Это должна понять и мать, и она поймет, если ей сказать, что они обвенчаны.
В этот миг Персида была готова рассказать матери обо всем, она даже считала себя обязанной это сделать, чтобы мать не питала напрасных надежд.
— Мама! — позвала она шепотом.
Мара спала.
— Мама! — повторила Персида погромче.
Мара забылась сном смертельно уставшего человека.
Персида испуганно вскочила с постели.
Она снова чувствовала себя одинокой, заброшенной, беспомощной, и вдруг с неодолимой силой ее охватило желание бежать к Нацлу. Она не могла спать в чужом доме, когда у нее был свой. Что же делает Нацл один? И как она могла оставить его одного?
Персида стала лихорадочно одеваться, потом потихоньку вышла из дома и, словно привидение, побежала морозной ночью через замерзший Муреш прямо к Солонице на светящиеся окна корчмы.
Нацла не было, и куда он ушел, никто не знал. Корчма была оставлена на Банди, который, как верный пес, вскочил на ноги, увидев на пороге Персиду.
Но Персида даже не обратила на него внимания. Она почувствовала, что падает с огромной высоты, прямо с неба, в бездонную пропасть и все падает, падает.
В таком состоянии нашел ее Нацл, когда вернулся под хмельком домой.
— Ага! — злорадно произнес он. — Все-таки вернулась, барыня! Я ведь знал, что без меня ты не можешь жить: так уж написано нам на роду, что будем жить вместе, пока не съедим живьем друг друга.
Персида печально посмотрела на него, как мать смотрит на ребенка, сбившегося с пути.
Ну, о чем она могла говорить с этим человеком?
— Но это хорошо, что ты пришла! — бормотал Нацл, с размаху садясь на кровать. — А то и сапоги некому снять… Тащи! — приказал он, вытягивая ногу.
Персида привыкла снимать с него сапоги и чистить их от грязи. Нацл приучил ее к этому. Но никогда до сих пор он ей не приказывал это делать, и ей стало стыдно за него, за то, что он ее унижает.
Но что она могла поделать? Стиснув зубы, она все-таки стащила с него сапоги и мрачно посмотрела на него.
— И тебе не стыдно? До чего ты дошел?
— Нет, мне совсем не стыдно! А почему мне должно быть стыдно? Будь я слепой, я бы не стыдился, будь я глухой, я бы тоже не стыдился. Я такой, каким меня создал бог — так говорится и так говорю я сейчас. Ты разве видишь, что мне чего-то не хватает? Нет, я в здравом уме и твердой памяти. Это — несчастье, но тут уж ничего не поделаешь!
Что мог еще он сказать?
— Как ты мог оставить дом без присмотра? — спросила Персида, немного помолчав.
Нацл встал и посмотрел на нее. Было видно, что в душе у него идет какая-то борьба.
— Я его не бросил без присмотра, — горько усмехнулся он. — Я оставил здесь своего брата Банди. Да будет тебе известно, что он мой брат, родной брат, такой же сын моего отца, как и я. Вглядись хорошенько в него и ты увидишь, что это так. Он мой брат. Вот откуда все они, несчастья!
Персида ничего не соображала.
— Околесицу ты несешь! — сказала она.
— Нет! — упорствовал Нацл. — Я немножко пьян, а не будь я пьян, то ничего бы тебе не сказал, но я отлично знаю, что я говорю: Банди, сын Регины, — мой брат. Я это вижу, я чувствую, что он мой брат, и я вспоминаю Регину… Ты меня понимаешь? Мой отец — человек добрый, но он стал злым, потому что не может ни забыть, ни простить ни меня, ни мать. У тебя добрая душа, Персида, кристальная душа, и зачем ты приняла на себя проклятие, которое пало на нашу голову?
Персида присмотрелась и, увидев разительное сходство между Банди и Хубэром, не сомневалась в том, что Нацл прав.
— Бедные мы, бедные, и ты, и я, и мы все! — воскликнула Персида, обнимая Нацла. — Лишь бы не догадался об этом Банди, ведь он так любит свою покойную мать. Ведь страшное дело может случиться!
— Не дай бог, если узнает, — я тоже так говорю. Но отец-то должен что-нибудь сделать, — ты меня понимаешь? — он ведь должен.
— Да! — согласилась Персида, и они стали держать совет, словно никогда в жизни и не ругались.
А Мара…
Всю ночь ей снился сын, и утром она проснулась тоже с мыслью о сыне. Мара никак не могла сообразить, что же все-таки произошло, что сделал Трикэ, почему он увлек ее за собой и она шла впереди толпы. Она вспоминала, что, только взглянув на него, поняла сразу же, что заставить его переменить решение невозможно, и принялась хлопать в ладоши. Все бы произошло совсем по-другому, если бы она не утешала себя тем, что ее дочь снова с нею.
Мара испуганно вскочила с постели, убедившись, что кровать Персиды пуста и что платье ее тоже исчезло.
В один миг ей все стало понятно.
— Проклятый немец! — воскликнула Мара. — Уж если они что-нибудь вбили себе в голову, переубедить их невозможно.
Мара с упрямым видом уселась на стул. Она не злилась и не расстраивалась, она просто решила не двигаться и ничего не делать, чтобы доказать, что и ее никто не может вывести из себя.
