Однако осталось еще одно дело: Плебан привел с собой Нацла, чтобы тот попросил прощения и отцовского благословения.
Хубэр был готов на все, что предлагал ему патер, хотя никак не мог примириться с мыслью, что его внук — незаконнорожденный, но когда он увидел сына, то вся кровь бросилась ему в голову и в глазах у него помутилось.
— Негодяй! Как ты смел навлечь на меня еще и этот позор? — закричал он в ярости и дважды ударил Нацла по щекам.
Плебан поднял руку:
— Терпи, сын мой. Ты это заслужил, а он твой отец.
Нацл склонил голову, потом сделал шаг вперед, взял ударившую его руку и поцеловал ее.
Посмотрев в глаза отцу, он вдруг почувствовал, что все это напрасно, потому что жить в мире с этим человеком просто невозможно.
— Бейте меня, гоните меня, поносите меня последними словами, — заговорил Нацл, — только отнеситесь по-отечески к моему сыну, который родился вовсе не от незаконного сожительства, как вы думаете.
— Как так? — разом воскликнули и Плебан, и Хубэр.
Нацл гордо поднял голову:
— Персида не такая женщина, которая могла бы жить в незаконном браке. Она убежала со мной, потому что боялась оставить меня одного в том отчаянном состоянии, в каком я находился. Но она скорее умерла бы, чем пошла со мной, если бы не нашлось священника, который мог бы нас повенчать. Мы обвенчаны!
— Как? Втайне? Без согласия родителей? — воскликнул патер.
— С согласия матери! — через силу пробормотал Нацл. — Согласия отца я не мог попросить: мы с ним были в ссоре.
— Если это так, — Плебан обратился к Хубэру, — то брак их освящен и ребенок законный. Но их супружество должно получить благословение двух церквей.
Хубэр никак не мог опомниться. Он чувствовал, как его душе стало легче, но простить Нацлу женитьбу без отцовского разрешения он не мог.
— Да будет так! — наконец произнес он. — Да благословит господь бог их обоих, но ребенок будет наш, только наш.
— Да, отец! — подтвердил Нацл, и оба, отец и сын, застыли в каких-то напряженных позах.
Отец Плебан ожидал, что они подадут друг другу руки, обнимутся, поцелуются, показав тем самым, что они помирились. Но Нацл не решался приблизиться к отцу, а Хубэр не мог посмотреть в глаза сыну.
— Я прошу тебя, отец, — сделав над собой усилие, проговорил Нацл, — если ты можешь, приди, посмотри на ребенка.
Хубэр поднял глаза. Отказать он не мог, но и пойти к сыну ему было очень трудно.
— Я приду, — проговорил он. — Да, я приду! Но знай, что я приду не к тебе, а к той женщине, которая слишком хороша для такого негодяя, как ты.
Нацл покорно склонил голову. На этот раз он думал так же, как и отец, и не сомневался, что Персиде удастся смягчить сердце старика.
— Я приду завтра утром! — подтвердил Хубэр и повернулся к отцу Плебану. — Сегодня уже слишком поздно, и мне еще следует кое о чем подумать.
Вечером Хубэр разговаривал с женой, которая была счастлива, видя, что муж ее смягчился, и стала еще более счастливой, когда он ей сообщил, что Нацл и Персида обвенчаны.
— Она женщина очень умная и порядочная, — в свою очередь, сообщила она.
— Ну и Нацл не плохой парень, — расчувствовался Хубэр. — Так уж случилось, что он не знал, что делать. Это я виноват.
Хубэроайя пристально поглядела в глаза мужа, затуманившиеся слезой. Она бы никогда не поверила, что он может сделать такое признание, и готова была пасть на колени перед ним и целовать его руки.
— Бедная женщина! — продолжал он. — Сколько она перестрадала, чего только не вытерпела! Я даже не могу поверить, что женщина, будучи обвенчанной, может прожить несколько лет не говоря об этом. Завтра — праздник, и мы с тобой пойдем вдвоем, пусть все нас видят, пусть все узнают правду.
Так они и сделали.
Не было у Хубэра в жизни дня более значительного, чем этот. Он готовился так, словно собирался идти к причастию, и все никак не мог собраться.
Подарок новорожденному. Знак признательности снохе.
Хубэр открыл шкаф и вынул из железного сундучка десять, потом двадцать пять и, наконец, все золотые, которые там были, больше чем на триста флоринов, а также шкатулку со столовым серебром.
— Отдадим им, а то у нас лежат без толку.
— Отдадим, — согласилась Хубэроайя с довольной улыбкой.
Точно так же, словно большого праздника, ожидали этот день Нацл и Персида.
Но как видно, не может в этом мире быть совершенно безоблачного дня.
Мара была довольна, но сердце ее не радовалось: слишком дорог был ей этот ребенок, чтобы можно было примириться с мыслью, что он станет лютеранином. Казалось, что ей было бы приятнее, если бы он остался некрещеным. Она только и твердила: «Ребенок ваш, делайте, что хотите!»
К тому же был еще Банди, который смотрел на ребенка Персиды словно на новое солнце, взошедшее на небе. В его голове никак не укладывалось, что Хубэр будет прикасаться к этому ребенку. Для него в этом мире не было никого ненавистнее Хубэра, от которого в страхе шарахалась его бедная покойная мать, который выгнал родного сына и столько горя причинил Персиде. Когда он узнал, что должен явиться Хубэр, ему захотелось убежать из дома. Нет, он никогда бы не поверил, что Персида может опуститься до того, что станет разговаривать с таким человеком, как Хубэр, и теперь, когда он видел, что она ждет его, для него на всем белом свете словно не осталось ничего святого. Он хотел бы бежать куда глаза глядят, но не мог и сидел мрачный, забившись в угол, не в силах сдвинуться с места.
