Мара скрипнула зубами, взмахнула кулаком и, припустив еще быстрее, побежала к дому Бочьоакэ.
Трикэ, два ученика, Марта, Султана и служанка — все были возле дома, вокруг большого котла, где ключом кипел сливовый сироп, когда Мара сломя голову ворвалась во двор.
— Что случилось? — перепугался Трикэ.
— Иди со мной, — второпях заговорила Мара. — Немец избил Персиду до полусмерти. Ей плохо, очень плохо. У нее повитуха, а Талия побежала за доктором. Этого так нельзя оставить!
Трикэ стоял как пораженный громом.
Он знал, что Персида плохо живет со своим мужем, и не один раз его мучила совесть, что он бегал и в Сан-Миклуэуш, и в Бутень, чтобы связать их на всю жизнь. Но мало-помалу он свыкся с мыслью, что такова судьба и было бы хуже, если бы они не обвенчались. Но увидев взволнованную мать и узнав, что сестре плохо, он встревожился и раскатал рукава рубашки, что делал всегда, когда собирался куда-нибудь идти.
Марта пристально посмотрела на него.
Вот так, в таком возбужденном состоянии, она не могла его отпустить. Марта знала, что у Трикэ несдержанный характер, а в таком возбуждении он мог натворить неведомо что.
— Если у нее повитуха, да еще придет доктор, — сказала она, — то я не знаю, чем может помочь Трикэ.
— Пусть докажет, что он ей брат! — ответила Мара.
— Это она и так знает, — возразила Марта.
Трикэ стоял неподвижно и молчал.
— Значит, ты не идешь? — с угрозой спросила Мара.
— А что мне там делать? — ответил он.
Мара пристально и сурово посмотрела на Трикэ, потом на Марту. Она все поняла и почувствовала, что сына у нее тоже нет.
— Ну, ладно! Я и одна — тоже человек! — сказала Мара, повернулась спиной и побежала, словно вихрь заклубился над равниной.
Персида знала, что мать непременно придет, если только узнает, что с ней, однако ее не ждала. Несколько раз ей приходило в голову послать за матерью Талию, но как только она почувствовала себя лучше, переменила решение: «Ничего, пройдет и это, что ее даром беспокоить. Сама я все заварила, сама и расхлебывать буду». Но когда ей вновь стало плохо, когда она подумала, что ей приходит конец, невольно вырвались слова: «Ах, бедная моя мама!» Тут-то повитуха и решила послать за Марой Талию.
Это была благая мысль, но не теперь, когда Персида нуждалась в полном покое, ни о каком покое и сдержанности не могло быть и речи после того, как Мара так долго не видела свою дочь, а встреча должна была произойти при столь печальных обстоятельствах. Господь еще сподобил, что именно теперь Трикэ проявил слабость, и Мара, направляясь к корчме у Солоницы, была так зла на Трикэ, что совсем забыла, на что гневалась раньше. Отдалившись сердцем от сына, Мара всю любовь, которую она питала к нему, перенесла сразу на Персиду. Думала об этом она раньше или нет, но теперь Мара была совершенно уверена, что Персида ни в чем не виновата.
«Плохой я была матерью, бессердечной», — думала она и била себя кулаком по голове.
Мара так расчувствовалась, что, добравшись до корчмы, к которой она так стремилась, она остановилась перед дверьми, не решаясь войти к дочери.
Она готова была всю ночь стоять у дверей.
Но это так говорится, потому что нужды в этом никакой не было.
— Послушай, — обратилась повивальная бабка к Персиде, которая застыла в каком-то оцепенении, — наверно, было бы неплохо послать кого-нибудь к матери и позвать ее.
Персида открыла глаза.
— Зачем ее огорчать? — отозвалась она. — Тяжело ей это будет. Пусть лучше она узнает, когда все кончится.
— Она уже знает, — ответила повитуха, — узнала неведомо от кого. Только думает, что ты рассердишься, если она придет.
— Это неправда! — прошептала Персида, приподнимаясь в постели. — Мама не может так думать. Она знает, что это я недостойна, чтобы она пришла сюда.
— А она уже здесь. Можно ей войти? — спросила бабка.
— Бедная моя мама! Мамочка моя добрая! — застонала Персида и зарылась головой в подушки. Такой и увидела ее Мара, войдя в спальню.
— Ничего, моя доченька! Не бойся, все будет хорошо! Такова женская доля! — тихо приговаривала она, подходя к кровати, чтобы поправить подушки и коснуться кончиками пальцев горячего лба.
— Ничего, будь спокойна, доченька!
Персида, не открывая глаз, схватила материнскую руку, поднесла к губам и стала покрывать поцелуями. Потом обе долго молчали.
— Господь бог добрый, — наконец прошептала Персида. — Он хочет меня избавить от более тяжкого наказания. Это хорошо, что все так случилось. Я прошу тебя, мама, разыщи Банди. Несчастный, бедный мальчик, нет у него никого на свете, а мне он был верен всегда. Если я больше не встану, отдай ему все, что останется от меня.
— Нет, — воскликнула Мара, — человек так просто не умирает. Ты еще долго будешь жить. Благодари бога, что он избавил тебя от человека, который причинил тебе столько зла.
Персида чуть-чуть повернулась на постели и посмотрела на мать.
— Не осуждай его, мама, ведь он тоже несчастный и еще более несчастный, чем я.