Как и всегда, когда она уже не знала, что же ей делать, Мара и сейчас продолжала твердо верить, что в конечном счете все получится так, как она думает, что ее дети могут проваливаться в ямы, страдать, но они не могут исчезнуть и в конце концов снова вернутся к ней.
Поэтому она и рассмеялась с каким-то злобным удовлетворением, когда через несколько дней узнала, что Нацл снова поколотил Персиду.
Мара была очень довольна, хотя ей и хотелось выцарапать Нацлу глаза.
«Так ей и нужно, — думала она. — Скорей образумится».
Шли недели и месяцы, Персида со своим мужем жила все хуже и хуже, а Мара продолжала думать все о том же: пусть Персида помучится, мученья ей только на пользу.
Точно так же, когда пришла весть, что началась война с итальянцами, Мара все время молила господа бога уберечь ее сына и вместе с тем испытывала нечто вроде радости, когда думала об испытаниях, которые должен был вынести Трикэ.
Но и в этом мире было нечто такое, что могло смягчить даже Мару.
Ближе к осени Мара узнала, что Персида опять находится в интересном положении.
Ей не хотелось в это верить, и она никак не могла решить, радоваться ей или огорчаться тому живому чувству, которое охватывало ее при одной только мысли, что такое возможно.
«Страшное несчастье!» — думала Мара и все-таки бежала к дочери и силком уводила ее к себе, как только узнавала, что Нацл начинает ее бить. Вся ее натура приходила в страшное возмущение при мысли, что может повториться то же самое, что и в прошлый раз.
А если не повторится, если господь будет милостив, то Персида окажется связанной до конца жизни с Нацлом, и Маре хотелось пойти к нему и сказать, что прощает его, хочет с ним помириться и дать за дочерью приданое, лишь бы они обвенчались… Но потом начинала думать, что время еще есть и следует подождать.
Так Мара ни на что и не решалась недели и месяцы подряд, пока повивальная бабка вновь не прислала за ней Талию.
— Она говорит, чтобы ты не беспокоилась: все будет хорошо! — успокаивала служанка.
Мара же, несмотря на это или, вернее, из-за этого, пришла в страшное волнение. Ей хотелось рвать на себе волосы и одежду. К корчме она шла не размашистым шагом, как в прошлый раз, а семенила, непрерывно повторяя: «Негодница! Негодяйка!» Ей давно бы нужно было сходить к дочери, и теперь она не могла простить себе, что она у нее не была.
«О, боже! — успокаивала Мара сама себя. — И этот младенец тоже от бога, а крещение и с него снимет грех».
Конечно, крещение освящает всех детишек, даже подобранных на обочине дороги.
Однако, добравшись до корчмы, Мара остановилась перед входом, словно перед неведомой опасностью.
— Немец дома? — спросила она Талию.
— Нету. Только темнеть начало, когда ушел, а возвращаться раньше первых петухов он никогда не возвращается.
И на этот раз Нацл не отказался от своих привычек. Ушел он недовольный, о чем-то мучительно размышляя. Он сам не знал, что же ему делать, и время провел в нетерпеливом ожидании.
Уже за полночь, когда он вернулся усталый и немножко пьяный, все было кончено и в спальне, освещенной лампадкой, стояла глубокая тишина.
Персида спала таким глубоким сном, что с трудом можно было заметить, что она дышит. Мара, сидевшая на постели Нацла, тоже спала.
Заметив Мару, Нацл остановился и на мгновение застыл. Потом ему захотелось уйти, убежать, скрыться, ему вдруг стало страшно, словно его ожидало тяжкое наказание. Но уйти он не мог: он чувствовал, что его словно приковали к земле.
В ночной тишине было слышно только тихое чмоканье: это ребенок, вымытый, запеленутый и положенный, согласно обычаю, рядом с матерью, поднес ручонки ко рту и сосал кулачки.
У Нацла сжалось сердце, а сознание неожиданно прояснилось, словно он проспал всю ночь, а вина и в глаза не видел.
Там лежал ребенок, и это был его ребенок.
И зачем его дал господь бог? Чтобы его проклинать.
Нет, этот ребенок не должен жить! Он родился, чтобы умереть. Постоянно страдающая Персида, которую он часто бил, могла родить только жалкого ублюдка. Нацлу казалось, что он видит искалеченное, кривое тельце с безобразным лицом, подлинного урода, и его бросило в дрожь, когда он вспомнил о Регине.
А если, несмотря ни на что, ребенок останется жить?
Ужасное несчастье!
И все-таки…
«Господи! — стал молиться Нацл, и глаза его наполнились слезами. — Покарай меня, покарай безо всякой пощады, но оставь ребенка в живых, храни и опекай его. Пусть он будет слепой, уродливый, безобразный, лишь бы он был похож на человека, ведь все равно это твой дар, все равно эта бедная женщина будет растить его для тебя».
Потом осторожно, на цыпочках, с замирающим сердцем Нацл приблизился к кровати, чтобы взглянуть на ребенка.
Что же он мог увидеть?
В конце концов, новорожденный всего лишь шевелящийся кусочек мяса с подслеповатыми глазками. Но Нацл в своей жизни не видел ничего более прекрасного, чем его ребенок, с очень подвижным, округлым, полным личиком и тонкими длинными пальчиками на руках.