебя нужно приструнить. Человек ты трудолюбивый, способный ко всякому делу, добропорядочный, а виновата во всем только я, потому что все взвалила на свои плечи, а тебя предоставила самому себе. Но так это продолжаться не может. Подумай о том, что мы не одни с тобой хозяева нашего имущества: завтра-послезавтра господь бог дарует нам ребенка.
— Избави бог нас от этого, и так я достаточно несчастен в этом мире, — мрачно произнес Нацл.
Персида вздрогнула и испуганно взглянула на него. Потом она тихо опустилась на стул рядом с ним. Вся кровь у нее закипела, взгляд помутился, она чуть не упала в обморок.
Хотя Персида и понимала, что Нацл кем-то настроен, она все-таки не ожидала таких жестоких слов. Удар для нее был слишком разительный, тем более, что она его не ожидала.
— Я знаю, что ты говоришь не от чистого сердца, — проговорила Персида, немного оправившись. — Но мне больно, что подобные слова могут исходить из твоих уст.
Нацл сожалел о сказанном, но ему не хватало мужества, чтобы признаться в этом: он был виноват и чувствовал это, но именно это чувство и заставляло его быть упрямым.
— Нет, от чистого сердца, — строптиво возразил он.
— Лжешь! — закричала Персида, вскакивая на ноги. — Ты так же хорошо знаешь, как и я, что в тот день, когда у нас появится ребенок, нам не нужно будет скрывать от людей то, что мы законные супруги, и наша семейная жизнь станет еще счастливей.
— Будто бы! — фыркнул Нацл. — С тобой счастливой жизни быть не может. Да меня куры засмеют, если я скажу, что женат на тебе. Послушать только — венчание ночью, тайком, чтобы никто не видел! Поповский обман, чтобы оболванить меня, а тебя посадить мне на шею!
У Персиды перехватило дыхание. Казалось, что ей снится дурной сон. Она никак не могла поверить, что слова, которые она слышит, действительно кто-то говорит. Кровь прилила к ее голове.
Кодряну, обвенчавший их после того, как она столь жестоко поступила с ним, казался ей святым.
— А ты не боишься, что бог накажет тебя за эти слова, ведь ты говоришь против человека, которому обязан самым большим благодеянием в жизни! Что бы ты делал, если бы он не помог нам, не сделал так, чтобы я могла уехать с тобой.
— Поехала бы и так, без его заклинаний! Ты прекрасно знала, что тебе нужно, зачем ты привязываешь меня к себе. Кто знает, что было раньше между вами!
Персида не могла сдержать себя. Все существо ее возмутилось. Удар был нанесен по самым святым чувствам. Ей хотелось наброситься на Нацла, плюнуть ему в лицо, выдрать ему волосы на голове, вырвать глаза. Не отдавая себе отчета, что она делает, Персида шагнула к нему, отвесила пощечину и застыла перед ним, неподвижная и стройная.
Нацл растерянно встал.
Он уже не помнил, чтобы кто-нибудь бил его по щекам, а теперь вот ударила по щеке женщина. Нацл не знал, что же делать: ударить ее он был не в силах и простить ей пощечину он тоже не мог.
— Ты совсем рехнулась? А не боишься, что я сверну тебе шею, как цыпленку?!
— На такие слова только так и следует отвечать. Мне бог не простит, если я тебя испугаюсь. Ты можешь меня убить, но не унизить.
Нацл оттолкнул Персиду, желая отдалить ее от себя.
Она снова подошла к нему и еще раз ударила по щеке.
В слепой ярости Нацл запустил левую руку в ее пышные волосы и принялся колотить кулаком по чему попало: по спине, по плечам, по лицу, как бьет человек, который совсем не соображает, что делает. Персида тоже пыталась ударить его или укусить, причем не издавая ни единого звука.
Немного образумившись, Нацл испугался: не изобьет ли он ее до полусмерти, а потому оттолкнул Персиду и выбежал из комнаты, заперев за собою дверь.
Возбужденная Персида, с пылающим лицом и растрепанными волосами, растерявшись на мгновение, бросилась вслед за Нацлом. Она хотела выпрыгнуть в раскрытое окно и взломать дверь, но только догнать его, чтобы показать, что она ни капельки его не боится.
Персида стала трясти дверь, подняв шум на весь дом.
— Приди в себя и не позорь нас перед слугами, — раздался из-за двери голос Нацла.
Персида отпрянула от двери, потом она успокоилась и стала приводить в порядок волосы и платье.
Только теперь до нее дошло, что же произошло на деле, и неведомая до сих пор горечь заполонила ей душу.
Бывает, что стоим мы на жизненном пути, охваченные сомнением, и никак не можем понять: то, что мы сами творим или переживаем, что это — происходит ли это въяве или это бесплодный сон, в котором и живого-то существа нету, а лишь одно воображение нашей души?
Вот так теперь стояла и Персида.
Ей казалось, что она видит ужасный сон и никак не может проснуться.
Мысленно она видела мать Аеджидию и, заглядывая ей в суровое лицо, ощущала, какой она была некогда, и не могла понять сама себя.
То, что Нацл избил ее, это ей казалось вполне естественным, но то, что она сама оказалась в состоянии дать ему пощечину, что она последовала за человеком, который обнажил все ее инстинкты, это в ее голове не укладывалось.
«О, господи, до чего я докатилась», — вздыхала она, закрывая лицо руками.
Нет, нет, совершенно непростительно жить такою жизнью, когда приходится самой унижать себя.
Прошел уже месяц, как она вернулась в Липову, но за это время она еще не видела ни родной матери, ни матери Аеджидии, ни кого-либо из своих старых подруг. Но не из-за того, что ей было бы неприятно смотреть им в глаза, а просто потому, что ей не хотелось их видеть. В ее сердце угасло всякое чувство любви или признательности: она жила только с Нацлом, ради Нацла, совсем потеряв себя в заботах о нем. Ее словно околдовали, и она во всем этом мире не видела ничего, кроме корчмы, пивного зала, грубых слуг, пьяных людей, а посреди всего этого мужа, играющего в карты с друзьями.