Хубэр и Хубэроайя прошли мимо, даже не заметив его. Прекрасным и тяжелым было то мгновение, когда они вошли к Персиде. Жаль, что в это время там не было Мары.
Нацл, скромно потупившись, стоял в изголовье кровати. Когда родители вошли в комнату, он слегка отступил в сторону. Персида же их встречала с улыбающимся лицом.
Хубэр, хотя и чувствовал себя немного стесненно, будучи человеком опытным, знал, что нужно делать.
Он подошел к Персиде и поцеловал ее в лоб.
— Прости, дочь наша, все огорчения, которые мы тебе причинили, и прими уверение в нашей отеческой любви, — обратился он к Персиде, глядя ей прямо в глаза.
— Мы недостойны ее, — отвечала она, целуя ему руку, — но вот ребенок…
Хубэр раскрыл кошель и высыпал золотые на внука.
— Да сопутствует ему изобилие и благословение! — Тут Хубэр наклонился, чтобы поцеловать ребенка.
Хубэроайя вручила Персиде шкатулку с серебряными приборами. Хубэр обнял и сына, а потом они проследовали дальше, словно люди, которые любят друг друга, но давно не виделись. Хубэр был настолько очарован своей снохой, что решил немедленно отправиться к Маре и просить ее прийти, чтобы они все вместе провели вечер. Он был так очарован ею, что тут же решил, что после дня святого Георгия Нацл бросит корчму и вернется домой.
Пока Хубэр с женой были у Персиды, Банди в ярости метался по корчме. Ему казалось, что жизни его наступил конец, и он готов был наброситься, вцепиться в шею и убить Хубэра, который встал между ним и единственными на всем белом свете близкими ему людьми.
Когда Хубэр вышел, Банди, похожий скорее на сумасшедшего, чем на нормального человека, встал перед ним и, не скрывая своей ненависти, посмотрел ему прямо в лицо, готовый в него вцепиться.
Хубэр вздрогнул, ему стало страшно. Банди чуть посторонился, и мимо него прошла Хубэроайя, потом он шагнул в сторону и пропустил Хубэра.
«Господи, что же мне делать?» — подумал Хубэр, миновав парня.
— Сходи ты одна к Маре, — обратился он к жене. — Скажи ей, что я тоже приглашаю, что мы приглашаем ее вместе. А мне нужно сходить к отцу Плебану. Нужно незамедлительно, сейчас же.
Глава XXIМИР И ПОКОЙ
«О, господи, — подумала Персида, — сколько времени я не была в церкви!»
Новорожденный вновь собрал вокруг себя этих разбежавшихся в разные стороны людей, но когда Персида смотрела каждому из них в глаза, то ясно видела, что мир не проник еще в их души и что всем им еще предстоит пройти через тяжкие испытания.
К ней они все подходили почтительно и с любовью. Каждый из них считал ее выше себя. Все они слушались ее, и она могла бы всеми ими повелевать по своему разумению. Но между собою все они оставались врагами, и Персида боялась, что эта вражда в любой миг может выплеснуться наружу.
Одна лишь мать Аеджидия была счастлива до глубины души. Столько времени она считала Персиду окончательно потерянной для себя, и теперь, увидя ее еще более рассудительной, чем прежде, воспылала за нее гордостью и приходила каждый день повидаться, посидеть с ней или помочь.
Но и у матери Аеджидии были свои горести: как только являлась Мара, чтобы навестить дочь и внука, маленькая монахиня тут же уходила из дома. Ей не очень нравилось, что Мара всячески давала почувствовать, что Персида ее дочка. Но был еще и вопрос о крестинах.
Хубэр хотел окрестить ребенка как можно скорее в доме его родителей. Персида же предлагала окрестить его позже, когда она сама сможет пойти в церковь. Мара поддерживала дочку и, не стесняясь, выражала желание, чтобы ребенка крестил тот же священник, который венчал и его родителей. Всякий раз, когда об этом заходила речь, мать Аеджидию бросало в дрожь, она с тревогой начинала заглядывать в глаза Персиде и в конце концов уходила.
Так же неспокойно, как и мать Аеджидия, чувствовала себя и Хубэроайя. Бедная женщина готова была на все, готова была на любые жертвы, только бы все было хорошо и не оказалась бы недовольной Персида. Но ее муж никогда не был таким возбужденным, как теперь, и она, видя, как он встревожен, сама не знала покой.
Так как же Нацл мог чувствовать себя счастливым?
Ребенок был ему дорог, как свет собственных очей, но часто его охватывал страх: не слишком ли тяжкий груз взвалил он себе на плечи.
Беззаботная жизнь миновала. Целый день Нацл был на ногах, бегал то туда, то сюда, бранился со слугами, говорил с посетителями, то в общем, то в чистом зале, и только теперь стал понимать, какова была жизнь Персиды, когда он беседовал с приятелями, прогуливался или убивал время за картами. И все-таки он все время был рядом с женой, постоянно забегал к ней, желал узнать, не хочет ли она чего-нибудь, и если ей не нужна была его помощь, нельзя ли чем-нибудь ее побаловать?