Мара подалась назад. Ей захотелось уйти отсюда.
— Значит, опять те же слова, что и раньше! — с горечью воскликнула она. — Опять ты во всем виновата!
Персида еще больше повернулась к матери и приподнялась на локте.
— Мама, ведь у меня твоя кровь. Он бы никогда не поднял на меня руку, если бы я первая его не ударила. Мужчина не может этого стерпеть, и мне было бы стыдно, если бы он…
Дверь медленно и нерешительно приоткрылась, и Нацл пропустил вперед себя доктора Блаубаха, маленького старичка с седыми бакенбардами.
Персида откинулась на подушки, а Мара вскочила и встала перед кроватью, высокая и прямая, устремив свой взгляд на зятя, который при виде ее опустил голову, побледнел и отступил назад.
Так они и застыли, пока доктор вполголоса говорил с повивальной бабкой, выясняя состояние Персиды. Когда же доктор подошел к постели, чтобы осмотреть больную, Мара отступила в сторону, ближе к двери, а Нацл робко шагнул к ней, взял ее руку и дважды поцеловал.
Это произошло мгновенно, а во всем облике Нацла, во всех его движениях чувствовалось такое раскаяние, такая униженность, что Мара совсем растрогалась и только через некоторое время, спохватившись, отступила на шаг назад.
— Так, — заговорил доктор, — некоторую помощь я могу оказать и сейчас. А в остальном нужно ждать, чтобы природа сделала свое дело. Если она потеряет много крови и лишится сознания, позовите меня, — обратился он к повивальной бабке. — Насколько я могу судить, ребенок погиб, но дальше все должно идти хорошо, ей нужен покой, прежде всего покой! Около полуночи я загляну еще раз.
Сказав все это, доктор удалился, и Нацл отправился проводить его до крыльца.
Мара не знала, что ей делать. Что-то в ней сидело такое, что так и толкало ее пойти за Нацлом, схватить его и в укромном месте, чтобы не слышала Персида, сказать ему несколько слов. Но сердце не позволяло ей отойти от кровати, а около Персиды она ничего не могла сказать, а должна была все принимать и все терпеть, чтобы не волновать дочь.
«О, господи, — думала она, кипя от ярости, — ведь она и сейчас держится за него и держится крепче, чем когда бы то ни было! Это проклятие моего дома: дети мои жили больше у чужих, чем у меня. Слишком слабое у меня сердце!»
Увидев, что Нацл вернулся, Мара не сдержалась. Она подошла к нему и тихо, но резко сказала:
— Ты что, не слыхал, что говорил доктор? Оставь нас одних, ей нужен покой!
Нацл замер.
— Я останусь здесь, за дверью, — проговорил он, — а уйти я не могу.
— Пока ты в доме, не будет никакого покоя! — повысила голос Мара и воздела руки. — Один раз ты ушел, уходи и сейчас!
Персида, испугавшись, приподнялась в постели, и повитуха бросилась ее успокаивать.
— Уйти я никуда не уйду! — спокойно и решительно заявил Нацл. — Когда я уходил, она была здоровой, а уходил я для того, чтобы избавить ее от подлого человека, который, кроме зла, ничего ей не принес и ничего доброго сделать не мог. А теперь, когда она находится в таком состоянии, самый подлый мужчина не может бросить свою жену.
— Благодарю господа, что хоть так он избавил ее от твоих лап! — закричала Мара. — Это ты ее муж? А она тебе жена? Да ты — палач! Смотри, что ты сделал с ней!
— Терпи, Нацл, дорогой, — воскликнула Персида. — Вытерпи все, ведь она моя мать и добрая мать. Мама, а он мне муж и я его законная жена перед господом богом, чтобы мы в нужде помогали друг другу, я — ему, а он — мне.
Мара схватилась руками за голову. Ей хотелось рвать на себе волосы, разодрать платье и биться головой о стену.
— Никакая тебе помощь от него не нужна и не понадобится, — сказала она, сдерживая себя. — Уж если речь…
Вдруг она умолкла, глаза ее остекленели, словно она сошла с ума.
— Боже мой! Боже мой! Ведь двери в доме остались открыты и тайник в стене не заперт! — воскликнула она и бросилась вон, словно ей грозила смертельная опасность.
И как тут, господи, не бежать, когда всего-то и осталось у нее!
Глава XIXВЕРБОВКА
Великие события готовились в мире.
Парни, ушедшие на военную службу в Мантую, Верону и Венецию, писали оттуда, что появился некто Гарибальди, большой генерал, который ездит по стране, призывает итальянцев под свои знамена и поднимает их против императора[8]. Венгры же перешептывались между собой и хвастались тайком, что их Кошут находится в связи с Гарибальди и должен вернуться весной, чтобы выгнать императорских солдат, вышвырнуть чиновников и установить венгерскую власть, как это было во времена восстания[9].
За большим столом в чистом зале корчмы у Солоницы, где собирались чиновники, было твердо решено, — что греха таить, — что Гарибальди и все его приспешники — стыд и позор для всего мира. Но были и среди них люди, которые безо всякого удовольствия ходили в одиночку по вечерам, особенно, если случалось оказаться вблизи от Муреша. А все потому, что дошли слухи, будто итальянцы стали бросать чиновников и солдат в море, в озеро Гарда, в реку Адидже и не было бы ничего удивительного, если бы и венгры последовали их примеру.